10 февраля. Улучшения в состоянии здоровья Наполеона не наблюдается. Беседовал с ним о браке принцессы Елизаветы с принцем Гессен-Гомбургским. Наполеон высказал мнение, что английская королевская семья «деградирует, связываясь кровными узами с принцами мелких, незначительных немецких герцогств. Таким принцам я бы не присвоил внеочередного звания лейтенанта. Когда в 1805 году я двинулся на Ульм, то проходил со своей армией через Штутгарт, где встретился с вашей королевской принцессой, королевой Вюртемберга[62], с которой я провёл несколько бесед и остался ею очень доволен. Вскоре у неё вообще исчезли какие-либо предубеждения, которые она ранее питала против меня. Я имел удовольствие заступиться за неё, когда её муж, настоящее животное, хотя и не без способностей, грубо обращался с ней. Она была мне весьма благодарна за мой поступок. Уже потом она активно способствовала браку между моим братом Жеромом и принцессой Катериной, дочерью короля, её бывшего мужа».
16 февраля. Приехав в Джеймстаун, я навестил г-на Барбера с корабля «Кембридж». Г-н Барбер открыл в городе собственную лавку. В разговоре со мной он спросил меня, понравились ли Бонапарту портреты. Не поняв его вопроса, я попросил его объяснить мне, что он имеет в виду. Г-н Барбер ответил мне, что, конечно, я должен знать, на что он намекает. В ходе последовавшего разговора он сообщил мне, что привёз с собой для продажи две гравюры молодого Наполеона. Он считал, что гравюры понравятся французам и будут способствовать тому, что они станут постоянной клиентурой его лавки. Приехав на остров, он упомянул в разговоре с жителями острова об этих гравюрах. Но вскоре обе гравюры были отобраны у него губернатором и сэром Томасом Ридом. Сэр Хадсон Лоу заявил, что ему доставит удовольствие отправить эти вещи Бонапарту. Г-н Барбер был очень удивлён и расстроен, когда он узнал от меня, что гравюры так и не попали в Лонгвуд[63].
17 февраля. Отправился в «Колониальный дом». Губернатор задал мне несколько вопросов о состоянии здоровья Наполеона, а также о самочувствии генерала Гурго. Затем губернатор спросил меня, выполнил ли я его пожелание, высказанное им 21-го числа, о том, чтобы я показал капитану Блэкни письмо, в котором упоминается имя лорда Ливерпуля. Я ответил, что, поскольку он оставил за мной право выбора показывать это письмо или нет, я предпочёл последнее, считая, что всё это дело произошло слишком давно. Кроме того, в то время, когда я предлагал показать ему это письмо, он отклонил моё предложение. Я также напомнил губернатору, что тогда он рассматривал моё предложение показать это письмо как личное оскорбление ему (губернатору).
Для меня было очень важно вести себя осторожно, и поскольку я не знал, почему именно теперь от меня требуется, чтобы я показал это письмо, то я решил этого не делать. Его превосходительство остался недоволен моим ответом и принялся бранить меня в своей обычной манере, заявив, что «я постоянно оскорбляю его как губернатора». Я ответил, что в мои намерения никогда не входили попытки оскорблять его словами и поступками, и что я очень сожалею, если мои слова воспринимаются как оскорбление, что совершенно чуждо моим намерениям.
После моих слов сэр Хадсон Лоу встал с кресла и, устремив на меня грозный взгляд, спросил: «Сэр, поклянитесь своей честью и ответьте мне, говорили ли вы с Наполеоном Бонапартом на протяжении последнего месяца о чем-либо, помимо проблем, связанных с медициной?» Я ответил, «что, возможно, мы о чём-то и говорили, но эти беседы не представляли никакого интереса!» — «Я не позволяю вам, сэр, судить о том, представляли ваши беседы интерес или нет. Вам не разрешается беседовать о чем-либо с Наполеоном Бонапартом, кроме бесед на медицинские темы, да и то только тогда, когда вас вызывают к нему в связи с его болезнью. Разговаривали ли вы с кем-либо из его окружения?» — «Конечно, сэр, разговаривал».
Не ожидая моих объяснений по поводу того, разговаривал ли я с лицами из окружения Наполеона на медицинские или другие темы, губернатор, буквально взорвавшись, заявил мне: «Вам не разрешается, сэр, ни о чем говорить с кем-либо из лиц окружения Наполеона, которым предписаны те же ограничения, что и самому ему, за исключением проблем, связанных с медициной, и только тогда, когда вас вызовут к больному. Закончив беседу с больным, вам следует немедленно покинуть его. Вам возбраняется находиться среди них, если только вас не вызовут в связи с возникшей медицинской проблемой. Беседовали ли вы с кем-нибудь из них о чём-либо, помимо медицинских тем?»
