атор заявил, что эти высказывания представляют большую важность, так как они сделаны после того, как он направил свой ответ на замечания французов относительно введённых им ограничений. Губернатор затем заявил, что основная причина всех затруднений, из-за которых ему пришлось вступить в перепалку с французами, возникла из-за поведения сэра Джорджа Кокбэрна. Как выяснилось, сэр Джордж Кокбэрн, превысив свои полномочия и действуя вне полученных им инструкций, позволил себе предоставить французам чрезмерные поблажки. Не имея на то никакого права, он намного расширил границы зоны передвижения французов на острове без сопровождения британского офицера. Сэр Джордж Кокбэрн не только не имел подобного права, но и действовал вопреки инструкциям. Когда его превосходительство прибыл на остров Святой Елены, то он был очень удивлён поведением сэра Джорджа Кокбэрна. Затем губернатор некоторое время посвятил обсуждению письма, написанного госпожой Бертран маркизу Моншеню. Губернатор, видимо, посчитал это письмо ужасным проступком со стороны госпожи Бертран. Я пояснил губернатору, что, как заявит граф Бертран, когда было написано это письмо, не существовало никаких запрещений переписки с лицами, поселившимися на постоянное жительство на острове. Маркиз Моншеню принадлежал к числу этих лиц. С того времени, когда госпожа Бертран написала это письмо, она получила шесть запечатанных писем, среди которых было письмо и от сэра Джорджа Бингэма. Его превосходительство был явно недоволен этим заявлением графа Бертрана.
12 мая. Наполеон принимал ванну. Заговорил о губернаторе. «Если бы, — сказал он, — губернатор, приехав сюда, заявил Бертрану, что, в соответствии с приказами, полученными им от его правительства, он будет вынужден ввести новые ограничения, и при этом он объяснил бы их суть и дал бы указание, что в будущем мы должны будем подчиняться им, вместо того чтобы вести себя неискренне и все делать тайком, я бы сказал, что это человек, который выполняет свой долг ясно и открыто, не прибегая к обману и к увёрткам. Необходимо, чтобы в этом мире существовали люди таких профессий, как тюремщики, уборщики мусора, мясники и палачи; но, тем не менее, мало кому нравится заниматься подобной работой. Если бы меня посадили в лондонскую башню, то вполне возможно, что у меня сложилось бы хорошее мнение о местном тюремщике, исходя из того, что он прекрасно выполняет свой долг; но я бы не примирился с его положением и не сделал бы его своим собеседником. Капитан NN сказал госпоже Бертран, что во всех британских доминионах худшего человека, чем этот тюремщик, нельзя было выбрать на должность губернатора; и что довольно скоро мы в этом убедимся. В действительности, он описал его именно таким, каким мы его нашли. Но поскольку мы думали, что он желает склонить госпожу Бертран к тому, чтобы она покинула остров вместе со своей семьёй, то мы высказали предположение, что он преувеличивает недостатки этого человека, хотя мы ясно видели, что капитан NN был близок к истине».
После недолгого разговора на эту же тему Наполеон рассказал: «Когда я был на острове Эльба, принцесса Уэльская прислала мне сообщение о своём намерении посетить меня. Однако я, в её же интересах, послал ей ответ с просьбой отложить её визит на более поздний срок, в зависимости от того, как сложатся мои дела. В моём ответе я добавил, что по прошествии нескольких месяцев я буду иметь удовольствие принять её. Я знал, что в то время мой ответ не мог обидеть принцессу, и поэтому я отложил её визит. Удивителен был сам факт, что она хотела навестить меня, ибо у неё не было причины, чтобы быть расположенной ко мне. Её отец и брат были убиты, сражаясь против меня. Впоследствии она встретилась с Марией Луизой, и, я полагаю, они стали большими друзьями.
Принц Леопольд, — продолжал Наполеон, — в то время, когда он находился в Париже, был одним из самых красивых и блестящих молодых людей в городе. На маскараде, устроенном королевой Неаполя, Леопольд привлёк всеобщее внимание своей элегантностью. Принцесса Шарлотта была явно неравнодушна к нему. Он чуть было не стал одним из моих адъютантов.
Он был очень заинтересован в этом и даже написал соответствующее заявление. Но, в результате ряда обстоятельств, из этого ничего не получилось, причём, к счастью для него, так как если бы он стал моим адъютантом, то тогда бы на него не пал выбор стать будущим королём Англии. Большинство молодых принцев Германии, — продолжал он, — домогались возможности стать моими адъютантами. Леопольду тогда было восемнадцать или девятнадцать лет».
14 мая. Наполеон находился в прекрасном настроении. Спросил меня, почему вчера я обедал в столовой лагеря 53-го пехотного полка. Я ответил: «Это потому, что в Лонгвуде нечего было есть». Он от всего сердца рассмеялся и сказал мне: «О это, конечно, самая веская причина в мире».
Затем он некоторое время говорил о Моро. Он заявил, что Моро ни в коем случае не был человеком, обладавшим исключительными способностями, как полагали англичане. По мнению Наполеона, Моро был неплохим генералом для командования дивизии, но совершенно не подходил по своим данным для командования большой армией. «Моро был смелым человеком, — высказался Наполеон, — но ленивым и бонвиваном. В своей штаб-квартире он ничего не делал, за исключением того, что сидел, развалясь на диване, или ходил по комнате с курительной трубкой во рту. Его редко можно было застать читающим книгу. По своей природе он обладал хорошим характером, но он находился под большим влиянием своей жены и своей тёщи, которые составляли пару больших интриганок. Я рекомендовал Моро жениться на его будущей супруге по настоянию Жозефины, которая любила её, потому что та была креолкой. Моро сильно упал в глазах общественности вследствие своего поведения по отношению к Пишегрю.
