укрыться друг у дружки за спиной.
В училищном клубе многие быстро перезнакомились, подружились, разбившись на пары, тройки, четверки. Угощались хлебом, калякали о том о сем, смеялись. Вчерашние школьники, они покуда так и остались школьниками.
Митька, не больно бойкий от природы, ни с кем особо в разговор не вступал и держался вроде как сам по себе. На другой день, однако, он стал приглядываться к соседу, чернявому и невозможно тощему пареньку. У того были такие голодные и жадные глаза, что Митьке прямо-таки не терпелось отломить горбушку от сохранившегося в сидоре последнего каравая и протянуть чернявому. Случись такое — сосед наверняка выхватил бы хлеб из Митькиных рук и впился в горбушку зубами.
Больно уж открытые были у него глаза. Темно-карие, большие и блестящие, они рассказывали всем о каждом желании, надежде и огорчении. И лицо у него было столь живое и подвижное, что по нему не составляло труда дознаться обо всем, что делается в душе.
И еще обнаружил Митька, увлеченно наблюдая за соседом, что тот покуда так же одинок и так же, как и он сам, обойден вниманием шумных, веселых и неугомонных новобранцев. Едва только наступило время обеда, как все обитатели карантина стали развязывать сидора, доставать хлеб, домашние лепешки, сало — кто чем богат. Митька повернулся к чернявому, спросил:
— Хлебца хошь?
— А что, дашь?
— Отчего же не дать? — Митьке по душе была собственная щедрость, нравилось сознавать себя великодушным, способным облагодетельствовать такого же, как и он сам, ничего покуда не смыслящего новобранца, загнанного в училищный карантин. — Подсаживайся поближе. Угостимся чем бог послал.
Особо уговаривать на такое дело голодного человека нет нужды. И все же чернявый удивил Митьку. Едва только Федосов развязал почти опроставшийся за дорогу сидор, как сосед разве что не оттолкнул хозяина и сунулся рожей в открытую горловину сидора. Митька никак не выдал ошарашенности своей. Только усмехнулся про себя. Ему привелось вдосталь навидаться голодных людей, и это научило его прощать им и жадность, и обман, и унижения. Голодного человека — так понимал Митька — нельзя судить, как всех прочих…
Оказалось, что чернявый — назвался он одесситом Славкой Гореловым — вовсе не такой уж застенчивый да молчаливый, каким он представлялся Митьке, покуда малость не подкрепился. Стоило ему едва-едва насытиться, как он сделался страсть каким говоруном. И грамотный был Славка не в пример иным-прочим ровесникам Федосова.
Славка помнил, сколько народу живет в каждом большом городе, где нынче проходит линия фронта, от Мурманска до Азовского моря, какой генерал каким фронтом командует. Он мог верно сказать, какого числа началось наступление под Москвой и Сталинградом, сколько дней оборонялись Одесса и Севастополь. Охотнее всего Славка рассказывал об Одессе, откуда был родом. Послушаешь его — выходит, на всем белом свете не сыскать города красивее и интереснее.
Митька прежде не встречал человека из приморских мест. А в Одессе, по Славкиным словам, запросто можно было поглядеть на океанские пароходы, что привозили грузы из Америки, Индии, из Японии. А в самом городе народ ездил на трамваях, и ежели бы не война, у них пустили бы троллейбус…
Из Одессы, доказывал новый Митькин приятель, вышли самые знаменитые в Советском Союзе писатели и музыканты. Он сыпал фамилиями, которых Митька отродясь не слыхивал. Особо же рассыпался Славка насчет какого-то знаменитого одесского оперного театра, равного которому по красоте не сыскать на всем белом свете. Разве только, может, в столице Австрии Вене.
…Гвардейский стрелковый корпус, в состав которого входила и их артбригада, прямо на Вену не наступал. Они обходили австрийскую столицу с юго-запада. Так что артбригада в Вену, отбитую у немцев, не попала. После боев их расквартировали в курортном городке южнее австрийской столицы. В том самом городке, где лежит нынче в госпитале Славка. Тогда, понятно, никто и подумать не мог, что с ним такое приключится.
От самого Секешфехервара помкомвзвода Исаев разъезжал на трофейном мотоцикле с коляской (гвардии полковник позволил), случалось, возил оптические приборы, рацию, боеприпасы, сухой паек. И вот на другой или на третий день после взятия Вены, возвратясь оттуда, где в штабе корпуса было какое-то совещание, на которое он ездил с гвардии полковником, Васюта позволил помкомвзвода и им со Славкой отлучиться до двадцати четырех ноль-ноль в Вену. Понятно, гвардии старший сержант прокатил их с ветерком. Потому что какой это срок — полсуток? По дороге до города они и разглядеть-то толком ничего не сумели. Разве только с полдесятка разбитых американскими да английскими бомбами кирпичных зданий слева и справа от шоссе.
