Гауптман остановил группу и прислушался. Я и сам вскоре разобрал звук работавшего мотора. Минута — и во двор въехала полуторка. Из кабины выбрались два парня в форме красноармейцев — сержант и младлей.
— Херр гауптман! Транспорт гемиферт![44] — доложил «младлей», вскинув к пилотке два пальца. Да, блин, конспираторы…
— Залезайт! — скомандовал Кнаак нам со Светой, и мы подчинились.
В кузове мы сели у самой кабины, двое фашистов устроились по бокам, остальные — вдоль бортов, а гауптман занял место в кабине, рядом с водителем.
Машина тут же тронулась, по сложной кривой покидая фабрику, объезжая воронки и груды кирпича, поваленные деревья и брошенную технику — черные остовы сгоревших грузовиков и тракторов.
Подвывая мотором, погромыхивая бортами, полуторка выехала в пустынный переулок. Солн-це уже село, и развалины прятались в сумерках. Здесь обочины тоже были усеяны брошенными вещами — какими-то тряпками, ящиками, коробками, чемоданами, сундуками и даже мебелью: кроватями с панцирными сетками, этажерками, комодами, стульями. Меня поразили компактно рассыпанные перед какими-то воротами сотни книг — страницами играл ветер. Ветер войны, который унес прочь планы и мечты очень многих людей, оборвал неисчислимое количество желаний и самих жизней.
Было очень тихо, и вой неухоженного механизма напрягал до дрожи, как будто это я был диверсантом и любой звук мог выдать меня. Напряжение спало с меня в тот самый момент, когда среди очередных руин расцвел огненный цветок, и только мгновение спустя я услышал характерный стук «Максима».
— Ложись! — крикнул я, бросаясь на пыльные доски и пригибая Светлану.
Однако неведомого пулеметчика вовсе не интересовали хорошо видимые в открытом кузове живые мишени — пули ударили по двигателю. Тот взвыл, жутко заскрежетал — и заглох. Под резкие команды гауптмана и ефрейторов немцы поспрыгивали на землю, вслепую стреляя по противнику. Положить прямо здесь всех пассажиров полуторки с той позиции, где стоял пулемет, не представляло особого труда, но «Максим» молчал. В ответ на заполошную стрельбу диверсантов грянуло всего несколько одиночных выстрелов, сразу ополовинивших небольшой отряд.
Я догадался, что это пришли именно за нами — уж очень аккуратно работали «засадники» — только по четко видимым целям, чтобы не ухлопать меня и Свету вместе с диверсантами.
Короткими перебежками, подчиняясь чужим рукам, вцепившимся в нас со Сморкаловой, как тиски, мы проскочили открытое пространство и нырнули за угол полуразрушенного дома. Ага! Кажется, Фогель недосчитался еще одного — Вилли как-то странно споткнулся, отпустил мой рукав, грянулся всей мордой в щебенку и уже не встал. Отлично, одним надсмотрщиком меньше…
Перебежав неширокую улицу, немцы снова нырнули в подвал. И тут я услышал, как визгливо матерится гауптман, смешивая русские и немецкие слова.
— Мать вашу перемать через три гроба… шайссе… суки… швайнехунд… Где, билат, обещанная авиаподдержка?!!
И тут наверху загрохотало. Вероятно, Фогель не просто так, внаглую, решил выехать из Минска на грузовичке с ветерком. Он явно «заказал» по радио авиаудар в определенный квадрат и планировал проскочить его сразу после бомбардировки, но нарвался на засаду.
Бомбежка длилась всего минут десять, но показалась очень долгой, при каждом взрыве перекрытия ходили ходуном, и — это не фигура речи — балки и доски реально двигались с амплитудой не менее десяти-пятнадцати сантиметров. Не успела опасть пыль, как мы выскочили из подвала и, не скрываясь, понеслись по улице. Я попытался было притормозить движение в расчете на то, что нас настигнут парни, устроившие засаду. Но немедленно получил стволом пистолета между лопаток от старины Кнаака, потерявшего, должно быть, своего последнего друга. Мы в приличном спринтерском темпе пересекли маленький скверик с поваленным памятником и оказались в частном секторе с одноэтажной застройкой. Почти все дома и домишки горели, подпаленные авиаударом. Причем горели хорошо — столбы пламени поднимались на два десятка метров, а жар опалял кожу даже на расстоянии.
Наша пробежка была достойна первых планов на съемках — черные пригнувшиеся фигуры мчались по узкой улочке, а с обеих сторон колыхались полотнища пламени, трещало дерево и в небо отлетали мириады искр. Волосы на голове дымились, в горле скреб сухой наждак, воздуха не хватало, ноги заплетались от усталости, рана в бедре при каждом шаге стреляла резкой болью.
Проскочив пожарище, диверсанты снова нырнули в черноту подземелий. Первое, наверное, служило каким-то овощехранилищем — оно оказалось усеяно зловонными лужами и кучами гниющих овощей. Причем сгнивших настолько, что я затруднился с определением семейства погибших плодов — к пасленовым они относились или к тыквенным[45]. Под ногами, возмущенно попискивая, рассекали здоровенные раскормленные крысы.
