Первого мая из репродуктора целый день разносилась почти забытая за четыре года войны ликующе-приподнятая музыка Дунаевского. Перед обедом в нашу палату явился Митька с поллитровкой. Мы втроем с Леонидом выпили по случаю праздника. Я — мне врачи строго-настрого запретили употреблять спиртное — был слегка навеселе и болтал всякую чепуху. Леонид и Митька посмеивались. Я замечал это, но не обижался. Наоборот, старался выглядеть пьяненьким, чтобы им было весело…
Семен Гатенков поднялся на третий этаж раньше привычного времени, сразу после обеда. Как всегда, остановился у двери с шахматной доской под мышкой, заметил бутылку из-под водки на моей тумбочке, понимающе подмигнул.
— Есть желающие? — поинтересовался он.
— Королеву даешь? — моментально отозвался Васька.
— Ну тебя!
Грушецкого вдруг развезло. Он валился то на Митьку, то на меня. Правда, глаза его казались нормальными. Но стоило Леониду поднять их на Семена, они становились туманно-сонными, как у совершенно опьяневшего.
— Имей совесть, Хлопов! — заплетающимся языком заговорил Грушецкий. — Од… один ты в палате, что… что ли? Я, мо… может быть, то… тоже хочу сы… сыграть с Сеней?..
Гатенков изумленно и подозрительно уставился на Грушецкого. Спьяну, что ли, «студенту» вздумалось играть в шахматы? По незнакомо озадаченному блиноподобному лицу Гатенкова можно было без труда догадаться, какого умственного напряжения стоит ему выбор партнера. Благоразумие все же взяло верх.
— Подшутковал я насчет Васи-то. С им сыграю. — Он развел руками, как бы извиняясь перед Леонидом. — Негоже человека на Первый май обижать. Он мною и без того обиженный.
— Правильно рассуждаешь, Семен. Благородно это с твоей стороны, — серьезно сказал Грушецкий. — Ты ведь и меня вовремя остановил. Какой я сейчас партнер? Выпил вот…
— А чего? — Гатенков дружелюбно улыбнулся Грушецкому. — Против тебя, студент, я ничего не имею. Можно и с тобой партийку сгонять. Васю-то на кой обратно накалывать? А ты, может, покрепче играешь? Я нынче добрый — Первый май.
— Семен, Сенька! — в отчаянии вскрикнул Хлопов. — Ты чего это? За что праздник мне портишь? С им, — Васька указал на Леонида, — не затевайся. Наколет, чтоб я пропал. Которые сильно грамотные — они все хитрющие. Поостерегись!
— Не боись, Вася, не боись. — Гатенков прикидывался отчаянно-безрассудным и пьяненьким (он и в самом деле, кажется, выпил). — Не боись, Вася, — мы и сами хитры. Нас на мякине не проведешь. Поглядим, кто кого объегорит.
— Да ты чего? — Васька чуть не плакал. — За что в праздник обижаешь? Как человека прошу, Семен, Сенька!..
— Опять ведь проиграешься, Васенька, — сочувственно, хотя и не скрывая издевки, предостерег его Семен. — Да и проигрался-то ты, верно, до копья? Ставить небось нечего?
— У меня? У меня ставить нечего? — Хлопов свесился с кровати, открыл чемодан, и в руке у него появилась пачка тридцатирублевок. — Орденские вот за три года собрались. Давай, гад, на все, что в чемодане, хошь?
— В чемодане еще есть, что ль? — поинтересовался Семен, обеспокоенно оглядев притихшую палату. — Знать надо, на сколько ставить. Денежки, Васенька, счет любят.