В самой Вене разрушений оказалось гораздо меньше, нежели, допустим, в Будапеште. Ребята сказывали, вроде как наш командующий фронтом маршал Толбухин обращение к жителям австрийской столицы написал. В том обращении говорилось, что от них самих теперь командование Красной Армии ожидает помощи для спасения города. Станут они помогать фашистам — Вену под огонь артиллерии и авиации Красной Армии поставят. Захотят сохранить город — советское командование им поможет. И вроде как венцы фашистам не были союзниками. Потому-то и, кроме следов американских и английских бомбежек, в Вене, можно сказать, разрушений почти что не было. На какой-то улице пришлось им остановиться перед не разобранной покуда баррикадой (немцы-то готовились к долгой обороне города), дальше увидали они валяющийся на земле железный герб Германии — когтистый орел с горбатым клювом.
Жителей Вены на улицах почти не было. Какая-то женщина перебежала дорогу перед мотоциклом и вскочила в подворотню, да на углу возле исходящего дымом после пожара серого каменного здания стоял высокий седоусый старик с палкой…
Здесь же на углу взмахивала флажком регулировщица, крепенькая девка в сапожках и офицерской гимнастерке с сержантскими погонами. Исаев притормозил, спросил, как проехать к венскому оперному театру. Однако тотчас же стало ясно, что они зря теряют время. Грозный с виду сержант, верно, ожидал от мотоциклиста и его пассажиров не тех вовсе вопросов.
Пришлось расспрашивать седоусого австрийца. Митька в разговор не встревал. Не знал по-немецки ни слова — не то что помкомвзвода или Славка. Старик австриец не тотчас, правда, понял, чего у него спрашивают. А потом растолковал все как надо.
Прикатили на круглую площадь с чудны́м названием «Опернринг». Площадь больше походила на зеленую лужайку в парке, посреди которой стояло красивое белое здание. Оно было довольно-таки здорово попорчено американской бомбой. Проехав по аллейке между травянистыми и цветочными газонами, Исаев осадил мотоцикл возле главного входа в покалеченный театр. Стекол в окнах и дверях не было, и откуда-то все еще сочился дым. Воняло взрывом и пылью.
Снаружи здание театра казалось выпотрошенным и, понятное дело, неживым. Тут из главного входа вышел взвод саперов с миноискателями. «Наши хоть и такой театр стараются сохранить, — подумал Митька. — Ишь, ты, саперов прислали!» И стало ему от этой мысли хорошо. Загордился он даже.
— Черт бы их побрал, американцев! — Славка рассерчал. — Нашли куда бомбы бросать! Так мечтал сравнить венский театр с нашим, одесским. А как тут сравнишь?
Митька же стал думать о другом. Пройдет какое-то время, люди этот поврежденный ныне театр отстроят заново. И опять по вечерам разодетый по-праздничному народ приходить сюда станет на представления разные. И Славка после победы в свою Одессу вернется. Тоже по театрам ходить сможет. В университете учиться станет.
А ему, Митьке, после войны ехать в Марьино, в мир серых изб, темных сеней, печей, полатей, керосиновых ламп да лучин, где не то что там театра или университета — даже школы-десятилетки нет. Обидно стало от этих мыслей гвардии рядовому Федосову. Ладно бы не повидал он за войну красивых больших городов. Позавидовал тут он другу своему Славке Горелову…
Спустя час-другой шли они втроем по тихим улочкам австрийского городка и знать не знали, и ведать не ведали, что оставалось Горелову быть со всеми прочими наравне в батарее всего лишь с десяток дней, не более. И подразделение их расквартировали в доме на той самой, можно сказать, улице, где нынче помещается госпиталь с громадной, залитой солнцем палатой, по которой Славка в бело-голубой пижаме прогуливается под ручку с сестрой…
Дорога ввинчивалась в лес все глубже и глубже. Более не попадались на глаза строения с островерхими черепичными крышами, крепкие сараи да ухоженные скотные загоны. Все кругом поросло высокой травой, так что едва угадывались колеи, оставленные колесами проезжавших здесь прежде машин. Сквозь густые кружева древесных зарослей стали кое-где проглядывать близкие уже Альпы с белыми снежными вершинами. До передовой было рукой подать.
Углубившись в безрадостные воспоминания, Митька вроде как и не заметил взвод саперов с миноискателями — точь-в-точь те, что повстречались им в Вене на Опернринг, — только уловил краем уха обеспокоенный голос гвардии капитана:
— Давай-ка здесь поосторожней. Не гони! Заминиро…
Внезапный грохот подхватил Митьку на крылья и понес к небу.
12
Встреча с гвардии капитаном Васютой и Митькой всколыхнула память, и я теперь все время мыслями уносился в прошлое. Оно было отсечено такой пропастью, какую преодолеть можно только в мечтах, да и то — чересчур дерзких…
Воспоминания наплывали ночами, когда «вокзал» храпел, стонал, нетерпеливо звал сестер или нянек, злобно матерился. Случалось, память давала себе отдых, и тогда невольно думалось, что если для меня и моих соседей фронтовая опасность сейчас позади, то на передовой ничего не изменилось. Само собой разумеется, в мае сорок пятого война была не та, что раньше. Но все равно фронт — это фронт…
Я все яснее сознавал, как разительно изменилась моя роль в жизни. Во всем, что происходит и будет происходить на свете, никогда больше не потребуется мое участие. Меня как будто нет среди людей. Они живут, как и жили, делают свое дело, как всегда, а меня — нет.