Глядя с соседней койки на друга, Митька всякий раз возвращался к мысли, что война губит самых нужных, самых заметных, самых удачливых вроде бы людей. Вот и комбата Васюту убило, и Славка оказался вовсе уж беспомощным инвалидом. Припоминал он брательника своего Андрюху. Тоже ведь из них четверых до войны в Марьине все признавали третьего самым работящим, самым ловким, самым завидным из молодой поросли Федосовых. А вот ведь что с ним война сотворила…
И все ж таки у Андрюхи отец-мать, братья-сестры есть. Семья его пригрела-приютила. Ежели бы на всем белом свете хоть одного человека сыскать, кто бы Славку так же пригрел-приютил… И однажды подумалось: может, это?.. Отчего бы, допустим, Славку не женить? По нынешним временам запросто можно вдовушку какую-нито чуток постарше найти, с ребенком, к примеру, — такую, чтобы охотно… Неужто не найти? Митька стал перебирать в памяти марьинских вдов денных и насчитал с десяток вполне подходящих…
Он, однако, едва ли не тотчас отказался от этого заманчивого вроде бы плана. Не с руки Славке в деревне поселяться. Ежели и согласится он с отчаяния, то для него это губительно будет. Припоминал Митька Марьино довоенное. Ни электричества, ни радио, газеты лишь на третий день приходили, хоть от Москвы всего-то километров пятьсот — шестьсот. О телефоне, радиоприемниках или, допустим, о трамвае-троллейбусе у них и не слыхивали. Кино немое, случалось, раза три-четыре за год привезут — весь народ в клубе, прежней церкви, собирается. Как на чудо какое глядят.
Сам-то Митька звуковое кино впервой в армии увидал. А Славка привык жить в большом городе с театрами, Дворцом пионеров, куда он ходил в какую-то литературную студию, университетом, который он мечтал кончать после войны…
Давно уж приметил Митька, как заботливо ухаживает за его другом быстроглазая пигалица Галка. Да и сам Славка вроде как лицом розовеет, когда она подходит к нему то ли с тарелкой и ложкой — кормить, то ли со шприцем и ампулами — делать укол. Он и улыбаться при ней готов, и говорит вовсе не убитым голосом. А девка, примечая это, глядит на Славку, ровно невеста на жениха перед свадьбой…
Стал зреть у Митьки новый план: хорошо бы, случилось так, чтобы Галка сердцем приросла к Славке. Знал Митька: женщина, ежели полюбит, на все пойдет.
Надумал он потолковать с ней самой, подвести вроде как невзначай к тому, что — он уж в это сам верил — и для нее, и для Славки стало бы вовсе не худой судьбой. Потолковать с Галкой надо было — под лежачий камень вода не течет. И было ему хорошо от мысли, как умно он к ней подкатит и как потом все замечательно устроится. У Галки — такая отчего-то у него была уверенность — не осталось дома никого: ни родни, ни жениха. Вот и образуется у девки семья. В большом городе при мужике обживется. А там, глядишь, и детишки пойдут. Она где-нито в больнице работать станет. Славка — пенсию получать. Кого-кого, а уж такого-то инвалида пенсией не обидят. Чем не жизнь?..
Вообще-то друга своего Митька уважал и кое в чем даже побаивался. Больно уж грамотный был Славка. Всегда на виду у начальства он оказывался. То ротным агитатором его сделают, то «Боевой листок» выпускать прикажут. На занятиях по политподготовке Славка неизменно был первым.
А вот ежели дело не книг там или газет касалось, тут Славка умом похвалиться никак не мог. Ни тебе костер в лесу развесть, ни сухой паек сварить, ни лопатой, топором или пилой орудовать — ни в чем таком Славка ни уха ни рыла не смыслил. А уж до девки самой завалящей подкатиться — то тут смех один. В таких делах Митька его опекал.
21
…Из десантных войск их переформировали в стрелковые части. Народ соображал — скоро на фронт. Высаживать их во вражеский тыл ныне незачем. Вот и…
Их со Славкой из минометной роты перевели в резерв. Горелов страсть как расстроился. А Митька — ничего. Все одно где-то служить придется. И вполне так может повернуться, что ничуть не хуже, нежели в стрелковом батальоне минометчиком. В армии с судьбой спорить не стоит.
Как в воду он глядел. В землянку, где помещался резерв, пришли однажды приезжие офицеры и стали отбирать грамотный народ для артполка. Первым взяли Славку (восемь классов образования!). А он заартачился. Не желаю с другом, дескать, разлучаться. Капитан-артиллерист хотел было шумнуть на Славку, да только засмеялся:
— Добре, уважим дружбу солдатскую.
Так Федосов заодно с Гореловым попал в топовзвод штабной батареи артполка. О топовычислителях Митька прежде и не слыхивал. И был он благодарен судьбе за такую перемену. Служба в артполку пришлась ему по душе.
