— Вы женитесь на ней?
— На фронте, брат, об этом думать рискованно. Как знать, что тебя ждет. А когда победа будет за нами, тогда уж, брат, как в песне поется. Помнишь: «Одержим победу — к тебе я приеду»? Ясно, гвардии рядовой Горелов? — Он опять усмехнулся по-дружески. Усмешка у него была свойская, симпатичная. Строгое лицо моментально становилось добродушным, а глаза под светлыми густыми бровями делались теплыми. — Да, ты в чьем хозяйстве служил? Фамилию командира помнишь?
Я назвал своего комбата. Капитан Стригунов засмеялся:
— Васюта твой комбат? Сашка Васюта? Господи, да ведь мы в одном взводе в училище были! Повезло тебе, брат, на комбата. Толковый мужик Васюта. Очень толковый. Верно я говорю?
— Верно, — согласился я без энтузиазма. Меня задело, что этот удачливый капитан Стригунов не только о моей Гале говорил так, будто имел над ней власть, но еще и гвардии капитану Васюте другом оказался. — Мы его любили.
— Любили? — переспросил капитан Стригунов иронически. — Любили! Любить, брат, школьного учителя допустимо. А офицера, боевого командира, уважать полагается. Верить в него.
— А любить разве плохо?
— Да не то чтобы плохо. Лишнее это на войне.
В обед Галя поднялась на возвышение вместе с толстой «швестер». Та положила на мою тумбочку такую же, как и у капитана Стригунова, бело-голубую выглаженную пижаму и, покачивая обтянутыми белым халатом внушительными бедрами, под не слишком пристойные возгласы обитателей «вокзала» двинулась к двери в коридор. Галя достала из тумбочки трофейный бумажник с моими документами, значками и медалью «За отвагу». Коричневый, из толстой кожи, бумажник этот достался мне в марте у озера Балатон, когда мы взяли в плен трех немцев-танкистов. А как он оказался в тумбочке, я понятия не имел.
Галя достала из бумажника гвардейский и парашютный значки, медаль, пристроила их на пижамную куртку. Потом помогла мне облачиться в новый наряд, и мы вдвоем — Галя все-таки одного меня не отпустила! — сошли с возвышения.
Она сначала держала меня под руку. Но я совершенно спокойно мог обойтись без ее помощи, и Галя отошла к своему столику. Я гулял по «вокзалу». Гулял один! Сестра то сидела на своем постоянном месте, под висящим на стене стеклянным шкафчиком для инструментов, то подбегала к раненым. Чаще всего ее звали в противоположный угол, где лежали спинальники — раненые с поврежденным позвоночником. Но и оттуда Галя наблюдала за мной и была готова в любую секунду броситься на помощь. Наконец она все-таки подошла, взяла меня под руку:
— На сегодня довольно. Пойдем-ко на место.
4
Гале Мурашовой в декабре сорок четвертого исполнилось двадцать два года. Из-за малого роста, однако, многие и поныне принимали ее за девчушку-подростка. Она же, напротив, ощущала себя древней старухой. Уж сколько искалеченных людей прошло через ее руки, сколько смертей она повидала! Этого с избытком хватило бы на десятки долгих жизней…
И тем не менее она была молода, и душа ее требовала любви. По правде говоря, однако, Галя свыклась и смирилась было с мыслью, что любовь за войну так же осквернена, как и все прочее на белом свете. Не верилось, что по нынешним временам в душах у людей могло сохраниться то светлое, не замутненное грязью чувство, о котором Галя стала мечтать, как ей теперь представлялось, едва ли не первоклассницей. Мужики все до одного уверены, что для них нет никаких запретов; девки, как ее Томка, к примеру, — что «нельзя теряться», потому что «война все спишет». Прежде, когда им случалось иной раз оставаться дома в одно время свободными от дежурства, они усаживались рядышком на широкой тахте, накрытой ворсистым ковром, и Томка, по праву старшей, непременно поучала ее:
— Глупа ты, подружка дорогая! Для какого принца бережешься? Кто-кто, а я-то хлыщей этих насквозь вижу. Все на один манер: слизнет медок — и ходу! Наслушалась я, Галка, и клятв, и обещаний, и чего твоей душе угодно…
От этих поучений делалось неуютно в комнате. Хотелось уйти, чтобы не слышать голоса подруги, не видеть ее притворно беспечальных глаз. Галя понимала, в своих частых увлечениях Томка никогда не диктовала условий мужикам. Сколько раз она заставала подругу зареванной или наигранно бесшабашной, когда безудержный хохот в любую секунду может обернуться истерикой! Сколько раз приходилось ей, делая вид, будто ни о чем не подозревает, усаживаться подле Томки, обнимать ее и говорить о чем-нибудь совершенно для них обеих постороннем. Отвлечь бы только подругу от горьких мыслей…
Нынче же Гале и самой впору ожидать утешений. Уж как ей горько, как горько! Господи, ведь, все было очевидно: для него, для ее Алеши, она особенная, вовсе не такая, как Томка. Зачем, провожая ее, бывало, после дежурства, он рассуждал о книгах, декламировал стихи, рассказывал о своей мечте — закончить геологический факультет университета, где начал учиться за год до войны?
Сердце ее угадывало, что знакомство с капитаном Стригуновым не случайно и не скоротечно. Господи, да ведь он держался с ней так, как держатся обыкновенно только с самым близким, самым родным человеком. И разве же не была она для него именно таким человеком?
