Явных ответов нет. Но обратите внимание на действие неназванного в приведенной цитате. Две «крайности» – это капитализм (то есть свобода) и тоталитаризм (то есть диктатура). «Действенные ответы» должны найтись посередине – так, чтобы соединить эти крайности. Заметьте предложенный метод. Эффективность бизнеса не должна сократиться (что выступает косвенным признаком зависимости эффективности от свободы), но государство должно контролировать развитие и ограничивать рост бизнеса. Рынок должен оставаться свободным «настолько, насколько это возможно», но если «общество» хочет добиться определенной «цели», то свобода становится невозможной. Какая из двух крайностей страдает и какой отдается предпочтение в предложенном методе?
Оказывается, автор статьи защищает то, что ошибочно приписывает капитализму: он предполагает, что рынок должен стать «арбитром всех социальных ценностей и результатов», но это не чисто экономический рынок, а коррумпированный, политический. (Вмешательство политической власти, то есть силы, в рынок и есть коррупция, поскольку открывает возможности для легализации воровства.) Он использует слово «демократический» в его первоначальном смысле, то есть как безграничная власть большинства, и призывает нас принять социальную систему, где труд, собственность, разум и жизнь человека зависят от милости любой банды, способной набрать большинство голосов в любой момент для любых целей.
Если такова социальная система, то ни одна сила на Земле не в состоянии помешать людям формировать банды для собственной защиты, то есть формировать группы давления.
«Нет волшебной формулы для согласования этих целей, – продолжается в статье. – Вместо этого наша нация, как и остальные, может лишь стремиться ослабить власть такими мерами, как более эффективные антимонопольные законы…»
Подняв столь важную проблему, как попытка смешать свободу и диктатуру (попытка, приведшая нас туда, где мы сейчас), показав (между строк), что эти две крайности нельзя объединить и что, конечно, не существует волшебной формулы для совмещения несовместимого, автор статьи продолжает предлагать такие меры, как: отвратительно ложное, устаревшее представление о преследованиях по антимонопольным законам; «чувство миссии» в регулирующих службах; «новые типы регулирующих организаций» по указу «защитников общественных интересов» с должностью «омбудсмена» как внутри, так и за пределами правительства (то есть худшие из групп давления: квазиправительственные частные группы); отказ от «незаконного финансирования политических кампаний большими корпорациями или профсоюзами» и так далее (и ни слова о том, как «ослабить» другую власть в этой смеси – власть государства).
Все эти меры приводятся в качестве морального руководства для нации, потерявшей свои ориентиры.
Если использовать эту статью на тесте по пониманию прочитанного, то я бы поставила пять с плюсом тому, кто найдет, почему слово «моральный» применяется в заключение статьи, не обсуждающей мораль. Если вы снова посмотрите на это современное словоблудие, то между строк увидите термин, который должны «понять, но не полностью» и суть которого не уловить: альтруизм. Ни практические соображения, ни «современные промышленные технологии», ни «функционирование рынка», ни экономика, политика или реальность не создают препятствий для возвращения капитализма, то есть свободы, прогресса, изобилия. Почти непреодолимые препятствия устанавливает моральная система альтруизма, который сохраняется в статье как «социально желаемые цели», превосходящие индивидуальные права. «Действенный ответ», который автор призывает нас найти, – это способ совмещения капитализма с кредо самопожертвования. Товарищ, это невозможно сделать. Я многие годы повторяю эту истину. Теперь вы можете услышать ее лично, из первоисточника.
Бессмысленно вопить о моральном упадке нашей страны или обвинять политиков в «дефиците доверия», если такое руководство дается нации ее интеллектуальными лидерами. Доверие? Воистину чудо, что нация смогла сохранить непобедимый элемент порядочности и здравого смысла вместо того, чтобы рухнуть в сточную канаву аморального, антиинтеллектуального цинизма и скептицизма под подобным культурным напором.
Политики – это не причина культурных тенденций, а только их последствие. Они черпают свои представления из культурной среды, особенно из газет, журналов и телевизионных программ; они говорят так, как учат медиа. Кто учит медиа?
И вот мы докопались до сути: из всех наших социальных институтов, университеты несут наибольшую ответственность за потерю ориентиров нашей нации, и из всех факультетов наиболее повинен – философский.
Если вы хотите узнать, что создает основу для появления таких публикаций, как эта статья, то посмотрите на следы прагматизма в двух ключевых предложениях: «Этот вопрос сложен, так как простые и радикальные решения не работают» и «Нет волшебной формулы для согласования этих целей».
