— Да нет, конечно. Я сначала тоже так подумал. Но зачем себя обманывать? На кой черт ей связываться с таким? Зато я сегодня точно понял, Томочка честнее других. Она напрямик все обо всем говорит. Не вертит, не крутит, не обещает…
— Так-то оно так. Жалеет она тебя, Славка. За войну с мужиками-то избаловалась и вроде как опасается, что не сумеет с одним долго жить. От иного-прочего ей и уйти запросто можно. А тебя как бросить? Вот и закавыка…
— Не верю, что из-за этого, что только из-за этого…
— Глуп ты, Славка. Ничего-то об жизни не понимаешь.
— Пусть глуп! — Я обиделся. — А ей напишу.
— Пиши. Может, и не без пользы напишешь-то.
Далеко внизу, у Баксовета, зазвонил трамвай. Показалось, будто это школьный звонок. Наша палата — класс. Идет урок географии. Учительница вызвала к доске какого-нибудь Мамедова, или Иванова, или Бабаяна, или Лещука, или Церадзе, или Каца.
— Какие европейские государства не имеют выхода к морю?
Это был самый любимый вопрос нашей толстенькой географички Александры Ильиничны. Она требовала, чтобы мы «работали сверх программы», иначе останемся «невеждами»…
Мамедов-Иванов-Бабаян-Лещук-Церадзе-Кац как раз относится к числу тех, кого и не надо заставлять «работать сверх программы». Он изо дня в день читает газеты, знает о поражении испанских республиканцев, об «аншлюсе» (захвате гитлеровской Германией соседней Австрии), об оси «Берлин — Рим — Токио», о политике «невмешательства», Мюнхенском сговоре и разделе Чехословакии, о договоре о ненападении, заключенном между Советским Союзом и гитлеровской Германией, о захвате фашистами Польши, о войне на западе Европы и поражении Франции. Мамедов-Иванов-Бабаян-Лещук-Церадзе-Кац — начитанный и развитой старшеклассник. Он отвечает бойко:
— В Европе четыре государства не имеют выхода к морю. Это Венгрия, Австрия, Чехословакия и Швейцария. Назвать их столицы? — предвидя следующий вопрос, забегает вперед Мамедов-Иванов-Бабаян-Лещук-Церадзе-Кац. — Столица Венгрии — Будапешт, столица Австрии — Вена, столица Чехословакии…
Толково отвечает старшеклассник. Его, Мамедова-Иванова-Бабаяна-Лещука-Церадзе-Каца, вообще с удовольствием слушают учителя, на него удивленно и с восхищением поглядывают соученицы. Но парня это мало заботит. Он знает столицы всех стран в мире, их население и географическое положение, он может не по учебнику рассказать об исторической обстановке во Франции накануне Великой буржуазной революции, он помнит даты первого, второго и третьего походов Антанты против молодой Советской республики. Мамедов-Иванов-Бабаян-Лещук-Церадзе-Кац из русской классики читал не только «Дубровского» и «Капитанскую дочку» Пушкина, не только «Муму» и «Отцы и дети» Тургенева, не только «Что делать?» Чернышевского. Школьная программа для него тесна. Его молодой мозг жаден к знаниям. Ему интересно учиться, постигать.
А сейчас, на уроке географии, Мамедов-Иванов-Бабаян-Лещук-Церадзе-Кац берет в руку указку и водит ею по висящей на классной доске карте Европы. Вот кончик указки скользит по зеленовато-желтым просторам стран, не имеющих выхода к морю, по густо-коричневым пятнам горных цепей, задерживается у кружочков столиц, прочерчивает линии границ между странами.
Мамедову-Иванову-Бабаяну-Лещуку-Церадзе-Кацу и самому приятно сознавать себя таким знающим, так легко перебрасывающимся из одной страны в другую. Для него государства существуют лишь на карте, лишь в учебниках и книгах. И ни ему самому, ни учительнице, ни одноклассникам в голову прийти не может, что всего четыре года спустя способному и начитанному Мамедову-Иванову-Бабаяну-Лещуку-Церадзе-Кацу придется оказаться там, куда сейчас ползет указка…
Вот она прочерчивает изогнутую линию границы, разделяющую Венгрию, где властвует фашист Хорти, и захваченную гитлеровцами Австрию. Указка не задерживается у кружков около границы, рядом с которыми напечатаны названия городов Шопрон и Винер-Нёйштадт. Что ему до этих маленьких городов? Откуда Мамедову-Иванову-Бабаяну-Лещуку-Церадзе-Кацу знать, что у неглубокого ручья между Шопроном и Винер-Нёйштадтом (ручеек этот и есть та самая государственная граница, по которой он сейчас водит указкой) в такой же теплый апрельский день четыре года спустя появится могильный холмик? Откуда ему, не ведающему никакой опасности, знать, что, стоя у этого холмика, несколько десятков других Мамедовых-Ивановых-Бабаянов-Лещуков-Церадзе-Кацев отсалютуют ему в последний раз автоматными очередями и двинутся дальше, на Вену? Ничего подобного ему пока и в голову прийти не может. С ним, он уверен, ничего непоправимого случиться не может. Войны бывают пока для него только в истории, а города и страны — в географии…
6
…После карантина их строем повели в баню. Там парикмахер орудовал машинкой. На полу в просторном предбаннике загубленно лежали вроде как скошенные под корень светлые, черные, рыжие чубы. Мужик в клеенчатом переднике веником выметал эту недавнюю красу за дверь на мокрую от дождя землю.