Я ответил, сославшись на указания, данные мне им самим, что я не беседовал ни с кем из них о чём-либо, помимо медицинских проблем. «Вы, сэр, как всегда, не отвечаете мне прямо. Вы имеете привычку отправляться в город, когда приходят корабли. Я не одобряю эту вашу привычку. Вы отправляетесь в город, чтобы собирать новости для генерала Бонапарта». Я ответил губернатору, «что я являюсь английским офицером и, как таковой, не откажусь от своих прав; более того, я, как и другие английские офицеры, желаю приобретать предметы первой необходимости, как только их выгружают с прибывающих на остров кораблей, до того, как их начинают продавать по повышенным монопольным ценам. Поэтому, если губернатор намерен запретить мне появляться в городе, то я прошу вручить мне соответствующее письменное распоряжение».
Сделать это сэр Хадсон Лоу отказался, заявив с презрительной усмешкой: «Эта просьба достойна того места, откуда вы приехали сегодня сюда, и тех людей, с которыми вы там общаетесь. Я не думаю, что человека, связанного определёнными обязательствами перед Наполеоном Бонапартом, следует принимать в обществе, и я не одобряю ваше появление в городе, когда прибывают корабли. Я не доверяю вам, сэр».
Я ответил губернатору, «что никакими обязательствами я не связан перед Наполеоном, как и каждый другой человек, которого безоговорочно принимают в любом обществе джентльменов». Губернатор ответил мне, «что с моей стороны было наглостью и проявлением высокомерия посметь судить о той линии поведения правительства его величества, которое оно посчитало нужным проводить в отношении Наполеона Бонапарта». Я ответил, что «я и не пытался судить об этом, что я просто упомянул о том, что является правилом поведения в обществе». — «Вы — человек, недостойный доверия, сэр, я не доверяю вам». — «Ничем не могу помочь вам, сэр. Однако для меня утешением служит тот факт, что при данных обстоятельствах мой разум сознаёт правоту».
Моё заявление губернатор расценил как новое оскорбление, после чего он осыпал меня ругательствами. Немного восстановив своё дыхание после потока брани в мой адрес, его превосходительство заявил следующее: «Недавно, когда прибыл корабль, вы воспользовались этим и провели время в городе, вместо того чтобы явиться сюда для доклада». — «Сэр, я поступил так, полностью сообразуясь с вашими же указаниями, которые вы мне дали 30 января. Вы тогда сказали мне — в присутствии майора Горрекера, — что когда я встречу в городе г-на Бакстера или сэра Томаса Рида и доложу одному из них о состоянии здоровья Наполеона, то этот мой доклад может отменить необходимость моего посещения «Колониального дома» в этот день. Поэтому встретившись с г-ном Бакстером в этот день и сообщив ему всё, что должен, о состоянии здоровья Наполеона, я не посчитал нужным заходить в «Колониальный дом».
Губернатор попытался выпутаться из неловкого положения, в которое он попал. Тогда я обратился к майору Горрекеру, спросив его: разве я не повторил собственные слова его превосходительства? Губернатор заявил далеко не в самой сдержанной манере, что моё обращение к майору Горрекеру является оскорбительным для него (губернатора). После чего с его стороны последовал новый взрыв брани в мой адрес, которая продолжалась довольно продолжительное время.
18 февраля. Наполеон выглядел более оживлённым, чем в течение последних нескольких дней.
Вновь беседовал с ним по поводу кончины принцессы Шарлотты. Наполеон высказал мнение, что если бы она была женой бедного механика, то она была бы спасена, и что любая из торговок Центрального рынка в Париже получила бы больше заботы и внимания со стороны её родственников и друзей, чем наследница самого главного трона в Европе от своих родственников и друзей.
Затем он заговорил о планах, которые он вынашивал в отношении Англии.
«Если бы мне удалось осуществить высадку войск на берег Англии, — заявил он, — то у меня не было бы сомнений в том, что я добьюсь осуществления своих планов. Для высадки были готовы три тысячи шлюпок и ботов, на каждом из которых размещались двадцать человек, одна лошадь и пропорциональное число артиллерии. Применив хитроумную уловку, мы бы отвлекли ваш флот подальше от берегов Англии, как я ранее уже объяснял вам, что сделало бы меня полным хозяином Английского канала. Без этой хитроумной операции с вашим флотом я бы не рискнул совершить попытку высадки на берег Англии. Мне было бы достаточно четырёх дней, чтобы войти в Лондон. В стране, подобной Англии, изобилующей равнинами, организовать оборону очень трудно. Я не сомневаюсь в том, что ваши войска выполнили бы свой долг, но одно проигранное сражение, и ваша столица была бы в моей власти. Вы бы не смогли собрать армию, достаточно сильную для того, чтобы победить меня в генеральном сражении. Ваши идеи о том, чтобы предать огню и уничтожить ваши города и саму столицу звучат очень правдоподобно в дискуссии, но абсолютно нереальны для их осуществления. Вы бы приняли участие в сражении и проиграли его.
«Ну что ж, — сказали бы вы, — нас разбили, но мы не потеряли нашей чести. Теперь мы постараемся извлечь наибольшую выгоду из нашего несчастья. Мы должны договориться». Я бы предложил вам конституцию вашего собственного выбора, сказав вам: «Соберите в Лондоне депутатов от народа и выбирайте себе конституцию». Я бы призвал Бурдетта и других популярных лидеров, чтобы подготовить текст конституции, соответствующий пожеланиям народа.