Я вообще вот уже четыре года как запрещаю себе писать стихи, т. к. мне нужны деньги.
Переписка наша не была регулярной. Следующая записка, заслуживающая хоть какого-то внимания, относится уже к 11 февраля 2014 года:
Многолюбимейший Колкер (ты жаловался — несправедливо — что я тебя не люблю)! ‹…› У меня вышел двуязычный сборник в Англии. Ты б тиснул рецензию — положительную (можешь поругать тоже, конечно, — скажем, что ленив, утром рано не встаю и в таком роде). Я б тебя полюбил еще страстней. ‹…› [сборник] Делался в спешке, русский титульный лист отсутствует, опечатки, но такова жизнь. По-русски называется ТЫСЯЧЕЛЕТНИЕ МИНУТЫ.
Я откликаюсь:
Отец ро́дный, я вышел из этого бизнеса. Не пишу и не публикуюсь — напрочь. Потерял интерес. Занимаюсь только своим бренным телом. Похудел на 20 кг, да-да, вешу 71 кг, как в студенческие годы, бегаю, поднимаю гири, а в январе целую неделю катался в савойских Альпах на ГОРНЫХ лыжах — впервые в жизни. Что мне стишки, да еще по-русски, на мертвом языке?!
В ответ Дубнов сетует (13 февраля 2014 года), что не может похудеть и на два килограмма и добавляет:
Мудрейший и красивейший из молодых мужей! Ты действительно думаешь, что поэзии, которую отпевают уже полвека, пришел окончательный каюк? Зачем же мы старались (а я еще и бедствую по сей день)? Твой Сам Такой
Подпись Дубнова «твой Сам Такой» — отклик на мое утверждение, что у русских спор непременно переходит на личности, и в ответ на «А равно Б» чаще всего слышишь: «Сам такой!»
Любопытные вещи Дубнов пишет мне 2 сентября 2015 (записка № 165):
Относительно бедных, которые никогда не переведутся на Святой Земле, см. Второзаконие 15:11. Можешь в оригинале, иврит там простой. Это не Иисус, а Ветхий Завет.
Вообще меня восхищает тенденция все украденное оттуда ему приписывать. Например, везде, включая официальный сайт собора Св. Павла в Лондоне, цитируется фраза из Исайи «Дом мой назовется Домом Молитвы всех народов» под авторством того же Иисуса. То же со знаменитой цитатой «Возлюби ближнего, как самого себя». Ответственность пишущего — вернуться к первоисточнику.
Дубнов продолжает просить меня переводить его английскую прозу (15 февраля 2014):
Прошу тебя перевести на еще не мертвый язык мой новый рассказ. Он был только что опубликован в журнале American Letters and Commentary. Лучше тебя этого никто не сделает.
Прозу Дубнова я так и не стал переводить, а вот некоторые стихи, после долгих колебаний, перевел, притом — за вознаграждение, поскольку на эту работу ушли недели. Естественно, мы с Дубновым пререкались чуть ли не из-за каждой строки; он мне кричал (в электронных записках): «Я же современный поэт!», на что я кричал в ответ:
«Тогда не суйся ко мне! Ты ведь знаешь, что я ретроград. „Современный поэт“ — противоречие в терминах. Нет, и никогда не было современного искусства и современных художников…»
Итог пререканий опубликован в альманахе Кедр, № 5, Иерусалим, 2000, стр. 83–86. Туда вошли стихотворения:
Кричит сова («По вечерам кричит сова: то ухнет…»);
Перед рассветом («Светало. Я бежал по узкому проселку…»);
Осень в Англии
1. «Они пропали. Ни одной не стало…»;
2. «Унылая пора! Очей очарованье…»;
3. «Тропа усыпана подгнившею листвой…»;
4. «А вот и кликуны. Вытягивая шеи…»).
