Свет в окнах! Удивительно красив госпиталь в огнях. Да и другие здания словно бы ожили, словно бы прозрели. А вчера в это время, когда она вышла из госпиталя, городок был погружен в устоявшийся мрак. Вчера еще шла война.
Из открытых окон дома напротив доносится музыка. На пианино играют польку Иоганна Штрауса «Триктрак». Легкомысленная танцевальная мелодия оглашает безлюдную улицу. И там, в доме, где живут австрийцы, зажглись бесстрашно окна, и там вспомнили праздничную музыку.
«Как же долго мы шли к этому дню! Какое радостное событие — возвращение мира! Какое счастье, что больше не будет крови и бесчисленных смертей… Сколько жизней, сколько молодых жизней отдано за этот свет в окнах, за эту веселую бойкую польку «Триктрак»!..»
Из двери госпиталя, громко переговариваясь и смеясь, высыпают на улицу подвыпившие врачи. Любовь Михайловна слышит внушительный начальственный бас полковника, аппетитный тенористый смех майора Смолина, возбужденные голоса женщин. Она стоит в тени дерева. Коллеги ее не замечают, и это ее радует. Тянет домой, где ее наверняка ожидает Селезнев.
Вот голоса и смех растворяются в тишине, окрашенной звуками штраусовской польки. Любовь Михайловна выходит из укрытия и направляется к своему дому. Оказавшись на площади, она невольно останавливается. Здесь ничего не узнать. Все здания в огнях. Бездействовавшие еще утром ресторанчики сияют освещенными окнами. Двери их распахнуты, за столиками шумно и многолюдно. Слышна музыка. Из двери первого ресторанчика плывет радующая душу песня:
И всегда я привык гордиться,
И всегда повторял я слова:
До-орогая моя столица,
Зо-олотая мо-оя Мо-осква…
В следующем ресторанчике поют:
Что ты, Вася, приуныл,
Голову повесил?
Ясны очи опустии-ил,
Хмуришься, неве-есел?..
Еще из одной двери слышится:
С берез — неслышен, невесом —
Слетает желтый лист…
Где-то дружно распевают:
…Вы-иходи-ила на-а берег Катюша,
На-а высо-окий бе-ерег, на крутой…
И только в последнем перед поворотом в ее переулок ресторанчике не поют, хотя и здесь ярко сияет электричество и за столиками нет свободных мест. В этом ресторанчике играет оркестр, и из двери выплескивается громкая веселая немецкая речь. Местные жители празднуют наступление мира. Оркестр играет вальс Иоганна Штрауса «Голубой Дунай»…
Любовь Михайловна сворачивает в переулок. Перед ее подъездом стоит селезневский «виллис». У машины толпятся женщины в военной форме. Шумят, смеются. Над ними возвышается сам Селезнев. Капитан Тульчина подходит поближе, слышит голоса госпитальных сестер, возгласы Селезнева. Он одаривает девчонок букетами цветов. «Откуда у него их столько?» — радуясь, удивляется она. Хотя вообще-то чему удивляться? Если Селезневу что-нибудь нужно, он умеет добыть из-под земли. В этом она уже не раз убеждалась.
Подполковник одаривает букетами девчонок. Те безудержно хохочут. Но вот Селезнев замечает Любовь Михайловну, вырывается из цепкого окружения и весело объявляет:
— Все, все, девушки! Простите, милые, — явилась моя повелительница. — Он идет навстречу капитану Тульчиной. — Любушка, я заждался. — В руках у него охапка букетов. Он протягивает их ей, шутливо жалуясь: — Видите, к чему это привело. Ограбили! Вот все, что осталось…
С некоторых пор Любовь Михайловна стала с удивлением замечать за собой, что тоскует по Селезневу, что ей пусто, если долго не видит его. Это тревожило. Она приучила себя к мысли, что в ее возрасте мимолетные романы, случайные увлечения — непозволительно дорогая роскошь. Если у двадцатилетних девчонок душевные раны зарастают сравнительно безболезненно, то для женщины, возраст которой приближается к тридцати, предусмотрительность и хладнокровие должны стать законом жизни. Лучше не поддаться искушению, чем впоследствии страдать, изводя себя раскаянием.
…Селезнев попал к ней в отделение в конце сорок четвертого в румынском городе Сибиу. Войска Третьего Украинского фронта подошли к самому Будапешту. Враг сопротивлялся отчаянно, и партии раненых поступали в госпиталь по нескольку раз на дню. Лица и имена мелькали, почти не оседая в памяти. Капитан Тульчина, как и товарищи ее, нейрохирурги, с утра до ночи не покидала операционной.
Но и тогда Селезнев сразу обратил на себя внимание. И дело было не только в том, что к ним поступил командир авиаполка, Герой Советского Союза. Окажись он и рядовым, Селезнев наверняка выделился бы из массы раненых. Он был такой крупный, массивный, ширококостный, что носилки, на которых раненые обыкновенно терялись, проваливаясь между боковыми брусьями, были для него тесными. Он возвышался над ними, а ноги его доставали до спины санитара.
Ранение у него было относительно благополучное — пуля прошла по касательной, нарушив кожный покров и лишь снаружи задев череп. Хотя ранение осложнялось контузией, оно не могло идти ни в какое сравнение с теми травмами, с которыми поступало в отделение большинство других…
Люди крупные, физически сильные — это она заметила давно — телесные страдания и боль переносят тяжело. Не был исключением и Селезнев. Он бледнел при виде шприца, стонал и повизгивал на перевязках. Зато выздоравливал подполковник Селезнев стремительно. К концу недели рана от виска над ухом к затылку затянулась корочкой, и он, огромный, в бело-голубой больничной пижаме с рукавами выше запястий и штанинами, не доходящими до щиколоток, стал разгуливать по госпитальному коридору, выходить во двор.
И началось: «выписывайте!» и «выписывайте!». И в ординаторской он ее находил, и на крыльце у входа встречал, и смотрел негодующе, и голос повышал. Она и сама с огромным наслаждением избавилась бы от него. Но давали о себе знать последствия контузии. Торопиться с выпиской было опасно. К тому же Селезнев принадлежал к летному составу.
Однажды во время ночного Дежурства, проходя мимо открытой двери офицерской палаты, Любовь Михайловна услышала всхлипывания. Она вошла. Навалившись на подоконник, плакал Селезнев. Его соседи, разумеется, не спали, хотя никто не высказывал недовольства. Капитан Тульчина приблизилась к Селезневу, коснулась его руки. Он поднял голову, какое-то время смотрел на нее, ни слова не произнося, и опять навалился на подоконник.
— Что с вами? — строго спросила она.
— Идите, доктор!.. Идите, куда шли! Что вы здесь понимаете?.. Друга моего… майора Алешина… штурмана моего… Саньку Алешина… Ох, Саньку… Саньку… — Он в отчаянии завыл: — И-и-и… Сволочи!..
— Пойдемте со мной! — тоном приказа потребовала она и, взяв его под руку, вывела из палаты. — Всех соседей разбудили. Как вам не стыдно? Старший офицер, Герой! Сестры вокруг, санитары. Возьмите себя в руки!.
В коридоре Селезнев постепенно успокоился. Надломленный горем, жалкий, нуждающийся в участии, стоял он перед ней, опустив голову. Тесная для него пижамная куртка не застегивалась и оставляла открытой мускулистую грудь, обтянутую белой майкой. Захотелось вдруг провести по выпуклой упругой груди подполковника ладонью, и капитан Тульчина, удивившись этому желанию, усмехнулась: «Время лечит. Вот и во мне кровь начинает бродить. Все проходит, все забывается…»
В канун выписки Селезнев провожал ее после дежурства домой. Она втайне обрадовалась, когда он попросил разрешения «составить компанию», хотя, разумеется, ничем себя не выдала. Они шли не спеша по улицам тихого румынского города, и ей в голову не могло прийти, что эта совместная прогулка не окажется последней в их жизни.
Полмесяца спустя госпиталь передислоцировался в венгерский город Секешфехервар. Когда буквально в первый же день там появился подполковник Селезнев, она возликовала, как девчонка. Оказывается, искал, справки наводил! Он и на этот раз удивил ее. Вызвался проводить, а по дороге вел разговор вовсе не о том, о чем обыкновенно заводят речь мужчины, добивающиеся женского расположения. Селезнев говорил о том, что, хоть и достался ему опять боевой штурман, вряд ли сумеет «спеться» с ним, как с майором Алешиным. Два раза подряд судьба не балует…
Их окружал совершенно разрушенный город. Мостовая была изрыта воронками, устоявшие кое-где фасадные стены зданий держались как будто на невидимых нитях, а через прямоугольные проемы пустых окон можно было рассмотреть голубое, в белых подушках облаков небо.
У дома, где квартировала Любовь Михайловна — он стоял без стекол, с рябыми от осколочных оспинок стенами, — Селезнев со спокойной уверенностью, что возражений не услышит, предупредил, что отныне будет часто навещать ее. Капитан Тульчина действительно не возразила. И он приезжал к ней и в Секешфехервар, и в Папу, и в Сомбатхей, и в Будапешт, когда ее отозвала в ПЭП. А ведь это было непросто. Но Селезнева ничто не могло удержать. И постепенно Любовь Михайловна привыкла к мысли, что их с Селезневым судьбы переплелись навсегда.
Но вот с середины апреля ей пришлось вместе с ПЭПом обосноваться в Вене, и она потеряла Селезнева из виду. Капитан Тульчина чересчур часто вспоминала Селезнева и терзалась, не зная, отчего он исчез («Не случилось ли с ним чего-то прискорбного?»), и не имея представления, как навести о нем справки. Ведь она ему — никто…
Селезнев появился здесь, в этом альпийском курортном городке, когда она уже и надеяться перестала на встречу с ним. Любовь Михайловна не смогла, да и не старалась утаить счастливого ликования. Он улыбнулся:
— Вижу, рады мне? Простите, Любушка, не мог все это время бывать у вас. Теперь аэродром наш рядышком. Так что придется вам терпеть мои ежедневные наезды. Не возражаете? — Он опять улыбнулся: — По-моему, нет?
— Нет, разумеется. — Не было ни малейшего желания играть в кокетство. — Я вам всегда рада.
— Знаю, — серьезно сказал он. — И тоже этому рад.
Селезнев шел ей навстречу, неся на вытянутых руках охапку весенних букетов. Сестры, только что толпившиеся у «виллиса», мгновенно испарились. Подполковник осыпал ее цветами и вдруг подхватил на руки. Она подумала: «О, Селезнев намерен сегодня, кажется, одержать и на этом фронте победу». Подумала, и ей стало весело.