Как любил он ее! Особенно когда понял, что он у нее первый. Галя все последнее время была столь счастлива, что даже не гневалась на Томку, когда подруга позволяла себе развязные шуточки. Галя-то ей в самом затаенном не открылась, хотя Томка обо всем догадывалась. Что за дело, однако, Гале было до того, что о ней кто-то думает?..
Нынче она дежурила ночью. Ей прежде нравились ночные, дежурства. Едва лишь угомонится «вокзал», с первого этажа приходит Алеша, шепотом вызывает ее в коридор. И они долго-долго стоят у распахнутой двери, чтобы слышать каждый звук, в палате. Алеша курит, рассказывает ей о чем-нибудь, изредка привлекая ее и поглаживая волосы, плечи. Славно-то как!..
А вот в эту ночь капитан Стригунов на втором этаже не появился, и она около полуночи сбежала вниз, в сестринскую. Надобно было взять несколько порошков белого стрептоцида. В помещении со спущенными маскировочными шторами на окнах Галя зажгла свет, открыла висящий на стене шкафчик, принялась перебирать медикаменты. Кто-то постучался.
— Войдите. — Она поглядела на дверь.
На пороге стоял Алексей. Обрадованная, Галя шагнула к нему. Все-таки пришел! Во рту капитана Стригунова белела папироса. Он усмехнулся, выплюнул окурок, сказал: «Нашел я тебя, Галочка!» — и, подхватив ее на руки, понес к дивану. Она отбивалась, упиралась руками ему в грудь. С ума сошел! На дежурстве она, ей немедля наверх возвращаться надо. А ежели врач дежурный, чего доброго, в сестринскую заглянет? Алексей-то и дверь вроде бы позабыл запереть…
Потом они стояли друг против друга. На душе у нее было — сквернее некуда. Она спросила:
— Зачем же силком? Завтра Томка дежурит в ночь, Я буду совсем одна. Зачем же по-скотски-то?..
— Милая Галочка! — Он погладил ее по волосам. — Завтрашней ночи у нас, увы, не будет. Утром убываю в часть.
— Это ты, выходит, прощаться приходил? — спросила она с горечью. — И слова сердечного у тебя для меня не отыскалось? А я-то, глупая, верила, любишь ты меня.
— Прости, пожалуйста. Виноват я перед тобой…
— Чего уж теперь! — Не по душе ей были не то что его слова, а не так он их выговорил, не тем голосом. Да и глаза его вроде бы глаз ее опасались, хотя он их и не отводил. — Все одно теперь, товарищ капитан. Я сама виноватая…
— Зачем ты так, Галочка? Мы обязательно встретимся. — я приеду. Обязательно. Жди моих писем.
И это он выговорил не тем голосом. Душа у нее опять заболела, и Галя глухо отозвалась:
— Авось дождусь. Ладно, пойду я, товарищ капитан. Меня хватиться могут. На дежурстве все же…
Он вроде бы только и ожидал этих слов. Наспех поцеловал и вышел. Галя стояла посреди сестринской, опустошенная и униженная. Все не верилось, что так случилось. Не могло, не должно было этого быть. Чудилось, капитан Стригунов стоит за дверью, он вот-вот войдет, станет просить прощения, скажет, что по-прежнему любит ее, что на него нашло затмение и ему жизнь будет не в радость, пока она его не простит. Голос у него сделается прежним, и глядеть на нее он станет прежними глазами, ласковыми и любящими. Она, ясное дело, тотчас простит его. Ежели человек тебе люб, зачем долго в душе обиду таить? Алексей улыбнется знакомой, молодящей его улыбкой, и все тотчас сделается таким же, как и накануне, как всегда.
Напрасно, однако, Галя старалась не замечать времени — Алеша не возвращался. И она подумала, что сама навсегда оттолкнула любимого. К чему было после-то попрекать его? Знала ведь уже, что это их последняя ночь. И не к другой он пришел, а к ней. Родилась было мысль, что ежели в час прощания капитан Стригунов хотел от нее только этого, то его любовь не идет ни в какое сравнение с ее самозабвенным чувством…
В дверь «вокзала» Галя вошла точно во сне. Присела у столика в углу, стала перебирать медикаменты, тщетно силясь вспомнить, зачем они ей понадобились. Внезапно донеслись от эстрады странные, непривычные звуки. Не то писк, не то кошачье мяуканье. Надо было пойти туда, откуда шли звуки. Она поднялась на возвышение, безошибочно остановилась у кровати Геворкяна. Раненый вцепился зубами в подушку и по-звериному рвал ее. Стонал, сопел, повизгивал. Повязка на голове сбилась к затылку, обнажив отверстие в черепе.
Галя тотчас отправила санитара за капитаном Тульчиной, дежурным врачом, а сама принялась вырывать подушку из оскаленного рта Сурена. Тянула скользкую от слюны и пены наволочку и со стыдом сознавала, что ей совершенно безразлична участь раненого.
Пришла Любовь Михайловна. Втроем — врач, санитар и она — кое-как успокоили Геворкяна. Галя, укрепила на его голове повязку, ввела по распоряжению капитана Тульчиной пантопон. А врач, уходя, приказала Гале никуда с возвышения не отлучаться. В случае нужды немедленно вызвать ее.
Галя присела на краешек Суреновой кровати и тотчас позабыла о нем. Стала размышлять об Алексее. Неужто все было обманом? Да нет же, любил ее Алексей, любил! Может ли человек так притворяться? Нет, нет! Зачем ему было обманывать ее? Мало ли в госпитале сестер красивее, с которыми мужику куда проще? И особо ухаживать нет нужды, и стихов не надо, и никаких обещ