Палату кто-то окрестил «вокзалом». Она и в самом деле напоминала вокзальный зал ожидания. Высоченный потолок, широкие окна со сплошными стеклами, блестящая мозаика натертого паркета, небольшое возвышение музыкальной эстрады у арки-двери на балкон. Когда-то, в мирное время, на этой эстраде по вечерам, наверное, играл ресторанный оркестрик, а между колоннами кружили в вальсе своих дам богатые австрийцы и заграничные туристы.
Было, между прочим, и не только внешнее сходство палаты с вокзалом. Раненые здесь обыкновенно подолгу не задерживались. Одни после кратковременного лечения возвращались в свои части, других отправляли в санпоездах на родину — долечиваться, для третьих «вокзал» оказывался конечной остановкой…
Мне с первого дня определили постоянное место на возвышении эстрады между такими же, как и я, безнадежными черепниками. Ни с кем из них я пока, разумеется, не познакомился. Было не до соседей. Перед операцией лежал я не открывая глаз и прислушиваясь к нарастающей боли под черепом. Откуда-то доходили стоны, зубовный скрежет, чьи-то голоса, крики, смех, матерщина, стук костылей. Воняло гноем. Однажды я открыл глаза. Увидел расписанный многоцветными картинами потолок. Скосил взгляд — за окном зеленело листвой дерево. Никаких мыслей это не пробудило. В моей голове была только боль, давящая и непобедимая…
И вот мне сделали операцию. Я лежал на своей кровати и прислушивался к непривычным ощущениям, поступающим в промытый как будто мозг. До сознания наконец дошло, что со мной случилось и где я теперь оказался. Это меня ничуть не испугало. Было совершенно безразлично, жив я или мертв, здоров или искалечен. Хотелось только одного — тишины. Но откуда-то доносилась надоедливая неумолчная музыка. В ней плескались голоса и смех.
На возвышении эстрады стояло семь кроватей: одна посредине и по три в ряд с двух сторон. Лежали на них те, кто поступил в госпиталь с проникающим ранением черепа. У моих соседей были потемневшие лица-маски. Белые тюрбаны из бинта делали их похожими на людей Востока. Головы черепников покоились на высоких подушках. Они уныло смотрели в пространство, ничего не замечая.
Из семерых один лишь я, девятнадцатилетний Славка Горелов, пришел в сознание. Себя я, разумеется, не видел. Но и у меня, наверное, было такое же лицо, как и у моих соседей. Хотя, может быть, и не совсем такое. Глаза мои теперь, после трепанации, начали смотреть на мир осознанно. И все же яркий свет ослеплял меня, всякий громкий звук ударял в голову кувалдой. Чтобы ничего не видеть, я закрывал глаза. А от шума спастись не мог…
2
Справа от меня лежит Сурен Геворкян. Его внушительный дугообразный нос как будто опух, а выпученные черно-синие огромные глаза угасли. Кое-когда они, правда, оживают и впиваются в меня. Он как будто приказывает ответить на вопрос: «Почему я? Почему я? Слушай, ара, почему я?..» Но что можно ответить?
Сосед слева Толя Попов по ночам устраивал «концерты». Поворачивался лицом ко мне, разевал рот, и по огромной палате трубно несся нечеловеческий рев. Можно было подумать, что Попов сводит какие-то счеты со мной и остальными соседями, мстит нам за что-то.
— Чего орешь?! — негодовал я. — Распустился, как младенец.
— А-а-а… мать!.. А-а-а… — Попов как будто упивался моим бессилием. — А-а-а-а…
— Обратно завел! — слышалось из-за колонны. — Сестра! Сестра! Куда она запропастилась? Сестра! Уйми ты его, чумного, — сделай божескую милость. Которую ночь не спим…
— А-а-а-а!..
Из палатного полумрака возникала сестра. Она скользила между кроватями, поднималась на возвышение, присаживалась к оглохшему от собственного крика моему соседу, зевала, прикрывая рукой рот, и шептала Попову бесполезные слова.
— А-а-а-а!..
Утром на возвышение поднялись двое санитаров. Они положили Попова на носилки и двинулись в коридор. Возвратился мой сосед перед вечером тем же способом. На голове у него светло белел свежий бинт с красноватым водянистым пятном над виском. Синие тени под глазами выглядели нарисованными масляной краской, искусанные губы вспухли и почернели.
Он больше не сползал головой с подушек, не стонал, не скрежетал зубами. Умиротворенный, Толя Попов лежал, равнодушно уставившись на красноватый мрамор колонны. Тело его, я видел, не переставало страдать. На лице соседа еще и еще появлялась болезненная гримаса, и я слышал вздох…
Наступила ночь. Я ожидал «концерта». Галя, дежурная сестра, зажгла на своем столике ночник. Стена там стала желтой внизу. Галя подошла к раненому за колонной, сказала ему что-то и возвратилась к столику. Маленького роста, с выглядывающими из-под косынки черными волосами, с угольно-синими, как у цыганки, глазами, Галя относилась ко мне так заботливо, будто знала меня сто лет. Кроме нее, меня никто не кормил. Даже в те дни, когда дежурили другие сестры, она в завтрак, обед и ужин поднималась на возвышение эстрады с моими порциями и устраивалась около меня:
— А ну-ко разевай рот, герой! Давай-ко есть.