Помывшись и получив от пожилого старшины с медалью «За отвагу» на гимнастерке и с четырьмя треугольничками в петлицах ботинки, обмотки, шаровары и гимнастерки и натянув на себя форму, они все тотчас преобразились. Все по очереди подходили к облезлому со слепыми пятнами зеркалу и с изумлением разглядывали собственные отражения. Из глубины зеркала в глаза им глядели незнакомые тощие красноармейцы с круглыми головами и длинными шеями. Рассматривая себя, никак невозможно было поверить, что это ты и есть.
Особенно смешон был новый Митькин приятель — одессит Славка Горелов. Шея его из ворота гимнастерки торчала, ровно палка, ботинищи на нем оказались едва ли не самыми громадными во всей их теперешней минометной роте, гимнастерка на брюхе собралась складками, а обмотки были наверчены так, что вроде как и не обмотки это вовсе, а веревки для лаптей. Пряжка брезентового ремня сбилась набок.
— Товарищ курсант! — строго прикрикнул на него старшина с медалью «За отвагу». — Отчего такой вид разгильдяйский? Как т в о е ф а м и л и е?
— Вы меня спрашиваете, товарищ старшина? — Славка в открытую засмеялся. — М о я ф а м и л и я — Горелов. Полагается, товарищ старшина, говорить «фамилия», а не «фамилие».
Разговор кончился тем, что Славка схватил два наряда вне очереди и ему пришлось чистить сортир и драить полы в казарме, когда рота спала. К тому же нажил он смертельного врага на все четыре месяца, что пробыли они курсантами. Старшина роты Квасцов непочтительности не прощал…
Славка, однако, не только в Квасцове обрел врага. Помкомвзвода их, сержант Зубенко, невзлюбил Горелова за глупость его и язык без костей. Наряды вне очереди, окрики и нагоняи сыпались на Славкину голову, ровно дождевые капли в грозу.
Кое в чем все же был он удачлив. На занятиях по политподготовке (вел их старый седой подполковник Михайлов) курсант Горелов прямо-таки повергал всех в изумление. Не бывало ни одного вопроса, на который он бы не смог ответить. Какого числа немцы напали на Польшу, когда Англия и Франция объявили Гитлеру войну, сколько трофеев захватила Красная Армия в боях под Москвой, когда был разгром немцев под Сталинградом и гитлеровский фельдмаршал Паулюс сдался в плен — все-все знал курсант Горелов. И вся рота, с тем же старшиной Квасцовым и сержантом Зубенко глядела на Славку с уважением.
В канун Первого мая отличникам боевой и политической подготовки объявляли благодарность перед строем всего минометного батальона. А с Горелова за его успехи в ученье комбат приказал снять все прежние взыскания. Обрадовался Славка несказанно. И на построении, и потом, когда свободный час был, прямо-таки светился от счастья…
А перед вечерней поверкой опять чего-то огрызнулся, и старшина Квасцов по привычке наряд вне очереди ему влепил. Митька уж и слов тратить на друга не стал. Чего с ним толковать? Говоришь, слушает он тебя — вроде как все понимает, и вину свою осознает, и «идиотом» себя величает. А минуты не пройдет — глядишь, по новой где-то чего-то набедокурил.
На фронте, однако, малость поумнел он. А вот ныне как жизнь его пойдет? После такого ранения психованным стать запросто можно. Охота какому-нито чужому человеку в доме инвалидов, куда Славка попадет после госпиталя, терпеть от него всякие-разные слова да насмешки?..
Что, как не поладит он с тамошними няньками или — как их в домах инвалидов называют? — санитарками ли, сестрами ли? Как не захотят за ним ухаживать — кормить, одевать, обувать и все такое прочее, — чего тогда ему делать-то?
Нет, никак не мог Митька бросить его на чужих людей, не сумел бы спокойно жить вдали от фронтового друга искалеченного, ежели бы не было у него уверенности, что Славка присмотрен, ухожен, что чьи-то руки ему верно служат…
С той поры, как судьба забросила их на пару в Баку, о себе Митька, можно сказать, и думать вовсе перестал. Для него тут все было яснее ясного: в Марьино возвращаться не след. Жизни там для прошедшего фронт солдата быть не может.
Понятно, и ради Славки, и ради самого себя надо ему держаться друга фронтового. На пару выписаться и на пару махнуть после госпиталя куда-нито насовсем. В этом деле Славка сам уж пусть решающее слово скажет. Насчет того, куда ехать, где жить интереснее, он получше иных-прочих соображает.
Продумал на досуге Митька этот план свой на жизнь и более к этому не возвращался. Полагал, что ничего умнее на его месте не придумать. Ведь с какой стороны ни зайди, как ни погляди на это дело, со Славкой расставаться ему нельзя…
— Горелов! Слушай, ты называешься «Славка-одессит»? — Ко мне подходит Рубаба. Сестра улыбается: — Славка-одессит, да? Какой, слушай, знаменитый у меня раненый! Из Баиловского госпиталя специально раненые пришли. Говорят, в театр Ордубады Славка-одессит повести их должен. Внизу, слушай, ждут. Какой знаменитый Славка-одессит!
Черт возьми, как я мог забыть! С ребятами из госпиталя в Баилове вчера на Кубинке (Митька меня опять потащил) договорились на «Раскинулось море широко» в музкомедию сегодня пойти. А я, идиот, забыл…