— Когда я к вам вернусь, не знаю…
Может быть, это он бродит с кем-то под окнами госпиталя? Может быть, и он. Мне какое дело?..
Чуть слышно скрипнув, открывается дверь. К соседней кровати осторожно, стараясь не шуметь, прыгает на костылях Леонид Грушецкий. Берет с тумбочки остывший недоеденный ужин, беззвучно поглощает его и достает папиросу.
— Где пропадал? — спрашиваю я шепотом.
— Я где пропадал? У меня был очень важный выход в свет. Одна наша общая знакомая пригласила на «Марицу» в русскую музкомедию. Потом долго гуляли по городу. Ночь сказочная. Тихо, тепло, на улицах — ни души. Проводил ее до самого дома. Напрашивался в гости. Не пустила. Умница! Правильно сделала. В первую же ночь оставлять у себя — это дурной тон, ты со мной согласен? Трепаться об этом не будешь?
— Что ты!
— Очень прошу тебя, Слава. Бахвалиться победами над женщинами не в моих правилах. Я-то ее, сам понимаешь, со временем уломаю. Хотя, между нами говоря, и уламывать не надо. Влюбилась в меня девочка. По уши влюбилась.
— А ты?
— Я? Неуместный вопрос. Если бы я не питал к ней ничего, зачем бы стал время на нее убивать? У меня, друг мой Слава, на этот счет есть кодекс чести: во-первых, никогда ничего не обещать, во-вторых, никому, кроме самых надежных друзей, о своих победах не рассказывать, в-третьих, не заниматься теми, кто мне безразличен. Правильно, как по-твоему?
Перед зданием Баксовета, в тени деревьев, шеренгой выстроились газетные витрины. Когда мы с Митькой делали вылазку в город, в кино или на «Кубинку» — так в Баку называется толкучка, — я обязательно останавливался у газетных витрин.
Просмотреть все не было времени. А вот последнюю страницу «Бакинского рабочего» я прочитывал внимательно. Там были объявления о театральных спектаклях, концертах, фильмах. За годы войны ни разу не был в театре. А ведь вырос я в театральном городе. В Одессу, помню, приезжали на гастроли великие артисты, оттуда переехали в Москву всемирно известные музыканты. Как любой нормальный одессит, я гордился своим городом, преувеличивая, конечно, его достоинства.
В театр меня тянуло давно, и я, не представляя пока, как это осуществить, жадно прочитывал рекламные объявления в «Бакинском рабочем», читал все афиши подряд. Подходя с Митькой к трамвайной остановке у Баксовета, я приступал к изучению афиш и рекламных объявлений в газете. Мой друг смотрел на меня удивленно. Митька не понимал, какого черта я торчу у газетной витрины. Что там может быть интересного? Лучше бы потолкаться на Кубинке, прицениться к барахлу и, может быть, чего-то купить. У Митьки, в отличие от менял водились деньги — иногда из дому переводы получал.
После обхода мы отправились в город. Заранее договорились, что не поедем на Кубинку, а сходим в кинотеатр имени Низами на «Великий перелом». Госпитальных в кино пропускали без билетов, и мы уже раз по пять смотрели эту картину.
Я, как всегда, подошел к газетным витринам. Просмотрел пожелтевшую от солнца и сморщенную «Правду» недельной давности с большим, на две полосы, отчетом о заседании Союзной контрольной комиссии по Германии, заметками о весеннем севе на Украине и в Средней Азии, о приеме Сталиным посла США. Подошел к витрине «Комсомольской правды», прочел на последней странице информацию о шахматном матче советских и американских мастеров, в котором наши выиграли с большим перевесом. Потом остановился около «Бакинского рабочего». Ничего особенно значительного в газете не было. Рабочие «Азнефти» досрочно завершили план первого квартала, на судоремонтном заводе передовые стахановцы выполняют сменные нормы на двести — двести пятьдесят процентов, суд приговорил дельцов из райпромкомбината за какие-то махинации к десяти и пятнадцати годам лишения свободы… Самое интересное было на последней странице: русский театр драмы — сегодня «Кремлевские куранты», завтра «Под каштанами Праги»; театр оперы и балета — сегодня «Кер-Оглы», завтра «Евгений Онегин»; русский театр музыкальной комедии — сегодня «Раскинулось море широко», завтра «Подвязка Борджиа»; азербайджанский театр музыкальной комедии — сегодня и завтра «Аршин мал алан», в главной роли — Рашид Бейбутов; азербайджанский театр драмы; армянский театр драмы — гастроли Ваграма Папазяна, цирк, филармония…
Здесь можно жить не менее интересно, чем в Одессе. И для кого-то и сегодня работают театры, дают гастроли знаменитые артисты. Для кого-то, но не для нас…
— Двинулись, что ли? — Митька подходит ко мне. — Три трамвая пропустили. А ты стоишь да стоишь. И чего там все вычитываешь? Так и на обед не поспеем.
— До чего темная ты личность, товарищ Федосов! Советскому человеку нельзя жить без газет.
— Ничего, можно. Я вот, вишь, не помираю, живу.
— Это до поры до времени. Когда-нибудь помрешь. Всегда так бывает: сначала человек не читает газет, а потом…
— Двинулись, что ли?