Мне было не до еды, но я боялся обидеть ее, боялся, что Галя больше не захочет приходить ко мне, и заставлял себя глотать не имеющие вкуса каши, супы и пюре. Хотелось быть уверенным, что есть на свете человек, для которого я что-то значу. Когда Галя была в палате, я не чувствовал себя никому не нужным и жалким, отверженным…
Раненые еще некоторое время ворочались, говорили. Наконец всех сморил сон. Кто-то храпел, кто-то свистел носом. В полумраке плавал между кроватями серенький Галин халатик. А сосед мой неподвижно лежал на высоких подушках, и открытые глаза его отражали свет ночника. Попов не спал, но и не бодрствовал. Можно было подумать, что он вот-вот скажет что-то осмысленное и значительное, над чем размышлял все эти дни…
За стеклянной балконной дверью чернело неподвижно на фоне чистого сиренево-серого неба дерево, освещенное луной. Это напоминало очень знакомую с невообразимо далеких времен картину. Казалось, я видел за окном когда-то точно такое же чуть посеребренное луной дерево на фоне чистого ночного неба.
Вспомнилась наша ротная казарма в Сталинабаде. Кровати были двухэтажные, спаренные. На двух местах сверху и снизу спало по трое курсантов. Мы с Митькой Федосовым и Петькой Бурдюком занимали места внизу напротив окна. А за стеклом по ночам серебрилось освещенное луной дерево. Само собой разумеется, видел я его не каждую ночь. Но когда нас поднимали по тревоге или когда чересчур громко болтали «поломойщики», схватившие наряды вне очереди, и я открывал глаза, дерево за окном появлялось моментально, как на экране.
В последнюю ночь перед отправкой на запад мы с Митькой не спали. Нас, недоучившихся курсантов, направляли в гвардейские воздушно-десантные войска. Вообще-то мы пошли на это добровольно. Когда накануне личный состав училища выстроили на плацу и на дощатую трибуну поднялись приезжие командиры — невиданные еще погоны, гербы на фуражках с голубым околышем, — и когда были сказаны слова о комсомольском призыве в гвардейские воздушно-десантные войска, все училище сделало шаг вперед. После, правда, некоторые опомнились. На медкомиссии надо было только сказать, что у тебя что-то не в порядке, как твою фамилию сразу вычеркивали из списка назначенных на отправку.
Петька Бурдюк пожаловался, что его замучили чирьи, и теперь оставался курсантом. Вполне могло случиться, что месяца через два он станет лейтенантом и мы с Митькой окажемся в его взводе. Ленивый и тупой Петька Бурдюк — лейтенант, наш командир! Такое и вообразить смешно…
Сейчас Петька безмятежно посвистывал носом во сне, а мы с Митькой тихонько перешептывались. Мой друг — он был всего на несколько месяцев старше меня — о перемене в нашей судьбе рассуждал, как всегда, основательно и трезво.
— Чего прежде времени сокрушаться-то? — шептал он. — От фронта никому не уйти. Так уж, коль такое дело, лучше шибче туда попасть. А там уж — чего на роду написано. Я всего более опасаюсь не убитым быть — искалеченным. Как Андрюху, брата, из госпиталя домой привез, так с той самой поры страх в душе не ослабевает. Лучше погибнуть, нежели таким вернуться.
— Зачем так думать? — возражал я глубокомысленно. — Во-первых, совсем не обязательно быть убитым или раненым, а во-вторых, не это сегодня главное. Главное — мы с тобой успеем на фронт попасть. А Петька вообще, может быть, не успеет.
За окном на фоне чистого ночного неба серебрилось овальное густолиственное южное дерево, освещенное луной. Свистел во сне носом курсант Бурдюк. Митька вздохнул и прошептал:
— Должно, верно ты рассудил, Славка. Давай спать.
Он отвернулся и уснул. А я лежал между двумя спящими и мечтал о том близком уже времени, когда Красная Армия разгромит фашистов и наступит мир. Воображал, как мы с Митькой после победы возвращаемся с фронта. Почему-то была уверенность, что это случится зимой. Мы оба в белых полушубках, ушанках и валенках приезжаем в его Марьино. Митькина мать Ефросиния Никитична — я знал ее по фотографиям, едва ли не каждодневным письмам сыну и особенно, конечно, по рассказам друга — ставит на стол самогонку и закуску: квашеную капусту, картошку в мундирах, кровяную колбасу (каким будет пиршество, любил предсказывать Митька), и начинается встреча «героев». У стола собирается вся семья: Ефросиния Никитична и Демид Егорович, Митькины сестры, брат-инвалид и демобилизовавшиеся старшие братья.
Мы поселяемся — вернее, я поселяюсь — в доме Федосовых (Митька говорил: «в избе»), учимся в райцентре, в десятилетке. Получаем аттестаты, перебираемся в Одессу и поступаем в университет.
Но для того чтобы попасть в это счастливое будущее, надо было изгнать врага с советской земли, завоевать победу. Мы с Митькой понимали, что не имеем права ждать, пока для нас ее завоюют другие. Потому мы и сделали шаг вперед на училищном плацу, потому и не скулили на медкомиссии.
Митька Федосов и курсант Петька Бурдюк сладко сопели во сне слева и справа от меня, а я смотрел на посеребренную луной крону дерева, и было мне хорошо от уважения к самому себе.