— Садись, гад! С тебя хватит. Уж я тебя нынче…
Васька играл белыми. Он сразу попал в трудное положение и каждым новым ходом как будто старался ускорить свой проигрыш. Не замечая опасности, поедал одну за другой черные пешки. Вот Гатенков, коварно усмехнувшись, оставил под боем своего коня. Васька, само собой разумеется, польстился. А в следующую секунду, стараясь не выдать ликования, Семен соболезнующе похлопал партнера по плечу:
— Вишь, Васенька, чего ты наделал. Королю твоему мат. Накрылись твои орденские, накрылись. Нешто я не предостерегал тебя, Васенька? При народе предостерегал.
К выходу Гатенков хромал чуть ли не вприпрыжку, торжествующе вскидывая тело на негнущейся ноге. Ему не терпелось очутиться за дверью палаты, чтобы дать волю чувствам: засмеяться, побежать, невзирая на хромоту, вниз, а там забиться в свой уголок, пересчитать и сложить одну к одной купюры…
— Семен! Послушай, Семен! Смотри на него… Семен! — Это Леонид Грушецкий. — Остановись же, Семен! Тебя зову.
— Чего надо? — Гатенков неохотно оборачивается.
— Обещал со мной сыграть! В чем же дело?
— Довольно с меня. Оставлю шахматы — играйте с Хлоповым.
— Зачем ты мне Хлопова суешь? Как он, я и сам умею. Я с удовольствием бы с тобой… По десятке, а?
— Ты, студент, меня не обмухлюешь, — добродушно подмигнул Грушецкому Гатенков. — Я сам кого хошь насчет хитрости заведу и выведу, понял? С тобой никогда не играл, силы твоей покуда не знаю. Так что, студент, на фору не надейся. А ежели опасаешься по десятке — можно для пробы по пятерке.
— Согласен.
Таким великодушным Гатенкова я раньше не видел. Он возвращал Грушецкому ходы, объяснял, где тот ошибся. Иногда, правда, лицо Гатенкова становилось озадаченным. Он вскидывал глаза на партнера, смотрел изучающе, слегка пожимал плечами и опять погружался в раздумья.
Леонид вдруг зевнул фигуру. Сам заметил ошибку, потянулся рукой, чтобы вернуть коня на прежнее место. Не успел. Семен выхватил фигуру из его руки, засмеялся: «Коням скакать туда и обратно не полагается. Не тушуйся, студент, я тоже чего-то подставлю». Грушецкий зевнул еще и ферзя и сдался.
— Ну как, студент? — посмеиваясь, Гатенков спрятал пятерку в карман. — Довольно с тебя аль еще хошь?
— Почему это довольно? Расставляй. Сейчас я тебя…
— Не за то меня папаня драл, — зубоскалил Гатенков, — что на деньги играл, а за то, что отыгрывался. Хотя, конечно, мое дело маленькое. Ежели охота — я не отказываюсь.
В третьей партии Семен дал Грушецкому ладью вперед, в следующей — ферзя. «Студенту» ничего не помогало, хотя ставку повысили (Леонид сам предложил) до десяти рублей. Гатенков больше и не старался выглядеть великодушным. Не возвращал ходов, не объяснял ошибок, не спрашивал, хочет ли партнер продолжать игру. Сунув под халат очередную десятку, он сразу же начинал расставлять фигуры для новой партии.
— С праздником! — В палату вошла Рубаба. Губы у нее были подкрашены, на ногах — красивые туфли телесного цвета на высоком каблуке, в ушах — сережки с искрящимися камушками. Голову Рубаба повязала пестрой газовой косынкой. — Зачем, да, спать не ложитесь? Что у вас тут?
— Матч на первенство мира! — засмеялся Леонид и взмолился: — Рубаба, радость моя, не мешай. У меня как раз…
— Как можно? Поздно, да. Слушай, они не ужинали!
Действительно, мы забыли об ужине, даже не заметили, кто включил свет. В палату набились раненые со всех этажей. Болельщики обсуждали положение на доске, высказывались одобрительно или насмешливо, насчет ходов. Кому-то вздумалось было подсказывать. На него строго прикрикнули.
