– Прости, Вера! – она всхлипывала, повторяя это снова и снова. – Прости. Прости меня! Я не знаю, что с этим делать.
Мы сидели с ней до темноты. Она говорила. Впервые за долгое время. Что они с папой разные, что перестали понимать друг друга, что жить в такой обстановке нельзя. Эти слова резали меня, как ножом.
Мама сказала, что учебный год я закончу здесь, а потом они выставят квартиру на продажу, и с сентября я перейду в другую школу.
– К Полине, – добавила она и вопросительно на меня посмотрела, ожидая реакции.
– Я не хочу к Полине. У меня есть Ника. И вокальный кружок.
– Вера, ты сама говорила, что тут ничего интересного поблизости. И ты же знаешь, я не вожу, а там старый район – всё в шаговой доступности. Поликлиника, магазины. И до работы мне близко.
– Я не хочу! – Но мама снова меня не слышала. Она вытерла слёзы, поправила волосы и надела маску, в которой ходила последние месяцы: холодность, решительность, отстранённость.
– Ты привыкнешь. Так будет лучше. – Она поднялась с кровати. – Уроки сделала? Нужно хорошо закончить год, чтобы с поступлением в новую школу не было проблем.
Мама вышла из комнаты. Будет лучше кому?.. А что с бабушкой? За ней ведь надо ухаживать. Как папа будет с ней объясняться? Сердце у меня сжалось. Я встала с кровати и пошла в зал.
Бабушка сидела у окна и смотрела куда-то далеко. Я подошла и обняла её за плечи.
– Верочка! – она похлопала по дивану рядом с собой, приглашая сесть.
Я села, положила голову ей на плечо, бабушка обняла меня тёплой рукой.
– Вот и жизнь прошла, – она сказала это спокойно, без сожаления. – А у тебя всё впереди, моя деточка. Только верь в себя, Вера!
Слышать наш с мамой разговор бабушка не могла. Почему она это сказала? Просто почувствовала, как нужна мне сейчас поддержка?
– Ба, расскажи, как ты пела. – Я постаралась произнести это не совсем громко, но так, чтобы бабушка разобрала.
– А всегда и пела! Очень я это любила. Вот везут нас, девчонок, в колхозный сад – яблоки собирать. Прямо в кузове везут. А мы песню заводим. Ветер, пыль – песок на зубах скрипит. Грузовик на кочках подпрыгивает, а мы хохочем и ещё громче поём.
Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой…
Бабушка запела. Старческий голос – тихий и скрипучий, стал вдруг чистым, лёгким. Лицо у бабушки тоже разгладилось. Или так падал свет из окна, но морщин стало меньше. Бабушка пела и молодела на глазах.
…Выходила на берег Катюша,
На высокий берег на крутой…[10]
Я подхватила знакомую строчку, и голоса наши тоже обнялись. Они звучали так похоже, будто принадлежали одному человеку. Мы пели, и вся тяжесть у меня внутри превращалась в мягкий синтепон.
Глава 26Не пыльца
– Не может быть! – Ника округлила глаза. – Габидуллин?
Я рассказала ей про шоколадку, про то, что он был на нашем выступлении, как говорил мне про красивый голос и про то, как я видела их с Денисом.
– Это, конечно, странно, что они общаются, – сказав это, я почувствовала лёгкую надежду, вдруг это всё-таки связано с нашей музыкальной группой, с Эмилем…
– Да чего тут странного, они же соседи! – слова Ники невидимым молотком со всей силы грохнули по шляпке беспомощного гвоздя, которым я сейчас себя ощущала, намертво вколотив в доску.
– И ты молчала?!
– Так а чего тут такого?! У нас Габидуллин был вне подозрения, я про это и не думала, пока ты не сказала. – Ника помотала головой, всё пытаясь осмыслить новость. – Нет, он, конечно, псих, но симпатичный.
Я только отмахнулась. Даже не желая всерьёз об этом думать.
Мы с Никой долго обсуждали, как мне вести себя с Габидуллиным теперь, когда я всё знаю. Решено было не подавать вида, что я догадалась, но одно мне не давало покоя. Я хотела понять, как он узнал, что мы переезжаем.
После уроков я сама решила его подкараулить. Сделала вид, что говорю по телефону, и когда он вышел из школы, то попрощалась с несуществующим собеседником и пошла за ним.
Габидуллин, увидев меня, затормозил.
– О, певица! Домой?
«Певица». Это прозвучало дико глупо, и внутри меня всё закипело, но я решила не отвечать ему грубостью. Нужно было как-то завести разговор, чтобы получилось невзначай, само собой затронуть нужную тему. Но Габидуллин, как будто прочитав мои мысли, вдруг сам повторил вопрос:
– Так что, переезжаешь или нет, Верун?
– А ты с чего вдруг интересуешься? – Я хотела добавить: следишь за мной?
– Да просто услышал, как вы с Никой болтали. Вот и интересно, чего там Полинка.
Я вспомнила, как на следующий день после разговора с родителями, если это вообще можно был назвать разговором, рассказывала Нике, что случилось дома. Значит, Габидуллин просто это услышал? А прослушка и диктофон – лишь моя паранойя?..
– Она, видать, зазналась, про любимых одноклассников совсем не вспоминает. Хоть бы разок в гости приехала – так ей и передай, если будете общаться.
Если бы я не знала, кто на самом деле у Габидуллина на уме, то подумала бы, что он сохнет по Полинке. Про себя оценила его актёрское мастерство. И, не удержавшись, добавила:
– Тебе бы на актёрский, Габидуллин.
Я посмотрела на него в упор, и в голове почему-то возникли Никины слова «псих, конечно, но симпатичный»… Я зависла, осознав, что вижу Габидуллина впервые. То есть впервые смотрю на него как на парня, а не как на школьного клоуна… Взъерошенный чуб, прямой взгляд и родинка чуть ниже виска.
– Ну а что, Верун, ты в певицы, я в артисты! – Габидуллин улыбнулся какой-то непривычной улыбкой.
Чтобы перезагрузиться, стряхнуть с себя это оцепенение, я полезла в карман, вынула телефон и, сделав вид, что удивилась тому, как уже много времени, повернула к дому.
– Ладно, чао! – Я махнула Габидуллину и зашла в подъезд, ощущая себя саму артисткой больших и малых академических театров – как частенько говорила Ирма, наша главная любительница присказок и цитат.
Мамы дома не было. Я поцеловала бабушку и пошла к себе. Дверь в папин кабинет открыта. Я остановилась. Папа сидел за столом спиной к двери и что-то быстро набирал на компьютере, как всегда, не замечая происходящего вокруг.
Спросить про них с мамой? А может, про «Битлз»? Подойти бы и просто прижаться к нему, как будто мне пять. Я даже не могла вспомнить, когда папа в последний раз обнимал меня. Неужели его отношение к маме перенеслось и на меня? Но это ведь не пыльца, которую мимоходом сыплет на деревья ветер.
– Привет, – я сказала это негромко, просто чтобы сказать.
Папа вдруг резко повернулся и внимательно посмотрел на меня.
– Вера! – Он замешкался. Как будто пожалел о том, что собирался сказать. – Ты должна понять. Мама всё решила. – Он снова сделал паузу. – Мы решили. Так, наверное, будет лучше.
Опять это «будет лучше». И что значит «наверное»? Он не уверен в том, что это правильное решение. Может, есть надежда? И что нужно сделать, чтобы это решение не вступило в силу? Почему нельзя, как в компьютере, просто нажать «отмена». В компьютере папа может исправить всё что угодно. Почему же не может в жизни?
Звякнул замок. Вернулась мама. Я улыбнулась папе и шмыгнула в комнату, закрыв дверь.
Глава 27Предсказание
Почти всю зиму мы не репетировали. С первыми морозами я всё же заболела и долго лежала дома с ангиной. Потом болела Ника, потом сам Владус.
Весной начали готовиться к последнему звонку. Мы с Никой ждали, что Владус даст новые песни, но мы снова и снова пели про ветер перемен. Хотя вокруг ничего не менялось. Ирма при каждом удобном случае всё так же осыпала нас двойками и едкими словечками, Птица опять болела, и русский с литературой то заменяла Майечка – молоденькая учительница без классного руководства – то уроки отменяли совсем, и тогда мы неслись на улицу, где вовсю просыпалась жизнь – выползали букашки и проклёвывались полупрозрачные травинки. Дома у нас всё так же не разговаривали. И, с одной стороны, было тяжко нести этот обет молчания, но с другой – я радовалась, что к теме переезда мы больше не возвращались.
Эмиль казался мне всё таким же невероятным. Он сделал новую стрижку, покороче, и пусть волосы больше не рассыпались, а топорщились густым ёжиком, его образ был таким же притягательным. И при каждой встрече сердце билось так часто, что могло выскочить наружу.
Я много бывала у Ники. Федя так ко мне привязался, что постоянно вертелся рядом, мешал нам с Никой поговорить и не отлипал, пока я не уходила.
– А давай ты скажешь: «Доктор, у меня заболела ручка!» – Федя приносил к Нике в комнату чемоданчик с красным крестом, и я должна была повторять за ним, что у меня болит, а он делал мне уколы, прикладывал баночки с понарошечными мазями и давал невидимые микстуры.
Ещё Федя просил меня смотреть, как он рисует. И мы с Никой до боли в животе хохотали, когда он изображал кого-то из домашних: маму, папу, Нику и даже меня. И все мы были похожи друг на друга, как капли воды: овал – туловище, палки – ноги и руки, глаза в виде больших кругов, скорее похожие на пустые глазницы, и обязательный атрибут – завиток, обозначающий пупок.
Как-то мы пили чай у Ники на кухне, и во всём доме погас свет.
– Комната ослепла, – немного испуганно пролепетал Федя и прижался к Нике, которая сидела к нему ближе всех.
– Опять электричество отключили! Второй раз за неделю, – возмутилась Никина мама. – Опять ни постирать, ни приготовить.
– И что будем делать? – спросила Ника.
– Гадать! – Никин папа стал рыться в кухонном шкафу. – Принеси пока бумагу. По листу на каждого.
Ника сходила в комнату, светя перед собой фонариком на телефоне, и принесла листы. Папа достал из шкафа толстую свечу, поставил её на салфетку и чиркнул спичкой.