Ага, эту песню я знаю!
Петлюровцы поют:
Ми гайдамаки,
Ми Bci однаки…
Оська прислушался и сказал со злостью:
— Какие они, к черту, гайдамаки! Разве гайдамаки когда-нибудь бедных людей обижали? Они воры, бандиты, а не гайдамаки! — Помолчав, Оська добавил горячо — И с пилсудчиками дружат. Продались им с потрохами. Даже на вагонах у них написано: «Пилсудский купил Петлюру!..»[3]
Оська прав. Я сам видел эти надписи, когда ходил на вокзал. Петлюровцы воры, а не гайдамаки. И хоть называют они себя гайдамаками, — это чистейшая брехня.
По нашему переулку пастух гонит на пастбище коров. Позвякивают бубенцы под их отвислыми шеями. Одна из коров ревет протяжно и тоскливо.
Еще совсем рано — часов шесть, не больше. Открыв калитку, мы бежим на огород. Подбежав к заветной тыкве, переворачиваем ее. Тыкву никто не трогал. Места пореза теперь едва заметны — они даже как будто зарастают. Кое-где вдоль линий пореза проступили капельки похожего на вишневый клей желтоватого сока.
Облегченно вздохнув, мы укладываем тыкву в прежнее положение и возвращаемся во двор. В комнату идти неохота: все ведь там разбросано и опрокинуто. Взбираемся на чердак крольчатника и, зарывшись в кучу старого пахучего сена, засыпаем.
В полдень, стуча вилами по дощатой стенке сарая, тетушка будит нас.
Умываемся на кухне и, войдя в спальню, видим, что для нас уже приготовлена еда. Большими деревянными ложками едим молодой вареный картофель, облитый простоквашей. Тетушка сидит на кровати и зашивает подушки. Гусиные пушинки белеют в ее волосах. Окна раскрыты на улицу. В одно из них залетает крупная черная муха. Жужжа, она кружит над столом.
…Возле Успенской церкви зацокали копыта лошади. Все ближе и ближе. Кто-то скачет вниз по Крутому переулку. Кто это? Надо посмотреть! Не доев картофель, подбегаем к окнам. Перед нами галопом на сером в яблоках коне проскакивает Марко. Карабин подпрыгивает у него за плечами, бархатная китыця развевается по ветру. Марко сгорбился от сильной скачки и припал к луке седла. Проскакав мимо наших ворот, Марко круто остановил лошадь у ворот своего дома, открыл ворота, снова сел на лошадь и поскакал по двору к палисаднику. Залаял рыжий пес Куцый, встревоженный появлением всадника, но потом сразу замолк. Захлопали двери в доме Гржибовских. Доносятся чьи-то отрывистые, возбужденные голоса, плач. Кто-то закричал:
— Скорее!
Прислушиваясь, не спеша доедаем картофель; тарелки пустеют. Вдруг снова лошадиный топот. Лошадь проносится под забором и, выскочив, звенит на улице подковами.
Вдогонку ей несется встревоженный, плаксивый крик:
— Марко, возьми и меня! Марко!
Марко не слышит.
Вот он промелькнул на рябом коне перед нашими окнами.
Он скачет обратно к церкви и с силой хлещет нагайкой по вспотевшим ушам коня. Через седло у него перекинута шинель. Сзади к седлу привязан обвернутый рыжим одеялом сверток. От толчков сверток съезжает на круп лошади и смешно прыгает в разные стороны.
В усадьбе Гржибовских — тишина, только слышно, как что-то гнусавит Стах.
Марко ускакал.
Проходит полчаса. Только мы собрались было в огород, как к Марье Афанасьевне приходит соседка Лебединцева и тихо, шепотом, говорит ей:
— Втiкають петлюри!
Тетушка не верит.
Лебединцева божится, что это правда. У нее на квартире стоял петлюровский комендант. Два часа назад он упаковал все вещи и уехал на фаэтоне неизвестно куда.
Вот так здорово! Неужели и в самом деле Лебединцева не врет? Значит, скоро вернется отец?
Тетушка и Лебединцева ушли на кухню; мы с братом остаемся во дворе и разговариваем. Звук далекого выстрела обрывает нашу беседу. Вслед за ним гремит второй выстрел.
— Марья Афанасьевна, послушайте — стреляют! — закричал я, вбегая в кухню.
Я тащу тетушку во двор от дымящейся плиты за полы ее длинной юбки и, захлебываясь, приговариваю:
— Уже было два выстрела. Пойдем во двор, послушаем!
Со звоном падает на пол задетый мною медный таз. Марья Афанасьевна хочет поднять его.
— Не нужно! — кричу я на нее. — Потом!
Выбежали во двор: Оська стоит у перевернутой собачьей будки — он весь сжался, весь ушел в слух.
Лебединцева, забыв попрощаться, убежала к себе домой.
Канонада усиливается.
Сейчас все ясно. Орудия бьют из-за Думанова.
Это не гром и не гроза. Это пушки вновь гудят, и мы с жадностью слушаем далекий рев приближающегося к городу фронта.
— Тетя, мы пойдем на колокольню, посмотрим, — сказал вдруг Оська.
— Вы что, — вспыхнула тетушка, — с ума сошли? На колокольню, чтобы вас там убили? Да? Сидите дома и не смейте даже думать! Я вам дам колокольню!
И, не доверяя нам, думая, что мы убежим, тетка через минуту выносит из кухни тяжелый секретный замок и наглухо закрывает калитку.
Чудная, она думает, что так уж нам трудно перелезть через высокий забор, который окружает нашу хату! Она думает, что нас испугают три ряда колючей проволоки, натянутой высоко над досками забора. Все это чепуха! Никакие замки не смогли бы удержать нас дома, если бы мы хотели удрать. Мы остаемся сами. Нам просто не хочется огорчать тетушку.