Землянки они соорудили в лесу, вдали от селений, и в первые дни, видя обступающие расположение полка высоченные сосны, березы, осины, погруженные стволами в сочную болотную траву, наблюдая за рыжими вспышками летающих с ветки на ветку белок, слушая птичий гомон и замечая вокруг притемненную тенями лесную непроглядность, они уверились, что место для расположения артполка выбрано в такой глухомани, откуда до ближайшей деревни идти и идти. Худо это, когда людей поблизости не встретишь…
Но вот в первом же учебном походе их штабная батарея за час всего дотопала до большой деревни с многоглавой каменной белой церковью. Личный состав подразделения повеселел, приободрился. Угадав настроение подчиненных, гвардии старшина Колесник — офицерская гимнастерка, при портупее, полный набор довоенных оборонных значков, хромовые сапоги — пригладил вороньего цвета усы и скомандовал:
— Запева-а-ай!
Батарея охотно и дружно грянула:
Там, где пехота не пройдет,
Где бронепоезд не промчится,
Угрюмый танк не проползет, —
Там пролетит стальная птица…
Небо в вышине было синее-синее, впереди темновато зеленел вплотную к деревне подступающий лес. У изб стояли женщины, старики, ребятишки. Иные мальчонки, кто побойчее, выбегали на пыльную дорогу и, норовя не сбиться с ноги, маршировали подле колонны штабной батареи.
Глядел Митька на худеньких этих ребятишек, обрадованных появлением солдат в деревне, припоминал столь же безмужнее и столь же голодное Марьино с такими же тощими босыми детьми и такими же сухо рыдающими женскими глазами. Душа его знакомо затосковала. А колонна батареи между тем прошла мимо каменного дома с вывеской «Магазин», мимо деревянной школы-семилетки, мимо дощатой трибуны на площади возле церкви, мимо правления колхоза…
В одной шеренге с Митькой шагал Славка Горелов, что есть силы горланя строевую песню. Митька взглядывал на него насмешливо: ничего-то человек о деревне не знает, и невдомек ему, что эта мимолетная встреча с молоденькими солдатами, бойко шагающими вдоль изб и изгородей, обернется нынешней ночью потоками женских слез.
На краю Лыкова — так называлась деревня, — у самой лесной опушки, вытянулся бревенчатый барак с большими, ровно как в школе, окнами. Из барака высыпало десятка два девок и молодух в ярких на солнце платьях. Послышались озорные, не больно пристойные выкрики, зазывные слова, хохот. Песня угасла. Личный состав штабной батареи, не слушая окриков старшины Колесника, ввязался в рискованную словесную перепалку с обитательницами бревенчатого барака.
Оживленнее и словоохотливее всех в колонне выглядел солдат Горелов. Его понесло. Рот разинут в смехе, глаза блестят, голос и речи такие, что, ежели не знаешь его, подумаешь, было у паренька ухажерочек видимо-невидимо.
Понятно, не один Славка разговорился. Митька и в себе ощутил жеребячью страсть ржать на всю округу. Ему, однако, достало ума-разума не больно уж открыто следовать этому зову. Он лишь присматривался, помалкивал да снисходительно посмеивался про себя, примечая, как иные сослуживцы, вроде Славки, взбрыкивают, ровно стригунки.
Вообще-то и девки из барака вконец ошалели. Разве что солдатиков за руки не хватали. Гвардии старшина Колесник, не терявший обыкновенно начальственной невозмутимости, стушевался под атакующим их напором. Махнув на все рукой, он сошел на обочину, вроде как предоставив подразделению полную свободу действий. И тогда, нарушив строй, хотя и продолжая движение, солдаты стали знакомиться с девками.
Одна, чернявая, востроносенькая, в голубой кофтенке, заговорила со Славкой, откровенно выказывая свою симпатию. Горелов заважничал, принялся острить, болтать напропалую, то и дело повторяя: «Мы, одесситы…»
А к вечеру — батарея уже была в расположении — у всех нашлась работа: личный состав приводил в безупречный вид обмундирование и наружность. Кто брился, кто подшивал свежий подворотничок, кто пристраивал фанерку под погоны, кто оттирал до блеска пуговицы на гимнастерке, кто чистил на лесенке сапоги или ботинки. Приди в землянку посторонний — верно, подумал бы, что подразделение готовится к смотру. Ввело бы его в сомнение, быть может, лишь то, что народ чрезмерно суетлив, о чем-то все шепчется да с опаской поглядывает на дверь.
По-иному держался один лишь Горелов. Пристроившись у стола в уголке, он чего-то писал. Время от времени возводил глаза к потолку, шевелил губами и опять писал.
После ужина по пути от столовой до землянки едва ли не половина личного состава батареи поодиночке исчезала в лесу. Никто не скрывал своих намерений. И тем не менее, когда вскоре стали появляться у бревенчатого барака на краю Лыкова, все вроде как удивлялись такому совпадению. Понятно, каждый соображал, что по-иному и быть не могло. Какой устав, какая угроза взыскания способны были удержать их от самоволки, ежели в бревенчатом бараке каждого ожидала столь заманчивая и столь доступная любовь?..
Митька, верно, не больно и рвался бы туда. Хотя он, как ему казалось, навсегда приневолил себя не вспоминать о Кланьке, вовсе позабыть ее так и не сумел. Нынче же, после нечаянного свидания с молодыми женщинами из барака, разбитными и отчаянными, память с Кланьке ожила с прежней силой. И Митька, должно, воздержался бы от самоволки. Чего найдет он в лыковском бараке? Митька казался себе несравненно взрослее и опытнее ребят из батареи.