Что так красиво мнил о ней.
XVIII
А деве сделались известны
Его рассказы путевые,
Что, как апокрифы чудесны,
Являли ей края чужие, —
Где снежно-розовые горы,
А небо густо-голубое,
Иные люди, всё – иное:
Слова, и нравы, и уборы…
Где зреет виноград – не клюква,
Не ель, а кипарис растет,
Где и дитятя знает буквы,
И бедный правду узнает!
Ей чудились в его исканье
Паломничьи мечты, надежды…
Порой среди повествованья,
Подняв бахромчатые вежды,
Оголубленный, углубленный, —
Прекрасный взор ее в волненье
В его вливался на мгновенье
Самозабвенно и влюбленно…
Плелись узоры на рогульки,
Стежки ложились по шитью, —
И было хорошо, как в люльке,
Светло и свято, как в раю!
Но иногда вдруг некий демон
Овладевал душой Бориса:
Всё клял и возмущался всем он —
Собой, отчизной, Василисой!
Он говорил: «Блуждал я много —
Близ туч летал, в пучинах плавал, —
И вижу, что сильнее дьявол
В стране, что крепче верит в Бога!
Какой-то дух лихой и косный,
Какой-то зимний змеевик
Околдовал здесь дев, и весны,
И мысль, и руки, и язык!
О сонное ночное царство!
К чему героев непокорство?
Здесь каются и без бунтарства,
Постятся и при корке черствой!
А изуверство, самовластье
Здесь губят молодость и прелесть, —
И, как сердца б ни разгорелись,
Здесь невозможны радость, счастье…
Проклятье! Есть ли королевич,
Что злого змия б одолел?
И власть – чтоб лик твой, мудр и девич,
Мне улыбнуться захотел?!»
И, кудри яркие ероша,
Метался в горенке он узкой
С усмешкой бледной, нехорошей
Над тьмою женской, тьмою русской…
Иль, губы алые кусая,
Над девушкой склонялся в муке —
Ловил в порыве диком руки,
Засматривал с тоской в глаза ей…
И жег огонь страстной и страстный
Тех широко раскрытых глаз,
И струйка крови темно-красной
С руки уколотой лилась!
О Вологодский край пустынный
С красой святой и чародейной!
К тебе тропины и путины
Завихрил ветер снеговейный…
Твои серебряные села,
Похороненные в сугробы,
Хранят еще свой быт особый
Порой рабочей и веселой.
Твой люд живет с станком и донцем,
Держа рубанок и утюг, —
И покланяется пред солнцем!
И чтит Великий свой Устюг!
Зима кончалась. Шли гулянья
Широкой Масляной Недели:
Обжорные пиры, катанья,
Ряженье и игра в сопели.
Мороз звенел, заносы кучил,
Но солнце грело всё любовней…
Везли ему навстречу дровни
Ржаные копна вешних чучел!
Загавливались староверы
И, цельные в житье-бытье,
Не знали удержу и меры
Ни в богомолье, ни в питье.
Семья большая Аввакума
Во всем ему повиновалась:
Чтоб и работалось без шума,
И без помехи отдыхалось.
Две дочери уж с рук сбылися,
Другие две лишь подрастали,
И не было забот, печали
О вековухе Василисе.
Ее глава старел спокойно
И лишь в ночи, лежа без снов,
Вздыхал о том, что, недостойный,
От Бога не имел сынов.
Он слыл за старца-многодума,
За столп могучий староверский,
И уважали Аввакума
На Керженце и в Белозерске.
К нему езжали-вопрошали,
Достаточно ль распев демествен,
И Спас одно– иль двуестествен,
И нет соблазна ли в кружале?
Но в праздник он, указчик старый,
Грехом не почитал разгул —
И упивался брагой ярой,
И песни хмельные тянул!
Теперь в избе у Аввакума
Сидел родной и посторонний:
Соседи, зятя два, три кума,
Сильван начетчик, поп Софроний.
Там кудри, бороды, бородки
Вились, черны, рыжи и седы,
Велись сердечные беседы,
Разымчивые пились водки,
И елись с сковород, руками,
Блины, красны и велики,
С припеком – груздями, снетками,
Пшеничной, гречневой муки.
Усольцев, слыша шум застольный,
Ходил, хандрил, почти жалея
О жизни городской и вольной,
О верной и покорной Лее…
И призрак Петербурга близкий
Рисунком туши и графита,
Рельефом кварца и гранита —
Его мосты и обелиски,
Дворец, трибуны, раздевальни —
Предстал отчетливо пред ним, —
И призрак Петербурга дальний
Ему явился неродным!