— Слушай, Митька. Есть предложение. — Мы идем к толпе на трамвайной остановке. На нас обоих мышиного цвета госпитальные халаты до колен, из-под которых сверкают не слишком стерильной белизной «исподники», как Митька называет кальсоны. Между нормальными людьми в военной, полувоенной и штатской одежде мы выглядим в своих нарядах белыми воронами. — Как думаешь, не пойти ли нам сегодня вечером в театр? В русской драме идут «Кремлевские куранты».
— Чего? — Митька иронически усмехается.
— Не хочешь в русскую драму?
— «Не хочешь»! Тоже скажет… В театр-то в чем идти? В этом, что ль? — Он приподнимает полу халата, еще выше открывая исподники. — Нас там такими только не видали. В театр-то народ знаешь как выряжается. Все в костюмах, при галстуках. Нас в исподниках только там недоставало…
— Мы же не на сцену выйдем.
Узнав цены на билеты, Митька посмотрел на меня ошарашенно и пошел к выходу. На улице он сказал, что за такие деньги лучше купит матери платок на Кубинке.
— Темная ты личность, товарищ Федосов! Никаких духовных запросов у тебя нет. Ничего, кроме Кубинки, знать не желаешь. А еще в Одессе жить собираешься!
— Что из того? Значит, в Одессе мне деньги на ветер выбрасывать надо? Так, что ль?
— Подожди меня здесь минутку.
Театральный администратор, немолодой седовласый человек с артистическим лицом («бывший актер», — подумал я), выслушал мою просьбу внимательно. Благо, у меня в этом деле был опыт с детства. Мама моего друга Леньки Хаита работала администратором в Одесском оперном театре, и я уже тогда узнал, что такое контрамарки. И «бывший артист» признал во мне родственную душу. Он сказал:
— Минуточку. Сейчас все сделаем.
Он провел нас мимо билетерш в ярко освещенное фойе с буфетом, портретами актеров на стенах и макетами декораций за стеклом. Толпа нарядных женщин и мужчин расступалась перед нами, и мы с Митькой, светя исподниками, двинулись за администратором по подковообразному помещению с тяжелыми бордовыми портьерами на дверях и табличками: «Гардероб», «Запасный выход», «Партер», «Бельэтаж», «Амфитеатр». Нарядные женщины в фойе обмахивались веерами, публика осаждала буфетную стойку, мужчины брали в гардеробе бинокли. Повсюду шла почти забытая за пять лет театральная жизнь.
Администратор устроил нас в директорской ложе около самой сцены. Места нам достались неудобные, у дальнего бортика. Я, бывалый театрал, уступил Митьке кресло впереди, у обитого плюшем барьера. Митькиной соседкой оказалась молодая женщина в ярко-оранжевом платье с короткими рукавами. Ее холеная рука с поблескивающими матово перстнями на пальцах лежала на бордовом плюше возле сохнущей длиннопалой Митькиной руки. Женщина опасливо и неприязненно поглядывала на соседа, и ей — это было видно — сидеть рядом с инвалидом в сером халате и кальсонах было не слишком уютно. А меня это веселило.
Митька же ничего вокруг себя не замечал. В самых волнующих местах спектакля он оглядывался, и на лице у него я видел восторг и изумление. А когда на сцене впервые появился актер, загримированный под Ленина, Митька оглянулся на меня вопросительно: как, мол, так? Можно ли это?..
Из театра возвращались поздно. От трамвайной остановки до госпиталя вообще-то не очень далеко. Но одно дело — когда идешь вниз, а совсем другое — когда топаешь в гору по круто поднимающейся улице. Митька то и дело останавливался. И мне подъем давался с трудом. Но настроение у нас обоих было превосходное. Из души не уходило ощущение праздника.
— Как это у них выходит! — восхищенно рассуждал Митька. — Все понимают — артисты и артисты. Никакая тут не Москва и вовсе не то время нынче. А вот вроде как там ты побывал, в Москве, вроде как живого Ленина повидал. А инженер-то, инженер этот! Спичками торговать не погнушался…
— Значит, не жалеешь, что вместо Кубинки в театр пошел?
— Тоже сказал — жалеешь! Я и в театре-то впервой.
— В таком случае — походим, — уверенно пообещал я.
4
Мы — нас было десятка полтора инвалидов из разных госпиталей, все как один в халатах и кальсонах, — столпились на тротуаре напротив парадного входа в оперу. Мимо проходили оживленные нарядные люди с билетами. Не замечая или стараясь не замечать нас, публика эта исчезала за распахнутыми дверями, в которых стояли строгие билетерши, облаченные в униформу. Билетерши встревоженно поглядывали на нас. Им казалось, что мы замышляем что-то небывало опасное. С чего бы это, в самом деле, полтора десятка инвалидов на костылях, с палками, закованными в гипс руками, перевязанными головами, столпились у театрального подъезда и, ничего не предпринимая, не расходятся? С чего бы это им толпиться здесь и смущать своим видом публику с билетами? Чего им в своих палатах не сидится? Билетерши волновались…
Одна из них скрылась внутри помещения и возвратилась оттуда в сопровождении смуглого человека с черными усиками. Галстук-бабочка, строгий костюм и очки в золотой оправе делали его похожим на профессора-медика или, может быть, на знаменитого режиссера. Он какое-то время наблюдал за нами издали. Потом решительно подошел, спросил: