— Ой, тату, тату, не буду, ой, не буду, прости, таточку, ой, больно, ой, не буду, прости!
А пан Гржибовский, словно не слыша криков сына, наклонял свою плотную спину в нанковом сюртуке. Раз за разом он взмахивал ремнем, резко бросал вниз руку и с оттяжкой бил Стаха. Он как бы дрова рубил: то, крякнув, ударит, то отшатнется, то снова ударит, и все похрапывал, покашливал.
Даже у нас в огороде было слышно, как, взвиваясь кверху, звонко щелкал его ремень, хлопая по заду Стаха.
Стах закусывал губы, высовывал язык и снова кричал:
— Ой, тату, тату, не буду!
Стах не знал, что мы видели, как отец порол его, и скрывал от нас побои.
При людях он хвалил отца, с гордостью говорил, что его отец — первый и самый богатый колбасник в городе. Стах хвастал тем, что в ярмарочные дни больше всего покупателей в лавке его отца, на Подзамче.
В словах Стаха, конечно, было много правды.
Пан Гржибовский умел готовить превосходную колбасу. Заколов свинью, он запирался в мастерской, рубил из выпотрошенной свиной туши окорока, отбрасывал отдельно на студень голову и ножки, обрезал сало, а остальное мясо пускал в колбасу. Он знал, сколько надо подбросить перцу, сколько чесноку, и, приготовив фарш, набивал им прозрачные кишки сам, один. Когда колбаса была готова, он лез по лесенке на крышу. Бережно вынимая кольца колбасы из голубой эмалированной миски, пан Гржибовский нанизывал их на крючья и опускал в трубу. Погодя Гржибовские разжигали печку. Едкий дым горящей соломы, запах коптящейся колбасы доносились и к нам во двор.
Тогда мы подзывали Стаха к забору, чтобы выторговать у него кусок свежей колбасы.
Взамен мы предлагали Стаху цветные, пахнущие типографской краской афиши, программки опереток с изображениями нарядных женщин и маленькие книжечки — жития святых с картинками. Все эти афиши и книжечки приносил мне отец. Он печатал их в городской типографии.
Обычно вначале договаривались, что на что менять будем. Мы божились не надувать друг друга.
После долгих переговоров Стах, хитро щуря свои раскосые глаза, вприпрыжку бежал к коптилке. Он выбирал удобную минуту, чтобы незаметно сдернуть с задымленной полки кольцо колбасы.
Нетерпеливо ждали мы его возвращения у забора, покусывая от волнения горьковатые прутики сирени.
Утащив колбасу, Стах, веселый, довольный удачей, прибегал в палисадник и перебрасывал ее нам через забор.
Мы ловили ее, как мяч, на лету, скользкую и упругую. Взамен через щели в заборе просовывали Стаху пестрые афиши и книжечки.
Затем мы убегали на скамеечку к воротам и ели колбасу просто так — без хлеба. Острый запах чеснока щекотал нам ноздри. Капли сала падали на траву. Колбаса была теплая, румяная, вкусная и, как окорок, припахивала дымом.
Теперь пан Гржибовский резал нового кабана.
Побежали к забору. Глянули.
На крыльце, где обычно курил свою трубку пан Гржибовский, согнувшись, стоял петлюровец и усердно чистил двумя мохнатыми щетками голенище высокого сапога. Начистив сапоги, он выпрямился и положил щетки на барьер крыльца.
Ведь это же Марко!
Ошибки быть не могло. Старший сын пана Гржибовского, Марко, или кирпатый Марко, как его звала вся улица, стоял сейчас на крыльце в щеголеватом френче, затянутый в коричневую портупею. Его начищенные сапоги ярко блестели.
Недавно, когда красные захватили город, Марко исчез из дому. Он бежал от красных, а сейчас вот появился снова, нарядный и вылощенный.
Вечером к нам во двор приплелся Стах. Он нес под полой небольшой сверток.
— Знаете, наш Марко приехал! — радостно сказал Стах.
Увидев, что эта новости нас не поразила, он помолчал, переступил с ноги на ногу и сказал:
— Марко теперь большой начальник. Он есаул. Ему дали лошадь. У него три нагана есть — совсем новые, синие, один на поясе, два в чемодане… А какой граммофон Марко нам привез! Говорит, в самом Кракове покупал. Труба зеленая, цветами размалеванная, блестит, как самовар, а пластинок — спасу нет! Копы две будет.
— Да разве пластинки — яйца, что ты их на копы считаешь? — перебил Стаха Оська и улыбнулся.
— Та все одно… Много пластинок, — сказал Стах и, быстро вынув из-под полы сверток, развернул его и предложил — Гайда меняться!
Кольцо копченой колбасы лежало на обмасленной, жирной газете. Опять вкусно запахло чесноком, и нам очень захотелось отведать этой колбасы.
— На что? — деловито спросил Оська.
— На патроны!
— На какие патроны? — спросил я.
— На те, что я дал вам на прошлой неделе.
— Эх, вспомнил! Да их уже давно нет у нас! — нараспев, протяжно ответил Оська.
— А где же они? — протянул Стах.
— Нет — и весь ответ! Ты что, спрос? — отрезал Оська.
— Ага… понимаю… У вас, должно быть, есть шпаер. Вы их выстреливали из шпаера?
— Откуда шпаер? Выдумывает тоже! — вмешался я и уверенно добавил: — Патроны твои нашла тетка Марья Афанасьевна и кинула в помойную яму.