— Посмотрим револьвер! — предложил я брату, Гржибовские теперь нам не страшны!
Быстро вбежали в огород. Вот и наша тыква. Тяжелая, белая, лежит на земле. Э, да что с ней церемониться! Я поднимаю тыкву до колен и с размаху бросаю ее на землю.
Тыква глухо крякает и раскалывается надвое. Оська выхватил из нее револьвер и патроны. Оставив разломанную тыкву догнивать на огороде, мы несем оружие в крольчатник. Тряпки влажны, они пропитались соком тыквы, — не поржавел ли наган? За полуоткрытой дверью приседаем на корточки, потихоньку разворачиваем тряпки. Нет, все цело, только под барабаном, где выбит номер, появился рыжий налет ржавчины.
Оська положил револьвер на колено и полой рубашки оттирает ржавчину. Белая полотняная материя темнеет, становится грязно-желтой, но ржавчина не исчезает.
— Маслом нужно, маслом! И песком! — советую я.
Пересчитываем патроны. Их восемнадцать. Правильно. Мы так заняты своим делом, что позабыли о канонаде. А орудия гремят всё сильнее. Уже на Подзамче дробно потрескивают пулеметы. У церкви послышался грохот. Стучат колеса подвод. Сюда едет какой-то обоз.
Набив барабан патронами, Оська прячет револьвер за пояс, под рубашку, и мы подбегаем к калитке.
Нет, это не обоз! Я ошибся.
На конях медленно едут петлюровцы. Ишь, грабители, дают дёру!
Вот первая тройка поравнялась с нашими воротами. На вороной лошади гарцует офицер. Куцая каракулевая кубанка ловко сидит у него на макушке. Полурасстегнутая синяя венгерка подбита белым мехом и сверху обтянута ремнями портупеи. Бинокль хлопает офицера по ляжке. Два всадника едут по краям, в одном ряду с офицером; у них на острых пиках желто-голубые флажки. Заметив нас, офицер осаживает коня. Вороной конь вертит задом, отталкивая соседнего всадника, — тот отъезжает в сторону.
— Скажите-ка, хлопчики, мы проедем тут на Усатовский шлях? — подлизываясь к нам, спросил офицер.
— Проедете! — уверенно ответил Оська и показал вниз.
Колонна петлюровцев тронулась дальше. Как бы не нагорело Оське за такой совет! По нашему Крутому переулку очень неудобно съезжать на Усатовское шоссе. Обычно в ярмарки, когда по соседнему Успенскому спуску подводы едут на базар, густо упираясь в затылок одна другой, в нашем Крутом переулке пусто. Даже привычные к бездорожью крестьяне не любят проезжать здесь на подводах и предпочитают ехать в тесноте и давке, но по широкой улице. Иногда только по круглым булыжникам Крутого переулка проедет какой-нибудь смелый водовоз, больше никто не любит здесь ездить. Недаром весь переулок зарос подорожником и лопухами.
А Оська посоветовал петлюровцам ехать именно по этой дороге. Им, будет тяжело спускаться — лошади могут слететь вниз со скалы.
Порой гул рвущихся за городом снарядов заглушает громыхание проезжающих перед нашими окнами орудий.
Когда стихают отзвуки разрывов, мы слышим, как дребезжат, подпрыгивая на булыжниках, зеленые снарядные ящики, мы видим, как гаубицы подбрасывают вверх свои тупые, толстые рыльца, закрытые кожаными намордниками чехлов.
Петлюровцы суетятся. Кони их наезжают друг на друга: обвисают тогда постромки. Ездовые сдерживают лошадей, щелкают нагайками, ругаются. Грохот, стук, скрежет орудийных колес и разрывы снарядов наполняют улицу.
— Идите в хату, хлопцы! — позвала нас Марья Афанасьевна.
Ах, какая она надоеда! Нам не хочется уходить. Ведь очень интересно смотреть, как дают дёру петлюровцы, видеть на улице встревоженных крутозадых коней, разглядывать настоящие пушки, слушать лязг их колес.
Идем в хату неохотно, то и дело оглядываясь. Вблизи, за рекой, со свистом проносится снаряд.
— Вот видите, я говорила! — засуетилась тетушка. — А ну, сейчас же в погреб!
Но мы упрашиваем ее подождать. Мы немного, каких-нибудь пять минут, поглядим в окно, а потом, когда петлюровцы проедут, будем спокойно сидеть в погребе столько, сколько она, Марья Афанасьевна, прикажет.
— Пять минут! — заворчала тетка. — А что, если в эти пять минут снаряд разорвется здесь? Что с вами будет?
Не слушая ее, отдернув занавески, жадно смотрим на улицу. Все так же проносятся перед глазами конные петлюровцы, и в просветах забора видны мелькающие колеса пушек.
Внезапно один из петлюровцев тычет в нашу сторону наганом и резким кивком головы приказывает, чтобы мы отошли от окна.
Отпрыгнули назад.
— А что я говорила? — выкрикнула тетушка.
Она проворно захлопывает ставни. В комнате полумрак.
— Живенько в подвал! — закричала тетка.
Мы бежим, но не в подвал.
По узенькой лестнице, что притаилась за печкой в кухне, мы быстро взбираемся на чердак. Здесь жарко и пыльно. Между стропилами, как струны, натянуты веревки. На них развешано высохшее белье. Нагретая солнцем жесть висит у нас над головами. Сквозь ее плотный покров мы слышим орудийные выстрелы. Уже совсем близко — наверно, около Тринитарского костела — затрещал пулемет. Закрыв на задвижку дверь чердака, чтобы тетушка не могла сюда забраться, наклонив головы, осторожно подбегаем к слуховому окну.