Далее начался самый настоящий лабиринт из тесных переходов и каморок, где хранили дрова и какой-то сломанный хлам. Зато третий подвал оказался вполне приличным на вид: большой, чистый и сухой зал, чей низковатый сводчатый потолок опирался на мощные квадратные колонны-подпорки, — настоящий дворец.
В полнейшей тьме мутные и тусклые огоньки слабеньких, в сравнении с нашими светодиодными, ручных фонариков казались столбами света. На стенах, покрытых осыпавшейся штукатуркой, то и дело появлялись гротескные, изломанные черные тени. Пошатавшись по залу и не обнаружив опасности, диверсанты решили затаиться. Меня со Сморкаловой посадили у стены, на небольшую стопку трухлявых досок.
«Диванчик» было трудно назвать мягким, но хоть стылый холод земли не угрожал здоровью. Мы сидели со Светой, тесно прижавшись, загнанно дыша подвальной сыростью, и я отчетливо слышал, как колотится у нее сердце.
Данный подвал являлся каким-то своеобразным перекрестком или сборным коллектором — из него в разные стороны уходило четыре прохода-тоннеля. Тот, из которого мы пришли, явственно выделялся на фоне остальных, из него жутко смердело и доносился писк — крысы до сих пор злились на нашествие непрошеных гостей. Расслышать грызунов было непросто, но Свете это удавалось, и она каждый раз вздрагивала — крысы пугали ее больше, чем фашисты.
Уцелевшие немцы встали у каждого из тоннелей, прислушиваясь: не идет ли погоня. На мой взгляд, выбор позиции для обороны был более чем странным и заставлял усомниться в тактическом умении бывшего поручика. С другой стороны — может, фрицы решили малость отдышаться после чемпионского забега по горящим улицам и просто сбегут через свободный ход, если русские предпримут атаку.
Момент для попытки к бегству был самый удачный — диверсантов осталось всего пятеро, включая нарезавшего круги по залу гауптмана. Руки у нас были связаны, но спереди, вроде бы бегству не помеха. Но рядом с нами как приклеенный торчал здоровяк Кнаак. В принципе будь я один, то все-таки решил бы испытать на прочность шкуру ефрейтора — да хотя бы зубами ему в нос вцепиться или ухо откусить. Как бы он ни был тренирован, такие экзотичные для нынешних времен объекты неожиданной атаки непременно вызовут замешательство и дадут мне пару мгновений на то, чтобы добраться до своего «Грача». А там мы посмотрим, кто лучше умеет стрелять в темноте на звук и вспышки! Но, блин, присутствие Светы путало любые планы — если меня грохнут, то разозленные фрицы не дадут ей легкой смерти. Особенно учитывая, что любитель гарных дивчын ефрейтор Холява тоже уцелел.
Придется набраться терпения и подождать лучшего шанса.
С этими мыслями я провалился в какое-то полузабытье, в тревожную, мучительную дрему, когда смертельно, просто адски устал и глаза закрываются даже от того, что голова вдруг нашла какую-то точку опоры, пусть даже грязную холодную стенку. А тут у меня вообще, можно сказать, условия для «полноценного» отдыха царские — под задницей не холодно, под боком теплое живое упругое женское тело — отдыхай, как говорится, не хочу!
Очнулся я от шепота Светы:
— Виталя, что это? — Сердце Сморкаловой отчаянно колотилось.
Я прислушался, но не уловил ничего, кроме неровного дыхания подруги.
— Не слышишь? Дрожь какая-то, как от далекого землетрясения?
Ага, вот что она имеет в виду: от стены, на которую я откинулся, идет едва заметная вибрация. Оп! Пропала…
В темноте (фонарики выключили для экономии батареек) шарились немцы: всхрапывали, громко пердели, бормотали что-то, отпускали тоскливые ругательства. И вновь эта дрожь — словно кто-то неподалеку со всей дури жахнул кувалдой по земле. Стены заглушили звук, а вот сотрясение передалось. Да ведь это явно взрывы! Опять бомбардировка? Но почему немцы не приготовились к движению? Ведь им уже удалось один раз под ее прикрытием убежать от погони.
— Кнаак, ты чувствуешь это? — послышался тихий голос Фогеля.
Гауптман удивлен? Значит, далекие взрывы не имеют к немцам прямого отношения?
— Найн, херр гауптман! — тоже шепотом ответил ефрейтор.
А в следующую секунду взрыв грянул совсем близко — по ушам долбануло воздушной волной, хотя толстые перекрытия и стены опять задержали звук. Подвал сотрясся, со сводов посыпалась пыль. Кто-то из немцев включил фонарик, и слабый луч уперся в облако пыли, выдуваемое из тоннеля, ведущего в овощехранилище.
— Что происходит? — испуганно вскинулась Светлана.
— Все в порядке, — поспешно успокоил я ее, — не дергайся… Кажется, это наши…
И тут грохнуло с другой стороны подвала — в тусклом снопике света стало видно, как из прохода валит пыль. Снова сотрясение, хлопок по ушам, штукатурка на голову… Третий тоннель…
— Херр офицер! Це москалі, вони підривають проходи! Вони нас тут поховають![46] — раздался в полумраке тоскливый голос Холявы.
— Мыкола, заткнись! Иначе я тебя сам прикончу! — рявкнул Фогель. — Кнаак, хватай пленных и уходим, пока мышеловка не захлопнулась!