Грушецкий закурил «Казбек»…
16
Митька шел от ворот к зданию клиники, шел с видом человека, довольного собой. В руке у него был объемистый обернутый газетой пакет. «Неужели без меня на Кубинку потащился? — Меня это удивило. — С чего бы вдруг?»
— Ты откуда? — встретил я его вопросом.
— Да вот в райсобес ребята надоумили сходить. Вишь, кой-чем разжился. Американские подарки инвалидам дают.
— А мне почему не сказал?
— На кой тебе? Это для людей семейных да хозяйственных. Для тебя, Славка, верно говорю, там ничего не видал.
Поднялись мы на второй этаж. Пока шли по лестнице, мой друг, преодолевая одышку, распространялся о том, что американцы-«буржуи» нам за «кровь нашу барахлом всяким разным» заплатили. Я спросил, зачем же было брать это «барахло». Не смущаясь, Митька ответил, что ему, «деревне лапотной», простительна привычка «не гнушаться тем, что в руки плывет». Задыхаясь и вытирая рукавом халата пот с лица, он пер наверх увесистый сверток и поглядывал на меня с усмешкой. И я — так бывало часто — не мог понять, шутит он или говорит серьезно. Мой Митька был совсем не прост.
У себя в палате он достал из-под кровати пузатый фанерный чемодан, потом разрезал взятым из тумбочки перочинным ножом бечевку, которой был обвязан сверток, и вывалил все свои приобретения на одеяло. Там оказались пиджаки, шарфы, вязаные кофты, кожаные перчатки и даже гобелен с голубовато-серым речным пейзажем. Вывалив это все, Митька подмигнул:
— Богатство! Вишь, сколь щедры наши союзнички! Теперь вот посылочку на хауз отправлю. Порадую своих.
— Я бы ни за что не взял.
— Ты бы не взял, — кивнул Митька. — Так то — ты, а то — я. Хотя, Славка, зарекаться не след. Мало ли чего? Я вот, вишь, взял и нисколь не жалею. В Марьине барахла такого нынче не больно-то много. Моим, должно, сгодится.
Он долго сортировал «барахло», распределяя, кому что выделить. Рассуждал вслух: «Это мамане», «Это Нинке пойдет», «Пиджак бате будет в самый раз», «Вот Андрюхиному пацаненку в аккурат», «Это девки промеж собой поделят»…
Надоело наблюдать за Митькиной хозяйственной деятельностью. Ничего не сказав, я потихоньку вышел из четвертой палаты. Спустился по лестнице на первый этаж. Леночка должна была давно закончить работу. Но я вдруг увидел, что дверь библиотеки приоткрыта, и зашел. Показалось, Леночка не уходила, ожидая меня. Она улыбнулась и захромала мне навстречу.
— Как хорошо, что вы пришли! — Остановилась, кивнула на мою забинтованную руку: — Как она?
— Что можно знать на пятый день после операции?
— Я ведь вас ожидала, — покраснев, созналась Леночка.
— Зачем?
— Ну, как вам сказать… Приглашаю вас и Митю к себе на двадцать второе. Почему вы так смотрите? У меня день рождения. Мне исполняется ровно восемнадцать. — Я хотел было спросить, удобно ли устраивать праздник, если от Бориса только-только ушла жена. Леночка как будто прочла мои мысли: — Я не сама. Боря придумал. Он еще в прошлом году мечтал. Ему всегда так нравится делать мне приятное. Сейчас он даже из-за Люси горевать перестал. Вы придете?
— Приду, само собой разумеется.
— Не забудьте Мите сказать. Прошу только не делать никаких подарков. Не терплю мещанства.
— Но как же?..
— Об этом я вас очень прошу…
Когда я сказал Митьке о Леночкином приглашении, он подмигнул мне торжествующе и начал распространяться о том, что это неспроста, что мои дела идут на лад. Прикинул, что двадцать второго исполнится ровно пять лет со дня начала войны, и заявил, что непременно захватит поллитровку. «Может, у них и выпить нечего будет. А по такому случаю грех не выпить нашему брату». Митька был в своей стихии.
— Накостыляли мы фрицам или нет? — спросил он риторически. — Чего приумолк-то? Накостыляли или нет?
— Накостыляли, накостыляли. — У меня тоже было превосходное настроение. — Но ты учти, Леночка просила не приносить никаких подарков. Сказала, что обидится.
Почти совсем стемнело. В окнах палат загорелся свет, а на быстро темнеющем небе — звезды. Пахло травой и цветами (у входа в клинику была разбита цветочная клумба). Из открытых окон слышались голоса. В моей пятой играли в подкидного. Закатывался радостно Васька Хлопов. Другие обитатели палаты хохотали, не отставая от него.
— Сколь долго уж я тебя знаю, — заговорил Митька рассудительно, — а вот и поныне не пойму, как при твоем уме в тебе столь много глупости. Вроде как ею кичишься, напоказ выставляешь. Где такое видано — на день рождения без подарков? Да и то еще — можно ли мужику за чистую монету всякое слово женское принимать? Мозгами-то раскинь, Славка.
Не слишком по душе были мне Митькины слова, но все же ощутил я в них умудренность опытного человека и, не ввязываясь в спор, поинтересовался:
— Хотелось бы знать, что же ты собираешься подарить Леночке? Научи меня. Может быть, и я поумнею?
