ануне вечером на моих приёмах буквально слизывали пыль с моих подошв. Нам часто приходилось узнавать о весьма важных вопросах, которые тайно сообщались монархам послами России и Австрии, а также послом вашей страны (когда вы имели своего посла в Париже), который всегда посылал депеши с собственными курьерами, чтобы не предавать их содержание возможной огласке. Через переписку меньших держав мне становились известны точки зрения крупных держав.
Умение тех сотрудников, которые занимались обработкой иностранных депеш, было просто удивительным. Не существовало образцов почерков, которые они не смогли бы скопировать в совершенстве; в секретном отделении почтового ведомства хранились печати, идентичные тем, которыми пользовались послы всех держав Европы, независимо от их количества, и тем, которые принадлежали знатным семьям в различных странах. Если им попадалась печать, для которой у них не было факсимиле, то они могли сделать его в течение суток. Этот порядок работы с иностранными депешами, — продолжал Наполеон, — не был моим изобретением. Первым, кто стал заниматься этим, был Людовик Четырнадцатый. Некоторые внуки тех агентов, которые первоначально работали на него, в моё время заняли те места, которые достались им от их отцов. Но, — добавил Наполеон, — Каслри делает то же самое в Лондоне. Все письма сотрудникам дипломатических служб и от них, которые проходят через почтовые отделения, вскрываются, и их содержание докладывается ему или кому-либо из его министров. Они, должно быть, в курсе дела, что подобная практика существует и во Франции».
Я спросил, существует ли общее правило во французских почтовых отделениях вскрывать письма, адресованные не представителям дипломатического корпуса. Наполеон ответил: «Изредка и только в том случае, когда человек находится под сильным подозрением. Тогда первое, что делается, так это вскрываются все письма, адресованные ему. Благодаря этому определяется круг его корреспондентов, и все письма, адресованные им, также исследуются; но это — одиозная мера, и она очень редко применяется по отношению к французам. Что же касается иностранцев, врагов Франции, то следует принимать все меры, чтобы выяснить их секретные махинации».
Наполеон затем сообщил мне, что он принял решение есть только один раз в день, в два или в три часа дня. За последнее время он ел очень умеренно.
3 ноября. Самочувствие Наполеона оставалось прежним. Следуя своей привычке, когда перед ним были разложены английские газеты, он спрашивал у меня значение тех или иных слов, которых он не понимал. Он резко порицал поведение союзных держав, подвергавших гонениям его брата Люсьена, имевшего склонность к литературной работе, человека, который никогда не командовал войсками и который всегда стремился отойти от политических дел. «Их поведение, — добавил он, — является прямым следствием сознания их собственной тирании и порождено страхами, возникшими в результате того, что они нарушили права наций и поступали вразрез с духом времени и волей народа. Подвергая гонениям меня, они могли привести в своё оправдание ряд причин. Они могли сказать, что я был и монархом и тираном и что моя ссылка была необходима для спокойствия мира; но ничто не может оправдать те акты угнетения и жестокости, которым они подвергают Люсьена. Тот принцип полезности и выгоды, который они однажды выдвинули и в соответствии с которым они действуют, только один Бог знает, к чему он может привести. Используя этот принцип в качестве предлога, французы могут оправдать убийство Веллингтона и уничтожение всей его армии. Это тот самый принцип, который заставит королей трястись от страха на своём троне».
Затем разговор с Наполеоном коснулся лорда Кокрейна и его попытки захватить или уничтожить французские корабли в устье реки Шаранта. Я сказал, что, по мнению одного весьма известного морского офицера, имя которого я назвал и которого хорошо знал Наполеон, если бы Кокрейна надлежащим образом поддержали, то он бы уничтожил все французские корабли. «Он не только бы уничтожил их, — ответил Наполеон, — но он мог и он должен был захватить их, если бы ваш адмирал поддержал лорда Кокрейна, что ему и следовало бы сделать. Ибо вследствие сигнала, данного Л’Аллеманом кораблям, делать все в их силах, чтобы спасти себя, фактически сигнала «спасайся, кто может» экипажи кораблей охватил панический страх и они стали рубить канаты. Ужас, поразивший матросов брандеров, транспортных кораблей, хранивших запасы горючих веществ и пороха, был настолько велик, что они стали сбрасывать за борт бочки с порохом, чтобы не оказывать англичанам никакого сопротивления. Французский адмирал был настоящим глупцом, да и ваш тоже был не умнее его. Я уверяю вас, что если бы Кокрейна поддержали, то он смог бы захватить все французские корабли. Французские моряки не должны были опасаться ваших брандеров, но они более не соображали, как им действовать, чтобы организовать оборону».
5 ноября. Наполеон не спал всю ночь и в постели оставался очень долго. Увиделся с ним в одиннадцать часов утра, когда он ещё находился в постели. Вновь увиделся с ним уже днём. Он опять заговорил о своём брате Люсьене. Наполеон повторил свои мысли о жестокости и несправедливости поступка союзных держав, которые подвергают гонениям человека, увлечённого только литературой и никогда не вмешивавшегося в дела, связанные с политикой. Как рассказал Наполеон, были случаи, когда его брат даже ссорился с ним. Верхом несправедливости является тот факт, что подвергают гонениям человека, который не представляет никакой опасности, тем более по прошествии двух лет после ссылки своего брата. Подобный страх, испытываемый союзными державами перед безобидной личностью, свидетельствует о том, что они сознают, что действуют против воли народа. «Тираны трепещут, когда они стоят перед порогом своего дворца, чтобы выйти наружу». Здесь Наполеон привёл цитату о Плутоне, трепетавшем от мысли, что земля раскроет перед ним все ужасы ада. «До какой степени деградации может дойти существо, — добавил Наполеон, — в образе посла одной из крупнейших держав Европы, когда этот посол подвергает гонениям человека, который никогда не был и никогда не желал быть монархом. Когда я умру, и, возможно, этот день уже близок, Джон Булль отомстит за меня».
6 ноября. У Наполеона улучшилось настроение, но состояние здоровья остаётся прежним. Рассказал мне об одной статье, которую он видел в газете. Статья сообщала, что Тальма оплатил его счет в таверне, когда из-за недостатка денег Наполеон предложил хозяину таверны оставить в залог свою шпагу. Наполеон заявил, что всё это неправда и что он не верит, что Тальма когда-либо мог сказать нечто подобное. «Я не был знаком с Тальма, — продолжал он, — до того как стал первым консулом. Тогда я очень благоволил к нему и очень ценил его как человека огромного таланта и одного из лучших, если не первого, в своей профессии. Иногда утром я посылал за ним, чтобы за завтраком побеседовать. Злопыхатели и клеветники писали, что Тальма обучал меня, как играть роль короля. Когда я вернулся с Эльбы, однажды у меня за завтраком в кругу учёных я сказал присутствующему Тальма: «Прекрасно, Тальма, итак, говорят, что ты учил меня, как нужно сидеть на троне. Ну что ж, это та самая вещь, которая у меня хорошо получается».
Вчера граф Бальмэн и барон Штюрмер имели продолжительную беседу с генералом Монтолоном. Они подъехали к внутренним воротам, где оставались некоторое время. Когда бы полномочные представители ни оказывались вблизи Лонгвуда, то немедленно об этом с поста охраны в «Колониальный дом» подавался сигнал, и обычно к ним из города направляли шпиона, чтобы тот следил за ними; но прямых попыток помешать их контакту с обитателями Лонгвуда не предпринималось.
8 ноября. Наполеон обратил внимание на то, что я хожу, прихрамывая, и спросил, не страдаю ли я подагрой. Я ответил отрицательно, объяснив, что моя походка вызвана тем, что вчера я носил тесную обувь. Я никогда не страдал подагрой и вообще никогда в своей жизни не провел ни одного дня в постели из-за болезни. Затем он спросил, страдал ли мой отец от этой болезни, и далее заявил, что порекомендовал бы мне для избавления от хромоты в течение всего дня воздержаться от еды, пить ячменный отвар и держать больную ногу на спинке дивана. Потом Наполеон заговорил о своём сыне, заявив, что его (Наполеона) мало волнует тот факт, что его сына лишили права наследования герцогством Пармским. Наполеон добавил: «Если он будет жить, то он станет заметной личностью. Что же касается этих ничтожных маленьких государств, то я бы предпочёл видеть моего сына частным джентльменом, имеющим достаточно средств, чтобы не голодать, чем монархом одного из этих государств. Возможно, что этот факт огорчит императрицу, поскольку он не получит её наследства; но всё это меня совершенно не волнует.
Император Франц, — добавил Наполеон, — чья голова забита мыслями о высоком происхождении, очень хотел доказать, что мой род происходит от старых тиранов Тревизо; и после того, как я сочетался браком с Марией Луизой, он нанял нескольких человек, чтобы они покопались в старых, затхлых генеалогических архивах, в которых они смогли бы отыскать то, что хотел доказать император Франц. Он вообразил себе, что, наконец, добился своего, и написал мне, чтобы я дал ему согласие на опубликование результатов исследования с приложением всех официальных документов. Я отказал ему в этом. Он настолько был увлечён своей любимой идеей, что вновь обратился ко мне, попросив меня не вмешиваться в это дело, заявив: «Предоставьте мне самому сделать всё». Я ответил, что это невозможно, так как, если это будет опубликовано, я буду вынужден обратить на это внимание, что я предпочитаю оставаться сыном честного человека, чем происходить от какого-то мелкого, ничтожного тирана Италии; что основателем моей императорской династии являюсь я сам.
Когда-то был такой Буонавентура Бонапарте, — добавил Наполеон, который жил и умер монахом. Бедняга спокойно лежал в своей могиле, никто не думал о нём до тех пор, пока я не стал обладать троном Франции. Затем вдруг обнаружилось, что у него было много добродетелей, которые ранее за ним не замечались, и папа римский предложил мне канонизировать его. «Святой Отец, — обратился я к нему, — ради любви к Богу избавьте меня от насмешек надо мной; вы находитесь в моей власти, и весь мир скажет, что это я заставил вас сотворить святого из одного из членов моей семьи».