Под «простыми и радикальными решениями» современные интеллектуалы подразумевают любую рациональную теорию, любую последовательную систему, любую концептуальную интеграцию, любое точное определение, любой твердый принцип. Прагматисты не считают, что ни одной подобной теории, принципа или системы еще не открыто (и что мы должны начать их поиски): они уверены, что все это невозможно. Эпистемологически их догматический агностицизм придерживается как абсолютной истины позиции, что принцип ложен, потому что это принцип, что концептуальная интеграция (то есть мышление) непрактично или «упрощенно», что ясная и простая идея обязательно окажется «недейственной крайностью». Вместе с И. Кантом, их философским наставником, прагматисты заявляют: «То, что вы воспринимаете, нереально» и «То, что вы можете себе представить, не может быть истиной».
Что остается человеку? Ощущение, желание, прихоть, момент и составляющие этого момента. Поскольку решение проблемы невозможно, то чьи угодно предположения, догадки или указы верны, если они не слишком абстрактны.
Приведу пример: если бы здание накренилось и вы заявили бы, что разрушающемуся фундаменту необходим ремонт, то прагматист бы сказал, что ваше решение слишком абстрактно, уходит в крайности, недоказуемо и что в первую очередь необходимо расписать орнаментом балконные перила, от чего жители почувствуют себя лучше.
Было время, когда человек не приводил подобных аргументов из страха выставить себя идиотом. Сегодня прагматизм не только позволил ему озвучивать такие доводы и освободил от необходимости думать, но и возвел его умственные неудачи в ранг интеллектуальной добродетели, дал ему право считать мыслителей (или инженеров-строителей) наивными и наделил его типично современным качеством: заносчивостью ограниченного моментом человека, который гордится тем, что не видит лесного пожара, самого леса и деревьев, пока изучает дюйм коры на гнилом стволе.
Как и у всех последователей И. Канта, у современной философии одна цель: победить разум. Степень преуспевания таких философов является степенью, в которой индивиды и нации будут терять ориентиры на пути во тьму нерешенных проблем.
Человеческими продуктами такой философии (на всех уровнях общества) выступают закоренелые скептики и другой, более опасный тип: профессиональные «искатели истины», которые молятся Богу, чтобы никогда ее не найти.
Если вы встречаете таких (или похожих) людей, то вы найдете ответ на их вопросы и на дилеммы современной философии в отрывке из романа «Атлант расправил плечи»: «Вы кричите, что не находите ответов? Каким образом вы надеялись найти их? Вы отвергли свое орудие восприятия – разум, а потом жалуетесь, что вселенная представляет собой загадку, выбросили ключ и следом хнычете, что все двери для вас заперты, пускаетесь на поиски неразумного и проклинаете существование за бессмысленность».
14Уроки ВьетнамаАйн Рэнд
Статья написана в мае 1975 г. через несколько недель после победы коммунистов в Южном Вьетнаме.
Телевизионные кадры внезапной катастрофы в Дананге (Южный Вьетнам) показались мне удивительно знакомыми: в них был смутный оттенок дежавю. Кадры, где люди в безнадежном сражении, панике, отчаянии, борьбе за то, чтобы взбежать по трапу на последний корабль, покидающий обреченную землю, оставить позади прошлое и не иметь будущего; люди, бегущие в пустоту за пределами истории, как если бы они были выброшены с этой планеты, – все это я уже видела. Мне понадобилась секунда, чтобы справиться с шоком печальных воспоминаний о том, где я видела подобное: то были жители России, бегущие от наступления Красной армии в Гражданской войне 1918–1921 гг.
Закадровый голос сказал, что южновьетнамские солдаты захватили спасательный корабль США и продолжили воровать, насиловать и убивать беженцев, своих соотечественников. Я испытывала возмущение, отвращение и разочарование – и снова тень ощущения, что подобное происходит не впервые. Шок стал болезненнее, когда я поняла, что все происходящее было примером позорной аморальности так называемого политического права.
Поспешу отметить, что дикари есть в любой армии и не могут представлять целый народ; что о зверствах, совершенных южновьетнамскими солдатами, никто бы не услышал, если бы эти злодеяния были совершены солдатами северной части страны, поскольку они являют собой официальную идеологию и политику Северного Вьетнама; что Южный Вьетнам не отражает ни политическое право, ни что угодно политическое. Если солдаты нападают на своих соотечественников во времена национальной катастрофы – это означает, что у нападающих и их жертв нет общих ценностей, нет даже солидарности примитивного трайбализма, то есть нет ничего, чего бы они придерживались и защищали, и что они не знают, за что сражаются. И нет никого, кто бы им сказал за что.
Я была подростком, пока в России шла Гражданская война, и жила в городке, много раз переходившем из рук в руки (обратитесь к моему роману «Мы живые»