— Да нет, Славка, ты все одно не поумнеешь.
На следующий день, после обхода, Митька потащил меня в райсобес. Я некоторое время приличия ради упирался. Но потом, когда он сказал, что не для себя я тем «барахлом» пользуюсь, что все одно кому-то добро достанется («не лучше ли, чтоб Ленке твоей чего-то перепало?»), я сдался.
На первом этаже двухэтажного кирпичного дома в коридорах стучали костыли, поводыри водили из кабинета в кабинет с белыми бумажками на дверях незрячих инвалидов. Почти все посетители этого учреждения были в больничных халатах. Редко-редко встречались местные жители в гражданском…
Митька первым вошел в нужную нам дверь. В большой комнате устоялся запах вещевого склада. Несколько инвалидов рылись в кучах тряпья, обуви. Я увидел белье, одеяла, меховые шапки (кому они нужны в Баку?), фетровые дамские шляпы. Может быть, из-за того что все это было разбросано по полу, на расстеленной по всему помещению мешковине, может быть, из-за того что все было измято и свалено в беспорядке, барахло это показалось мне пригодным только на выброс.
— Какого черта ты меня сюда притащил? — зашипел я на Митьку. — Больше мне нечего делать — только ковыряться в паршивом американском барахле, в их обносках!
— Погоди ты. — Митька достал из кармана моего халата справку об инвалидности, выданную мне, как и другим, взамен пенсионного удостоверения, показал сидящему у стола пожилому азербайджанцу в очках. Тот пробежал глазами по справке и кивнул Митьке. Мой друг моментально стал озабоченным: — Сказано тебе, погоди! Мы тут сыщем такой подарок для твоей Ленки — сам довольный будешь.
Я сидел на стуле у стола инспектора. Митька перебирал барахло. Когда ему попадалось что-нибудь стоящее, он показывал мне, советовался, не сгодится ли. Мне все было не по душе. Федосов смотрел на меня с негодованием и опять начинал поиски. В руках у него появлялись желтые, зеленые, синие, красные вещи, большие теплые одеяла и маленькие платочки с разноцветными узорами.
В конце концов я, наверное, привык к виду этих вещей. Они уже не возбуждали во мне первоначальной брезгливости. Кое-что даже стало нравиться. Митька, с моего согласия, отобрал для именинницы белую пуховую кофточку с огромными перламутровыми пуговицами и коричневое плиссированное платье.
— А еще нос воротил! — самодовольно высказался Митька.
Двадцать второго июня в условленное время мы входили во двор трехэтажного дома на тихой улице неподалеку от Сабунчинского вокзала. Из кармана Митькиного халата горлышками вверх торчали две поллитровки, обернутые бумагой. Когда и где он их раздобыл, я понятия не имел. Увидел этот «подарок» только в трамвае, когда мы ехали сюда из Арменикенда. Я набросился на Митьку шепотом. Он сначала улыбался, а потом обиженно отмалчивался. Не хотелось портить настроение ему и себе, и потому, что все равно ничего нельзя было изменить, я махнул рукой на «подарок».
Через двор протянулись, пересекаясь во многих местах, веревки с сохнущим на них бельем. Здание изнутри опоясывали по второму и третьему этажу увитые диким виноградом балконы-галереи. Выяснив у крикливой черноволосой женщины в засаленном переднике (она снимала высохшее белье с веревок и складывала в большой эмалированный таз), где находится двадцать первая квартира, мы двинулись на второй этаж. Подниматься пришлось по наружной железной лестнице, ведущей )на балкон-галерею. Вверху нас ожидала Леночка в своем неизменном выгоревшем сарафанчике, на котором уже и белые круглые горошинки не были видны. Теперь я порадовался, что уступил Митьке и мы пришли не с пустыми руками…
На закрытом густо растущим диким виноградом балконе-галерее около распахнутой настежь двери, за которой звучала патефонная музыка, стоял кухонный столик. На нем дружно шумели отливающие начищенными медными боками три примуса. Остро пахло какой-то восточной пищей. Над большой красной кастрюлей и вместительным чугунком поднимался пар. Вовсю кипел и сверкающий отмытостью зеленый чайник. У столика колдовала пожилая женщина в домашнем халате с короткими рукавами и пестром платке на голове. Леночка шепнула мне:
— Это тетя Аня из Махачкалы. Специально приехала.
Из распахнутой двери вышел Борис. На нем были серые, хорошо отутюженные брюки и свежая белая безрукавка. Ворот не был застегнут и открывал красные рубцы на груди. Привычно запрокинув голову, Леночкин брат шагнул нам навстречу:
— Привет, ребятки!
Он пожал мне и Митьке руки и, обняв нас, уверенно повел в комнату. Здесь Борис не ощупывал ногами пол, не натыкался на мебель. Он подвел нас к столу, на котором стояла бутыль красного вина, плетеная хлебница с нарезанным батоном, тарелки с кабачковой икрой, украшенной зеленью, салат из ядовито-розовой редиски, продолговатая селедочница с серебристыми кусочками сельди, обложенными кружочками лука, глубокая салатница с темно-красной горой винегрета. Такого обилия вкусных угощений не видел я уже много лет. А тут еще аппетитно пахло печеным…
На подоконнике стоял патефон. Крышка его была поднята, вращалась черная пластинка. Звучал растроганный тенор: