— Ты, Леночка, не принимай мои слова близко к сердцу. А «Просто любовь» Митьке запиши. Пусть прочтет.
Митька взглянул на меня вопросительно, но промолчал. Пока мы с Леночкой вели дискуссию о повести Ванды Василевской, которая мне и в самом деле казалась придуманной и потому фальшивой, Митька наблюдал за нами, А когда мы с ним вышли, спросил:
— По душе она тебе пришлась, библиотекарша-то?
— О чем ты? Она же еще девочка.
— «Девочка»! У нас в Марьине такие девочки детей родят. Ей-то, должно, есть годов восемнадцать?
— Говорила, семнадцать.
— И в семнадцать, бывает, замуж идут.
Митьку хлебом не корми — дай поговорить на эту тему. Но Леночка была совсем не тем объектом, о котором стоит вести такие разговоры.
— Оставим это, Митька, — попросил я. — Хочешь поговорить на эту тему — давай вспомним лыковский барак. А Леночку, сделай одолжение, не трогай. И хватит об этом.
— Дело хозяйское. Хватит так хватит.
11
Недели две уже продержали меня в клинике Ислам-заде. Я ходил в кино, пропадал в библиотеке, по три раза в день меня кормили, давали надоевшие лекарства, делали массаж и лечебную физкультуру парализованной руки и ноги. А вот об операции «по Крукенбергу» пока не было и речи.
Каждый день после обхода я шел вниз, в кабинет лечебной физкультуры. Борис, незрячий массажист с обгорелым лицом и сильными руками в шрамах от ожогов, узнавал меня по походке. Не поворачивая головы, устремив в пространство очки, за которыми были пустые красные впадины, он весело объявлял:
— На процедуры прибыла гвардия! — и кричал жене Люсе, румянощекой и смешливой, с ямочкой на округлом подбородке, которая занималась лечебной физкультурой с каким-нибудь больным: — Пришел Слава! Люсь, кто с ним начнет?
Она издали приветливо помахивала мне рукой.
И на этот раз, когда я остановился за спиной Бориса, он каким-то непостижимым образом почувствовал мое присутствие. Не прерывая массаж тонкой, усыхающей руки незнакомого мне раненого, он закинул голову, как пьющая птица, и крикнул:
— На процедуры прибыла гвардия! Люсь, ты начнешь?
— Боренька, у меня Грушецкий. Займись пока Славой ты, а я быстренько покончу с Грушецким.
Леонид в черных трусах и голубой майке сидел на низенькой скамеечке, подняв кверху уцелевшую ногу. Я впервые увидел, что она вся в рубцах и впадинах. Люся сгибала и разгибала ее в голеностопном суставе, перебирала скрюченные пальцы. Грушецкий что-то весело говорил ей. Она смеялась.
Борис на ощупь и все-таки уверенно снял с меня халат, подвернул рукава своей бязевой рубахи и, обелив ладони тальком, принялся массировать мою безжизненную левую руку. Движения массажиста были четки, экономны, отработанны. Из Люсиного угла долетал высокий голос Леонида и хохот женщины в белом халате. Люся, как всегда, была в превосходном настроении и напропалую кокетничала с пациентом.
— Что мне с ним делать? — хохотала она. — Пялит на меня свои глазищи. Боренька, скажи ты ему, запрети! — Мне не нравились ни хохот ее, ни кокетливые слова. Она как будто нарочно поддразнивала слепого. — Слушайте, Грушецкий! Не смотрите на меня так! Я замужняя женщина. Боренька!..
Лицо массажиста окаменело. Его большие, обезображенные шрамами от ожогов руки растирали мои парализованные конечности. Борис действовал автоматически, мысли его были заняты сейчас вовсе не массажем. Он как будто не слышал выкриков и хохота жены. Я оглянулся. Люся бесстыдно подмигнула мне. Леонид поглаживал рукой обнажившуюся из-под халата толстую ляжку.
Я с трудом удержался, чтобы не крикнуть: «Что вы делаете?» Услышал стук протеза. Леонид поспешно отдернул руку. Люся прикрыла ногу полой халата. По кабинету шла Леночка. Я заметил, как враждебно смотрит она на Люсю. О том, что Борис и Леночка — брат и сестра, я еще не знал и удивился, когда она провела рукой по голове слепого, от красного обгорелого лба до густой светлой шевелюры на макушке.
— Ты, Ленок? — Борис ожил. — Чего так рано?
— Дома делать все равно нечего. Лучше газеты подошью. Вчера книги получила — надо расставить, журналы рассортирую. — Она посмотрела на меня заговорщически. — Вот Горелова возьму в помощники. Ты скоро его отпустишь?
…Мы опять были в библиотеке одни. Воздух там напитался запахом книжной пыли. В тени деревьев за клиникой разговаривали двое раненых. В библиотеке были слышны их голоса. Смешливый тенор поминутно срывался на хохот. Ему вторил низкий бас. Разговор шел под самыми окнами.
