Сегодня граф Монтолон позвал капитана Блэкни[46] и меня осмотреть состояние его квартиры. Комнаты, особенно спальная комната графини, детская комната и ванная, безусловно находились в ужасающем положении из-за чрезвычайной сырости самой местности Лонгвуда. Стены комнат были покрыты зелёным пушком и плесенью. Несмотря на то, что в комнатах постоянно поддерживался огонь в каминах, при прикосновении к стенам ощущались холод и влажность. Мне никогда не приходилось видеть человеческое жилище, в котором столь преобладали плесень и сырость. Дежурный офицер полностью согласился с моим мнением.
8 сентября. Встретился с Наполеоном, который сообщил мне, что вчера, когда я ушёл от него, он чувствовал себя неважно, у него разболелась голова и он ощущал боли в конечностях. В связи с этим он принял ванну, которая оказала благотворное влияние на его состояние.
Сейчас он пребывал в очень хорошем настроении. Много говорил о «Рукописи, поступившей с острова Святой Елены». Наполеон заявил, что она, должно быть, написана человеком, который не раз слышал его рассуждения и был знаком с его идеями. Он добавил, что думает, что знает автора рукописи, предполагая, что это человек, сыгравший определённую роль в революции и в настоящее время находящийся в отставке.
Расспрашивал о количестве бутылок вина, которое мы распили позавчера на нашей вечеринке. Порицал поведение г-на Бойса, который пустился в нравоучения, ссылаясь на адмирала[47]. Наполеон заявил, что человеческая совесть не ответственна перед любым судом или трибуналом: ни один человек не подотчётен любой светской власти за свои религиозные убеждения. «Если бы вы не подвергали гонениям католиков в Ирландии, — добавил он, — то, по всей вероятности, большинство из них уже давно бы стали протестантами; но гонения на них укрепляют их веру. Даже сам Питт признавал необходимость предоставлять католикам равные права с протестантами».
9 сентября. Конные скачки в Дедвуде. Присутствуют все полномочные представители. Французов из Лонгвуда на скачках не было, за исключением детей и нескольких слуг.
Во время перерыва между заездами за мной послал сэр Хадсон Лоу. Он спросил меня: «А разве лошади генерала Бонапарта не участвуют в скачках?» Я ответил, что участвуют. Его превосходительство поинтересовался, каким же это образом они здесь оказались? Я ответил, что я одолжил лошадей у генерала Гурго. Одну из лошадей я предоставил мисс Элизе Балькум, а другую — хирургу с корабля «Завоеватель». Сэр Хадсон немедленно разразился бранью, и его раздражённые жесты привлекли внимание многих зрителей скачек. Возмущённый тем, что я посмел одолжить лошадей у генерала Бонапарта без его (губернатора) разрешения, губернатор охарактеризовал мой поступок как величайший пример наглости, свидетелем которого он когда-либо был. Я дал понять губернатору, что я специально приехал на остров Святой Елены для того, чтобы узнать, что одолжить лошадь юной девушке на время скачек является серьёзным преступлением. Я также никогда не подозревал, что мне необходимо являться в «Колониальный дом», чтобы просить разрешения у губернатора брать на время лошадь, принадлежащую поместью Лонгвуда. Сэр Хадсон на это ответил, что не моё это дело — иметь собственное мнение по данному вопросу.
Незадолго до окончания скачек трое полномочных представителей, госпожа Штюрмер и капитан Гор подошли к самым внутренним воротам Лонгвуда. Там они оставались некоторое время, в течение которого губернатор, подошедший к внешним воротам, внимательно следил за ними. Вскоре граф и графиня Бертран, граф и графиня Монтолон, а также генерал Гурго вышли прогуляться и встретились за воротами с полномочными представителями, с которыми стали долго беседовать. После чего вся компания вместе проследовала к коттеджу «Ворота Хата». Стало уже темнеть, когда они вернулись.
Наполеон в хорошем настроении; из окна смотрел на ход скачек, которые ему очень понравились. Заявил мне, что он бы сделал всё в его власти, чтобы подобные конные соревнования проводились и во Франции.
12 сентября. В соответствии с приказом, переданным мне капитаном Блэкни, отправился в «Колониальный дом». После краткой беседы по поводу недавней дискуссии о количестве топлива, разрешенного Лонгвуду, сэр Хадсон Лоу вновь вернулся к обсуждению ужасного преступления, которое я совершил, одолжив одну из лошадей поместья Лонгвуда юной девушке. Поскольку я повторил всё то, что высказал ему ранее по этому поводу, то губернатор заявил, что мой стиль разговора полностью соответствует стилю обитателей Лонгвуда. Затем он резким тоном спросил меня, не получал ли я какие-нибудь книги от д-ра Уордена. Я ответил, что получил от него семь или восемь ежемесячных журналов, которые опубликовали рецензии на его книгу. «А не получали ли вы, сэр, журнал с видом Лонгвуда?»[48] Я ответил, что да, получал. «Очень странно, — заявил губернатор, — что вы не сообщили мне об этом».
