Любовь Михайловна ушла в ванную комнату за портьерой, переодеваться. Галя ожидала ее молча. Что можно было рассказать? Что и утром, уходя с дежурства, не поинтересовалась состоянием Сурена, со Славиком не попрощалась?..
Господи, стыдно-то как! Майор Смолин сколько раз повторял, что сестрами их называют по недоразумению, что в прежние времена правильно называли: «сестры милосердия». Вот уж обнаружила она свое «милосердие»!
— Что с тобой, Галя? — Капитан Тульчина вышла из ванной комнаты. Вместо длинного, до пола, бархатного платья на ней теперь был домашний халат с ярко-красными отворотами. Сунув руки в глубокие накладные карманы, Любовь Михайловна уставилась на гостью сверху вниз вроде бы недружелюбно. — Что это с тобой? Почему не отвечаешь?
— Что со мной? А то, что пришла я к вам вовсе не из-за Сурена, а из-за того… — Голос прервался, тяжелые, ровно ртуть, слезы поползли по щекам. — О господи!
Любовь Михайловна усадила ее рядом с собой на тахту и, ни о чем не спрашивая, позволила выплакаться. Галя всхлипывала и каялась в душе: зачем пришла? Только и дел у людей — печалиться о ее бедах.
— Пришла в себя? — спросила Любовь Михайловна. — Успокоилась? Может быть, валерьянки накапать?
— Ничего мне не надо! — вскрикнула Галя. — Ничего… Я ведь к вам вот из-за чего явилась… — Она всхлипнула и принялась исповедоваться. Говорила взбудораженно, нисколько не щадя себя.
Любовь Михайловна, ясное дело, тотчас догадалась об истинной причине ее отчаяния и не то сочувственно, не то осуждающе поинтересовалась:
— Тебе сколько лет, Галочка?
— Двадцать два минуло.
— Двадцать два? Милая ты моя! У тебя же еще все впереди! Меня в твоем возрасте больше всего занимало другое: институт, подруги, московские театры. Правда, в двадцать три я уже была замужем. Все случилось неожиданно и стремительно. Знакомство на дне рождения однокурсницы, любовь с первого взгляда, загс… А к двадцати четырем успела овдоветь. Муж погиб на финской войне. Вот это действительно была трагедия. Я ребенка недоносила… Нет, Галочка, лучше не вспоминать… — Гале почудилось, вроде Любовь Михайловна вмиг перестала быть молодой женщиной, преобразилась на глазах. На лице обозначились морщинки, в черных волосах появились белые ниточки. Любовь Михайловна прошлась по комнате, постояла у окна и, возвратясь, остановилась перед Галей. — Больше пяти лет прошло, а вот как всплывет — чувствую, нельзя жить. Сейчас уже, разумеется, не так больно, как вначале… Годы прожиты, да и война эта… Прости, пожалуйста, Галочка, милая, о себе зачем-то стала я говорить. Я…
— Что вы, товарищ капитан! Это вы меня простите.
6
После обхода Галя помогла мне надеть пижаму, подстраховала, когда я спускался с возвышения, и ушла по своим делам. Я довольно долго для первого раза слонялся по «вокзалу». Вышел даже на балкон, посмотрел сверху, как по госпитальному двору между цветочными клумбами разгуливают ходячие. Позавидовал им и подумал, что если все будет в порядке, то, может быть, и я скоро смогу выходить в этот пестрый от цветов, белых, синих и серых халатов, от бело-голубых пижам двор. Потом двинулся через «вокзал» к окнам на противоположной стороне. Постоял, посмотрел на незнакомую улочку городка. Ее, безлюдную и тихую, редко-редко пересекали прохожие. Это были главным образом наши солдаты и офицеры. Местных жителей внизу я не увидел.
Устал. Пора было возвращаться на место. Галя как будто угадала это. Незаметно подошла, взяла под руку и повела к возвышению. Вдруг что-то заставило меня оглянуться на дверь. Я увидел своего комбата, гвардии-капитана Васюту. Точно вырастая из-под пола, он поднимался по лестнице с первого этажа. Вслед за ним вырастал Митька Федосов. Сначала появились головы, потом возникли плечи, туловища… И вот они уже входили в дверь «вокзала». Я повернулся к ним, хотел шагнуть навстречу.
— Ты чего это? — удивилась Галя.
— Смотри, кто ко мне пришел!
Васюта уже был рядом. Наброшенный на плечи белый халат оставил открытой гимнастерку на груди. Поблескивали ордена и медали на пестрых подвесках, выделялись две золотые и несколько красных нашивок за ранения.
— Здорово, Горелов! — Он протянул руку. — Долго жить будешь, потому что некоторые поспешили… Да ладно, не в этом дело. Самое страшное, вижу, для тебя позади. Так что — выше голову, гвардия! Держи хвост морковкой! Надо жить, земляк, чтобы в артиллерии был полный порядок.
«Вокзал» притих. Раненые прислушивались к нашему разговору, во все глаза глядя на шумного офицера, пришедшего сюда из тоге бесконечно далекого сейчас мира, где каждый из обитателей «вокзала» совсем недавно был полноценным и полноправным человеком. Только на возвышении никто не обратил внимания на обласканных войной пришельцев из прошлого.
— Товарищ капитан, — подала голос Галя, — Славику надо бы лечь. Устал он, должно. Больно долго на ногах.
Васюта улыбнулся такой знакомой улыбкой, что я впервые со дня ранения со всей определенностью осознал себя безвозвратно отторженным от нормальных людей и от жизни. Но мой бывший комбат ничего не заметил. Он положил руку мне на плечо и опять улыбнулся знакомой улыбкой:
— Раз надо, Слава, — значит надо. Мы с полчасика посидим с тобой. Время пока терпит.
— Ничего, товарищ гвардии капитан, — возразил я. Появление гостей излечило меня от усталости. — И здесь можно поговорить. Напрасно она паникует. Я могу даже в коридор…
Я говорил с гордостью. Но разве мог Васюта, здоровый человек, понять мои чувства? Он подмигнул дружески:
— Я тебе, Слава, больше не командир. Она, — он кивнул на Галю, — твое начальство. Ей и я бы подчинялся охотно.
— Пойдем, Славик, пойдем! — Галя потянула меня к эстраде. — Господи, чего же ты упираешься? Беда мне с тобой.
Комбат и Митька шли позади нас, чуть слышно переговариваясь. Когда Галя помогла мне улечься, гости устроились в проходе между моей и свободной теперь кроватью Толи Попова. Васюта и Митька снизу, само собой разумеется, не рассмотрели хорошенько моих соседей, и им — комбату, во всяком случае, — было не очень трудно прикидываться бодрыми весельчаками. Сейчас же, сидя между ранеными, не выходящими из беспамятства, стонущими и поскрипывающими зубами, мои гости были явно не в своей тарелке. Вот заскрежетал зубами Сурен. Васюта достал из кармана трофейный портсигар белого металла. Не открывая, довольно долго вертел в руках. Потом вздохнул с сожалением и сунул в карман под халат.
— Ничего не поделаешь, — выговорил он, обращаясь как будто к себе. И добавил: — Все это скоро кончится.
Высказался и уставился в окно. На лбу прочертились морщины, глаза сделались беспомощными. Мне стало жалко бывшего своего комбата. Я подумал, как тяжело, наверное, здоровому, жизнерадостному человеку попасть на нашу эстраду, оказаться среди людей, доживающих в беспамятстве и мучениях последние дни своего земного существования. «Какого черта их сюда принесло?!» — непонятно на кого рассердился вдруг я.
Посмотрел на Митьку. Он выглядел замороженным. Надо было сказать что-нибудь остроумное, беспечно-легкомысленное и, может быть, самому первым рассмеяться, чтобы комбат и Митька не сидели такими скисшими. Но в голову не приходило ничего стоящего, и не было никакого желания смеяться. Опять скрипнул зубами Сурен. Васюта сказал:
— Такие дела, земляк. Победу оплачиваем золотом высшей пробы. Но что делать? Война не уступает ни гроша. А ты, Слава, держись — у тебя не так все страшно, как могло быть… Голова у тебя — дай бог всякому. — Васюта натолкнулся взглядом на многослойную повязку, укутывающую мой череп, и пристыженно умолк. Потом расстегнул планшетку, вырвал из какого-то блокнота листок бумаги, быстро написал несколько слов и положил записку на тумбочку. — Вот что я хочу сказать тебе, Слава. Подлечишься, выпишешься из госпиталя — отправляйся в Одессу. Это адрес моих стариков. Там о тебе будут знать. Если меня вдруг не окажется — всякое же может случиться, пока война не кончилась, — не имеет значения. Мама у меня — золотой человек. Она тебя в обиду не даст. Ну что же, Слава, прощай. Надо в офицерскую палату заскочить. Алешка Стригунов, товарищ мой по училищу, там лежит…
— Нет его, — вмешалась в разговор Галя. Она готовила какое-то лекарство для Сурена. — Уехал давеча в часть…
Сказала это и опустила голову. Вид у нее был потерянный и жалкий. Не требовалось большого ума, чтобы догадаться, что Галя убита горем. Васюта посмотрел на нее, сочувственно покачал головой и приказал Митьке:
— Через полчаса выходи к машине! К местному начальству заскочу. Наведу справки об Алешке.
Гвардии капитан Васюта, рослый, подтянутый, стремительный, в наброшенном на плечи застиранном белом халате, прошагал под восхищенными взглядами «вокзальных» и исчез в провале лестницы. Митька остался на прежнем месте.
— Вот и закончилась для тебя война… — вздохнул он.
Вздохнул и затих. Вытаращился на меня и — ни слова. И я молчал, парализованный идиотской скованностью. Говорить не было никакого желания. О чем, собственно, говорить? Развела судьба нас с Митькой навсегда. И все наши недавние мечты оказались пустым звуком, и дружба наша рухнула от взрыва шального снаряда…
Все у нас теперь по-разному. Мне оставаться здесь, на возвышении «вокзала», среди обреченных, не приходящих в себя черепников, а Митьке ехать на полковничьем «виллисе» к передовой, на оборудованный в каменистом альпийском склоне НП артбригады. Там все свои, офицеры, сержанты, солдаты, с кем я начал наступать на Вену от Балатона, с кем надеялся дойти до победы, теперь уже совсем близкой…
Там все свои. Свои? Были свои, но теперь я им уже не «свой». Сегодня обо мне еще, может быть, вспоминают, а пройдет неделя-другая — забудут, как и я раньше забывал товарищей, выбывших из строя.
От этих мыслей голову внезапно стиснуло болью. Я еле-еле удержался, чтобы не застонать. Но Митька все-таки что-то заметил по моему лицу. Он спросил негромко:
— Небось докучил я тебе своими разговорами?