После Леобена сенат Венеции поступил достаточно глупо, подняв мятеж против французских армий, так как для этого у него не было достаточных сил и он не мог надеяться на соответствующую помощь со стороны других держав, обещавшую малейшую надежду на успех. В результате всего этого я приказал французским войскам оккупировать Венецию. Там в это время находился агент Бурбонов, граф д’Энтрегю, о котором, я полагаю, вы слышали в Англии. Опасаясь последствий, он сбежал из Венеции, но на пути в Вену у реки Брента (я думаю, что об этом он сказал сам) был арестован со всеми своими бумагами Бернадотом. Как только была установлена его личность, так сразу же его направили ко мне, поскольку его посчитали важной персоной. Среди его бумаг мы обнаружили документы с его планами и переписку Пишегрю с Бурбонами. Я немедленно приказал Бертье и двум другим офицерам заверить все эти бумаги, опечатать их и направить в Париж, в Директорию, так как они имели величайшее значение. Затем я лично допросил д’Энтрегю, который, поняв, что содержание его бумаг стало известно, решил, что нет никакой пользы в том, чтобы далее пытаться что-либо утаивать и, соответственно, во всём признался. Он даже рассказал мне больше того, чего я мог ожидать. Он посвятил меня в секретные планы Бурбонов, не опустив и имен их английских приверженцев. В действительности информация, которую я получил от него, была столь полной и столь важной, что она помогла мне решить, как мне действовать в данный момент. Она стала главной причиной мер, которые я затем предпринял, и написания воззвания, с которым я обратился к армии. В нём я предупредил солдат армии, что, если это будет необходимо, им придётся совершить переход через горы и вновь вступить на землю своей родной страны, чтобы разгромить предателей, которые замышляют заговор против существования республики.
В то время Пишегрю был главой законодательной власти. Граф д’Энтрегю оказался столь общительным собеседником, что я самым искренним образом чувствовал себя обязанным ему, и даже могу сказать, что он почти покорил моё сердце. Он был человеком, обладавшим способностями и острым умом. С ним было приятно вести беседу, хотя впоследствии он оказался негодяем. Вместо того чтобы содержать его в заключении, я разрешил ему свободно гулять в Милане повсюду, где ему вздумается, всячески потворствовал ему и даже не выставил за ним слежку. По прошествии нескольких дней я получил указания от Директории добиться того, чтобы его расстреляли или, что было в те времена одним и тем же, отдали под суд военного трибунала, приговор которого подлежал немедленному исполнению. Я написал Директории, что он представил весьма полезную информацию и не заслужил столь неожиданного поворота в судьбе. И, наконец, что я не могу выполнить указания Директории, если же Директория настаивает на его расстреле, то она должна сделать это сама.
Вскоре после этого д’Энтрегю сбежал в Швейцарию, где этот мерзавец имел наглость написать клеветническое заявление, в котором он обвинил меня в том, что я обращался с ним самым жестоким образом и даже заковывал его в цепи. На самом же деле я предоставил ему столь большую свободу пребывания в Милане, что его побег был обнаружен лишь по прошествии нескольких дней после того, как он оттуда исчез. И только потом, благодаря сообщению швейцарских газет о прибытии в эту страну графа д’Энтрегю, что поначалу считалось невозможным, это сообщение подтвердилось в результате того, что в Швейцарию были направлены люди для проверки его квартиры. Подобное поведение д’Энтрегю вызвало большое возмущение всех тех, кто были свидетелями того снисходительного отношения, которое я проявлял к нему. В их числе было несколько послов и дипломатов, которые настолько почувствовали себя оскорбленными, что собрались вместе и подписали заявление, отвергавшее эти обвинения д’Энтрегю. Вследствие информации, полученной от д’Энтрегю, Пишегрю был сослан в Кайенну.
Сразу же после захвата д’Энтрегю ко мне явился Дезэ. Обсуждая с ним события, связанные с Пишегрю, я высказал замечание о том, что нас очень сильно обманули, а затем выразил своё удивление по поводу того, что его измена не была обнаружена ранее. «Но почему же, — возразил Дезэ, — мы знали об этом ещё три месяца тому назад». — «Как это могло быть возможным?» — спросил я. Тогда Дезэ рассказал мне о том, как повёл себя Моро, вместе с которым в то время находился Дезэ, когда в багаже австрийского генерала Клингина была обнаружена деловая переписка Пишегрю. В ней сообщались детальные планы мероприятий в пользу Бурбонов, а также приводились данные о ложных манёврах, которые Пишегрю собирался осуществить на практике. Я спросил Дезэ, сообщалось ли обо всём этом Директории. Дезэ ответил, что нет, не сообщалось, так как Моро не хотел погубить Пишегрю. Моро попросил Дезэ, чтобы тот ничего по этому поводу не говорил. Я заявил Дезэ, что он действовал совершенно неправильно; что ему следовало немедленно отправить все бумаги Пишегрю Директории подобно тому, как поступил я; что в действительности это было молчаливым согласием с планом уничтожения его родной страны.