Я ответил, что не обязан докладывать ему о каждой книге, которую получаю или покупаю. Я имею привычку собирать книги, брошюры и журналы самого различного содержания, изданные в Англии, и не собираюсь отчитываться перед ним о каждой полученной мною публикации. Сэр Хадсон заявил, что именно это я и должен делать. Затем он спросил меня, одалживал ли я какие-либо из этих журналов французам и имели ли они возможность видеть их. Я ответил, что, насколько мне известно, французы их не видели; в настоящее время эти журналы хранятся в моей квартире. Губернатор с большим сомнением в голосе сказал, что «очень странно, что я держал у себя эти журналы в течение двух месяцев и теперь не могу сказать, видели ли их французы или нет; и что я мог держать эти журналы в моих комнатах, чтобы показать их им с той предосудительной целью, чтобы они могли читать их во время моего отсутствия в квартире. После бесконечного разговора об этих несчастных журналах губернатор, наконец, спросил, может ли он предположить, что я не буду возражать, если я одолжу эти журналы ему. Я ответил, что, конечно, я не буду возражать против этого; журналы будут ему высланы немедленно, как только я вернусь в Лонгвуд. В число этих журналов входили «Ежемесячное Ревью», «Журнал джентльменов», «Эклектическое Ревью», «Журнал для британских женщин», «Европейский журнал» и «Новый ежемесячник».
Затем его превосходительство сообщил мне, что граф Лас-Каз в письме, которое он отправил с мыса Доброй Надежды в Лонгвуд, недвусмысленно намекнул, что он нуждается в деньгах, отданных им в долг французам. Судя по всему, заявил губернатор, французам было удобно не понять этого намека. После этого губернатор приступил к продолжительному и оскорбительному разглагольствованию по поводу статьи «О личности Бонапарта», опубликованной в «Квотерли Ревью», которую его превосходительство, видимо, считает чем-то вроде политического Евангелия.
14 сентября. Наполеон пребывает в хорошем настроении. Задавал много вопросов о лошадях, выигравших заезды, о том, как мы тренируем скаковых лошадей; сколько я выиграл или проиграл, а также о присутствовавших на скачках женщинах. «Вчера у вас была большая вечеринка, — продолжал он, — сколько бутылок вина у вас стояло на столе? Вы выпили, ваши глаза выглядят пьяными, — последнюю фразу он произнёс на английском языке. — Кто обедал с вами?» Среди других моих гостей я упомянул капитана Уоллиса. «Что? Это не тот ли лейтенант, который был с Райтом?» Я подтвердил это. «Что он говорит о смерти Райта?» Я ответил: «Он подтверждает свою уверенность в том, что Райт был убит по приказу Фуше для того, чтобы Фуше смог снискать ваше расположение. За семь или восемь недель до его смерти Райт сообщил Уоллису, что он ожидает, что его, как и Пишегрю, убьют. Поэтому Райт просил Уоллиса никогда не верить тому, что совершит самоубийство. За четыре или пять недель до своей смерти Райт сообщил Уоллису, что с ним стали обращаться лучше, ему позволили подписаться в библиотеке и получать газеты».
Наполеон ответил: «Я бы никогда не позволил, чтобы Райта казнили по приказу Фуше. Если бы Райта казнили тайно, то это было бы сделано по моему приказу, а не по приказу Фуше. Фуше знал меня слишком хорошо. Он прекрасно понимал, что если бы он попытался казнить Райта, то я сразу же повесил бы его. По собственным словам этого офицера, Райт не был заключён в одиночную камеру, так как он заявляет, что виделся с ним за несколько недель до его смерти и ему разрешали получать книги и газеты. Итак, если бы разрабатывался план казнить его, то тогда бы его поместили в одиночную камеру за несколько месяцев до его казни, чтобы люди привыкли к тому, чтобы не видеть его какое-то время. Но почему не допросить тюремщиков и надзирателей? Если бы смертная казнь Райта действительно имела место, то Бурбоны могли бы доказать это. Да и сами ваши министры не верят в это.
Что именно я предполагал сделать с Райтом, мне сейчас трудно сказать. Насколько я могу вспомнить, существовала идея отдать его под военный трибунал за то, что он высаживал на берег Франции шпионов и убийц. В этом случае приговор был бы приведён в исполнение в течение сорока восьми часов. Что именно разубедило меня сделать это, я не могу ясно вспомнить. Если бы я оказался во Франции в настоящее время и произошёл бы аналогичный случай, то я написал бы следующее письмо английскому правительству: «Такой-то ваш офицер был отдан под суд за то, что он высаживал на моих территориях бандитов и убийц. Я приказал отдать его под военный трибунал. Он был приговорён к смертной казни. Приговор был приведён в исполнение. Если кто-либо из моих офицеров, находящихся в ваших тюрьмах, виновны в совершении подобного преступления, то судите его и казните его. На это вы имеете мое полное разрешение и молчаливое согласие. В дальнейшем, если вы обнаружите кого-либо из моих офицеров, высаживающих на вашем берегу убийц, то без промедления расстреливайте такого офицера».