— В какую яму? — удивился Стах. — Ты брешешь!.. — Помолчав, он вкрадчивым голосом, показывая на колбасу, сказал: — Может, мало, то я принесу вам еще столько. Марко мне даст наган, и я выстреляю патроны… Зачем они вам?
Стаха перебил скрип калитки. С улицы во двор вошла тетка Марья Афанасьевна. Стах, быстро обернув колбасу газетой, спрятал сверток за спину. Сел рядом с нами на скамеечку ровно, чинно, как ни в чем не бывало.
Тетка спросила:
— Молоко выпили?
— Выпили, — ответил я, — и кролика лопухами покормили.
— Марья Афанасьевна! — вдруг ввязался Стах. — Правду это Васька говорит, что вы патроны в помойную яму кинули?
— Какие патроны? Я не знаю никаких патронов. Я вам покажу патроны! Еще дом взорвете, окаянные! — сказала Марья Афанасьевна и, обиженно поругиваясь, ушла на кухню.
— Видите! Я же говорил!.. — сказал Стах вскакивая. — А ну, принесите патроны!
— Чего ты канючишь? Пристал, как репейник, и ноет: «Дайте патроны, дайте патроны!» Сказано, нет у нас патронов! — обозленно ответил Оська.
Стах задрожал:
— Не хотите?
— Ну, не хотим. Мало тебе? — огрызнулся Оська.
— Ладно, раз так… Я все расскажу Марку. Я скажу ему, что у вас есть шпаер, что вы забрали у меня патроны и не хотите отдать. Я расскажу, как вы обманули меня: вместо щегла дали щеглицу, а она совсем не поет. Я знаю, где твой отец, Васька, — он с красными ушел. Да, да! Я скажу Марку всё!
— Иди, иди, говори! Доносчик! — еще больше обозлился Оська и открыл калитку. — Ну, выметайся!
Стах медленно, не торопясь, словно о чем-то раздумывая, переступил порог калитки.
А я закричал ему вслед:
Стах — фискал-зубоскал!
Из-под печки крыс таскал,
На базаре продавал…
Темно.
Роса давно покрыла траву. В усадьбе у Гржибовских шумно. Освещены и открыты окна. Играет граммофон. Чей-то хриплый, надорванный голос поет:
…Шарф голубой! Шарф голубой!
Ветер нагорный играет тобой.
Давно ли ты с черной
Так тесно и дружно смешался фатой?
Волнуйся, волнуйся над свежей могилой.
Но ты не промокнешь страдальца слезой.
Я камнем холодным остался без милой,
Ты вейся, как смерть, надо мной,
Шарф голубой! Шарф голубой!
Пахнет жареной свининой.
Из высокой трубы к звездам взлетают искры.
Гржибовские пекут, варят, назвали к себе гостей. Они радуются возвращению сына. Наверно, он сидит сейчас в гостиной, расстегнув тугой френч, и, нахлеставшись самогонки, слушая пение, смотрит в граммофонную трубу.
А что, если Стах в самом деле расскажет Марку о патронах? Ему уже передали, что мой отец уехал с походной красноармейской типографией. Отец издавна не любил Марка, звал его гультяем, пройдысвитом, кулацким вылупком.
Марко может отплатить сейчас за это Марье Афанасьевне, нам с Оськой.
— Надо получше заховать наган! — сказал я Оське.
— Ты думаешь, разыщут его в сарае?
— Еще бы! Протянут руку, разбросают бутылки, нащупают твердое и вытащат.
Где же лучше запрятать наган?
На чердаке? Нет, на чердаке худо. Может, в подвале — зарыть в глину под лестницей? Еще хуже. В подвале будут искать обязательно. Помолчав, я предложил спрятать наган в дупло груши. Кому придет на ум обыскивать одинокое, растущее на огороде дерево?
Достаем наган и патроны из старого хранилища. В клетке фыркает и, услышав шум, стучит лапами об пол тетушкин кролик.
Оська туго обвязывает револьвер и патроны куском старой, рваной рубашки.
Оглядываясь по сторонам, идем на огород. Шелестят листья кукурузы. Хрипит граммофон у Гржибовских. Груша стоит на бугорке. Подходим к ней вплотную.
— А ты думаешь, влезет? — озабоченно спросил Оська.
— Погоди, сейчас попробую, — сказал я и, засучив выше локтя рукав рубашки, опустил руку в дупло.
«А вдруг ужалит змея?»
Прошлым летом в этом дупле было гнездо удода. Я не знал об этом и однажды, засунув руку в дупло, здорово напугался. Удод, который сидел на яйцах, зашипел, как гадюка, и, когда я выдернул руку, с шумом выпорхнул из дупла перед самым моим носом, пестрый, юркий, с разноцветным хохолком на голове.
Сейчас дупло пустует. Я нащупываю мягкие, прелые листья, труху, остатки прошлогоднего гнезда.
Засовываю револьвер в отверстие дупла.
«А что, если Стах найдет его здесь, в дупле? — подумал я. — Перелезет через забор, начнет рыскать по огороду, подойдет случайно к груше, засунет руку — и всё. Будет обидно: столько хлопот — и вдруг всё даром, да еще насмехаться станет».
— Нет, — сказал я Оське, — здесь опасно. Давай уж лучше закопаем его в земле под большой плитой!
Советуемся. Оська тоже передумал прятать наган в дупле.
Ступая осторожно, чтобы не раздавить огурцы и усики тыкв, уходим в глубину огорода. У самого забора растут одни только тыквы. Они раскинули свои стебли по земле.
«А что, если запрятать револьвер в тыкву?»