Леночка сидела напротив, раскладывала на столе полученные накануне номера «Огонька» и «Крокодила», пробивала дыроколом поля не подшитых пока газет. Она не поднимала глаз, и вполне можно было подумать, что, кроме журналов, ее ничего не интересует. Может быть, только еще газеты…
— Если бы я вышла замуж за такого человека, как мой Боря, — вдруг заговорила она глуховатым от волнения голосом, подняла на меня глаза и залилась краской от смущения. — Вы даже не представляете, какой он!.. Как трудно ему было найти меня в детдоме! Сам в госпитале, в таком состоянии… А все-таки нашел. Мы с ним только двое из всей семьи остались. Мама в эшелоне, при бомбежке… Папа тоже, скорее всего, погиб. Ушел на фронт в самом начале войны, и — ни слуху… Ничего…
— Это еще ни о чем не говорит, — сказал я только для того, чтобы не молчать. — На фронте знаешь как бывает…
— Говорит, Слава, говорит. Вы не представляете, каким человеком был наш папа. Как он любил нас всех — маму, Борю, меня! Если бы он был жив, разве бы не искал, разве не нашел бы нас? Больше года после победы прошло. Больше года…
Под окном звенел тенорок:
— Слышь-ка, только он до ее… А-ха-ха… Только, значится, он до ее — как тут, слышь-ка, двери отворяются и — здрасьте, пожалуйста! — генерал самолично заходить. Спрашиваеть, значится, ты как здеся, Иван? А Иван-то, не будь глуп, и отвечаеть ейному мужику… А-ха-ха… Выполняю, слышь-ка, даденный самолично вами приказ… А-ха-ха…
— Ты не больно-то хохочи! — пробасил второй. — Не помирай со смеху! Хохочет, дура… Небось домой заявишься да как застанешь такого оборотистого Ивана у своей женки, не до смеха-то будет. Поглядел бы я на тебя, трепача…
— Чего ты? Чего?! — зазвенел тенорок. — Ежели твоя баба стерьва, то и все, что ль, такие? Ишь, рассудил!
— Дура! Ты б лучше помолчал, Тимофей. Помолчи, говорю!
— Ты чего?
— А ты-то?..
Под окнами явственно намечалось выяснение отношений. Донеслись воинственные выкрики, угрозы, мат. Простучав протезом, Леночка пошла закрывать окна, как при грозе. Но и после этого нам были слышны голоса Тимофея и его приятеля.
— Вы, Слава, совсем не похожи на них. С некоторыми инвалидами я даже разговаривать боюсь. — Леночка возвратилась к столу. — Бывает, придет такой вот, — она кивнула на окно, — мне бросить библиотеку и убежать хочется… Боюсь… Боря мой — какой инвалид! А мне с ним так спокойно. С ним спокойно, а этих я боюсь. Кажется, может просто так ударить по лицу, обругать, сказать гадость…
— Леночка! Разве так можно? Об искалеченных?..
— Нельзя, я понимаю. Я понимаю, Слава, все понимаю, а вот… Если бы вы слышали, что́ какие-то двое на костылях на днях здесь говорили… Этого нельзя, нельзя передать!.. Я даже Боре не смогла рассказать… Всю ночь проплакала… Вспомню и плачу… Взрослые, у самих такие дочери, наверно!
— Кто это? Фамилии их знаешь? — Я понимал, какие-то придурки здесь показали себя, и мне хотелось поговорить с ними. Так поговорить, чтобы всю жизнь помнили! Но я подумал, что с такими говорить — это метать бисер… И я знал, что не услышу от Леночки их имен. Она смотрела на меня встревоженно, опасалась, как бы я не наделал глупостей. — Черт с ними! — сказал я. — Ты только должна запомнить, Леночка, что таких, как твой Боря, немного. Он — человек очень сильный. А мы все — обыкновенные люди, но только подкошенные несчастьем, и нам надо прощать многое.
— Нет, Слава! — Она прямо-таки вскрикнула. — Не говорите: «Мы»! Вы совсем не такой.
— Я, Леночка, такой же, как и все. И даю тебе честное слово, не стесняюсь этого. Мы, инвалиды войны, — это нормальные фронтовики, выбывшие из строя, но не убитые.
— Я вас очень хорошо понимаю, Слава. — Она почему-то обиделась. — Очень хорошо понимаю. У меня брат — незрячий. Думаете, Люся ухаживает за ним большие меня? Думаете, если мне еще нет восемнадцати, то я ничего не понимаю, да?.. — Она чуть не плакала от непонятной мне обиды.
— Леночка, Леночка! Что ты, что ты? — Я бестолково и потерянно мямлил пустопорожние слова, стараясь понять, из-за чего она так расстроилась. — Успокойся, пожалуйста, Леночка, прошу тебя… Ты все, все понимаешь… Ты — умница…
— Ах, Слава, если бы я могла вам рассказать…
— Ага! Вот он где ты! — В библиотеку без стука вошел Митька. — Обыскался тебя. Все, палаты обошел, весь двор — тебя ровно ветром сдуло. А ты — вот он где!
— Зачем я тебе?
— Да низачем. Ежели я не ко времени, то… А то в палату твою заглянул — обед уж остыл. Грушецкий посмеивается, пропал, дескать, наш Слава. Без вести, говорит, пропал. А ты — вот он где. Обедать будешь?
Поднялись мы с ним на второй этаж. Митька накормил меня остывшим обедом. На соседней кровати Грушецкий лежа читал «Советский спорт». Он и здесь, в Арменикенде, умудрился найти подход к продавцу из киоска «Союзпечати». Тот за «умеренную плату» оставлял ему «Комсомольскую правду» и «Советский спорт». Митька унес из палаты грязную посуду и, возвратясь, ввязался в привычную перепалку с Васькой Хлоповым. Тот всегда был рад случаю отвести душу в разговоре.
— Ты, земляк, — убеждал он Митьку, хотя для того, чтобы им быть «земляками», надо было передвинуть Марьино чуть ли не на полтысячи километров, — главного в жизни не поймешь. Скажи вот, отчего нам домой не торопиться? Где человеку может быть лучше, нежели дома? Чего помалкиваешь?
— Я чего помалкиваю? — возражал Митька с усмешкой. — На разговор с тобой, Вася, время жалко. Больно уж глуп ты, парень. Отчего глуп, спрашиваешь? Верно, уродился таким. Тут уж… Нам с тобой, парень, лучше уж нигде не будет…