И образ женщины любимой,
Как бюст из хрупкого фарфора,
Как акварели неценимой
Эскиз, поблекший слишком скоро, —
Ее нестройные наряды
И кудри, жесткие от стрижки,
И умные, сухие книжки,
И резкие слепые взгляды —
Сужденья о стране родимой —
Проплыл туманно перед ним…
И образ женщины любимой
Вдруг сделался ему чужим!
Смеркалось. В стекла бились звонко
Искристо-льдистых комьев брызги
От троек, мчащих перегонкой,
И нежные девичьи визги.
Скакали кони с лентой в гривах,
Зеленой, алой, желтой, синей,
И парни в шутовской личине
На лицах красных и красивых.
И переливные сосульки
Ломались, падая с конька,
И звезд блестящие бирюльки
Ловили в небе облака.
Попили гости, пошумели —
И разошлись. Сильван Иваныч,
По темноте иль по метели
Домой нейдя, остался на ночь.
Утихло всё. Лишь Василиса,
Раздевшись, гнула стан лебяжий,
Расчесывая косы глаже
И грезя томно про Бориса.
Дверь скрипнула. И вдруг мужская
Рука зажала ей уста,
Прильнула к грудям вороная
И колющая борода…
То был начетчик. Опьяненный,
Весь терпко пахнущий настойкой,
Склонял он взор свой замутненный
Над девушкою стройной, стойкой.
Шептал ей: «Мне с тобою, родной,
От Бога плотский грех дозволен…
И несть греха, коли замолен…
Паденье ж Господу угодно!»
Но белой сильною рукою
Она его толкнула вон
И молвила себе с тоскою:
«Ин! Пусть берет другой – не он!»
Раскинув кудри огневые
И разметавшись на кровати,
Князь спал и видел сны златые…
Как вдруг средь снившихся объятий
Очнулся. Сон прелестный длится! —
Уста целуют и алеют,
Милуют руки и белеют,
И слезами кропят ресницы…
О, как он бережно и нежно
Ее признал! Ее привлек!
И в край безгрешный и безбрежный
Вступил с ней, строгой, тих и строг…
Но не без мук, не без борений
Далось то счастье Василисе, —
И было много в ней сомнений,
Когда они уже сошлися.
Все дни она, себя тем мая,
Канон Святителю Николе,
Кого особо чтут в расколе,
Читала, лестовку сжимая.
Молитвовала, плача, каясь,
Понять свершенное темна…
А ночью, ластясь и ласкаясь,
Всё понимала, влюблена!
Тогда Борис глядит ей в очи!
Тогда Борис ей косы гладит,
Шепча всё жарче, крепче, кротче,
Что будет жить он так, как прадед:
С ней неприметной, неученой,
Да Василисою премудрой,
Голубоокой, русокудрой,
Он примет злат-венец законный…
Алеет свет лампадки зыбкий,
Пречистый Спас глядит светло, —
И хорошо им, словно в зыбке,
Как в поле вольно и тепло!
Усольцев тоже взял то счастье
Не без волнений и раздумий
И чуял, что на них с их страстью
Проснется гневность в Аввакуме.
Он днями грезил о побеге —
О далях сумрачных дорожных,
О ширях голубых таежных,
О жизни там в труде и неге…
Порвал он с Леей и друзьями,
Их обвиняя, ей винясь,
И думал, думал… А ночами
Не думчив был влюбленный князь!
Тогда она, кто всех уж ближе,
Его ко груди жмет лебяжьей
И чешет волос мягкий, рыжий,
Певуче величая: «Княже!»
Жалеет искренно, безгневно,
Что он, желанный, ясный, любый,
Слюбился с ней, мужичкой грубой,
Сама ж – горда, как королевна!
Румяным розаном и маком
Всегда так веет от нее!
И каждый поцелуй так лаком!
И вздох – как чарое питье!
Тянулися поста недели.
Весна не приходила долго.
Как вдруг к ним вести долетели,
Что тронулась в верховье Волга.
Дороги делалися пестры
От рыже-розовых проталин,
У теплых застрех и завалин
Носился клик касаток острый.
Всё глубже и оголубленней
Дышал высокий небосвод,
И вот пошел уж по Сухоне
Прозрачно-белый толстый лед.
Пронзительный и влажный ветер
Подул в излоги и услоны, —