— Может быть, хватит? — сказал я. Леонид уже успел проиграть столько, что пора было его остановить. — Спать людям надо. Двенадцатый час. Леня, хватит на сегодня.
— И то правда, — согласился Гатенков. — Время позднее. Кончим, что ль, студент?
— Куда нам спешить, Семен? Праздник…
— Да нет, больно много время.
— По полста хочешь? Давай по полста, а?
На лице Гатенкова было страдание. Он заглядывал в глаза отчужденно притихшим болельщикам. «Чего делать, братцы? — как бы спрашивал совета Семен. — По полста — как отказаться? Студент сам набивается. Меня корить за что?»
Грушецкий, само собой разумеется, получил мат. Он достал из тумбочки планшетку, расстегнул. Гатенков по-рыбьи открыл рот и уронил на пол фигуру. Планшетка была набита деньгами. Пачки слежались, как трофейные галеты.
— Чего глаза забегали? — Леонид засмеялся. — Не волнуйся, не ворованные. Тетушка дом в Ленкорани продала. Некоторую часть выручки у меня от мужа спрятала.
— Как же на чужие-то играть?
— Это не твоя забота. Ты ничего не знаешь.
О сне больше никто не вспоминал. Когда Рубаба порывалась погасить свет и начальственным тоном приказала расходиться по палатам, ее дружно уговорили не портить людям праздник. Гатенков был сосредоточенно-мрачен, у него на лбу набухла жила. Только добившись ощутимого перевеса в партии, он оживлялся и начинал, потирая руки, рассуждать вслух:
— Так, так… Выходит, значит так… Раз, два, три, и — готово. Обратно, студент, планшетку доставай.
— Посмотрим! Это мы еще посмотрим! Подумаешь, гроссмейстер! Сам сейчас лапки кверху поднимешь! — Леонид петушился, но все вокруг видели, позиция у него безнадежная.
Гатенков еще раз получил полста, пересчитал, аккуратно сложил, спрятал под халат и спросил с издевкой:
— Ну чего, студент? Еще? Я бы сыграл…
— Сыграл бы? — Грушецкий моментально преобразился. На лице не осталось и следа от растерянности. — Сыграл бы, говоришь? — Не ожидая ответа, сказал: — Слушай, Семен, имеется предложение. На все, что у меня в планшетке, идет?
Гатенков изумленно уставился на Грушецкого. Потом быстро взглянул влево-вправо: «Слыхали, чего было сказано? Хитрит, что ль, студент, заманивает? Глядите, какая тьма деньжищ-то! Боязно… И выиграть боязно, и проиграть — тоже…»
— Ладно тебе, студент! Поиграли — и будет.
— Как знаешь. Я не настаиваю.
Гатенков опять присмотрелся к Леониду, спросил:
— Ты чего, взаправду на все? Не страшно? Проиграешься — платить придется. Я в шахматах не шуткую.
— Я что, проигрыш зажимал? — обиделся Грушецкий. — Я, кстати, в этом тоже шуток не признаю. Здесь десять тысяч.
Народ в палате взбудораженно загудел, заговорил. Гатенков поскреб затылок и начал расставлять фигуры. Грушецкий спрятал планшетку в тумбочку, поинтересовался:
— Зачем расставляешь? Не вижу твоей ставки. Нет ставки — нет игры. Вали в свою палату. Вали, вали. Чего расселся? Забирай свои шахматы. Людям спать пора.
— Я мигом. — Гатенков быстро захромал к двери.
…Перед началом наступления на Вену мы стояли в небольшом венгерском городке юго-восточнее Будапешта. Помню, откуда-то у всех появились бумажные деньги — пенго. Они ничего не стоили, и у нас от нечего делать кто-то придумал играть в очко на пенго. Там проигрыши и выигрыши были астрономические. Но те венгерские деньги н и ч е г о н е с т о и л и, и их можно было проигрывать сотнями тысяч.