Включал Дубнов эти переводы и в свои сборники, причем они, переводы, удостоились похвалы Александра Кушнера. Что касается меня, то спустя годы я основательно переделал цикл Осень в Англии, перестроил в соответствии с моими ретроградными соображениями, и в этой новой редакции включил в мою, условно говоря, книгу, отпечатанную в Британии в количестве тридцати экземпляров. Авторизовал я эту версию столь сильно, что Дубнов тут оказался почти ни при чем, и я поставил над стихотворением только его английские инициалы: «из Е. D.».
Здесь к месту сказать о том, как я — в отличие от Дубнова — понимал и понимаю перевод. Понимаю я его так, что переводить стихи нельзя… а что переводы были, есть и будут — так это суета сует… а что есть и будут переводы прекрасные — так это потому, что в мире возможны чудеса. Кажется, я косноязычно пересказываю мысль Маршака или чью-то еще более старую, но ведь истина не тускнеет от повторения. Добавлю, впрочем, к этой старой истине и нечто свое: переводить живущих поэтов еще и некорректно…
Продолжаю мой спор с тем, кто уже не может возразить.
Чудо удачного перевода случается вот когда: переводчик должен не уступать автору в даровании или хотя бы в душевном подъеме, проникнуться духом оригинала, отбросить слова оригинала (дословный перевод даже и прозу искажает) и воспроизвести стихи в своем языке своими словами. Это будут другие стихи, где Шекспир или Гомер — только печка, от которой танцуешь. Настоящий душевный подъем, настоящее вдохновение при переводе возможны только над стихами давно умерших поэтов, овеянных заслуженной славой, волнующих твое воображение. О современниках мы ничего толком не знаем, чистого вдохновения они вызвать не могут. «Живущий — несравним…» «Меж нас не ведает поэт, высок полет его иль нет, велика ль творческая дума…»
Стихи потому непереводимы (твердил я Дубнову), что в них нет сообщения. Поэт изображает звуком, ритмом и смыслом, слитыми в одно нерасчленимое целое. Разумеется, этот слиток — тоже сообщение, но очень далекое от безукоризненно переводимого дважды два четыре. При переходе в другой язык меняются не только звук и ритм, но и смысл не передается буквально; слова стол и table — не синонимы.
Сам я, противореча себе, переводил, хоть и мало: с английского и идиша — уступая просьбам других, с испанского — для себя. Три раза в своей жизни я слышал от носителей языка оригинала, что мой перевод лучше оригинала, — и три раза я в ответ пожимал плечами: тут нет соревнования! Оригинал — только отправная точка моего стихотворения, где звук, ритм и смысл — мои. Даже имя поэта никогда не передается в другом языке так, чтобы оно не оскорбило уха носителей языка… Да-да, переводить живущих — суета сует, ярмарка тщеславия для тех, кто хочет видеть себя переведенным (Дубнов с этим не соглашался). Мое стихотворение в другом языке — не мое стихотворение…
О моих стихотворных переводах из Дубнова решаюсь думать, что они не уступают оригиналу. Во всяком случае, я ими доволен, но, повторяю, доволен в том основательно авторизованном варианте, который не был даже прочитан моим покойным другом, не то что одобрен им.
…Это мое сочинение о нем тоже вряд ли пришлось бы ему по душе. Неказистый вышел памятник. Славословия не получилось. Заканчиваю тем, с чего начал: Дубнов был необычаен в русской литературе своего века, ни на кого не похож стилем своего литературного поведения, своими представлениями и ориентирами, — оттого и остался в стороне и в одиночестве. Невероятно, но факт: русский поэт поколения Дубнова, живущий в Иерусалиме, в получасе езды на тридцатом автобусе от улицы Шмуэля ха-Нагида, где жил Дубнов, говорил мне, что никогда не слышал имени Дубнова… Наоборот, в английской литературе, да и в израильской — Дубнов как раз обычаен (использую симпатичное слово князя Петра Вяземского, старшего товарища Пушкина). Опыт, поставленный Дубновым над собою всей его жизнью, — во-первых, художественное произведение, готовая повесть, ждущая повествователя, во-вторых — наше общее культурное достояние. Над этим опытом очень следует задуматься.
А что Дубнов в мой Пантеон не попадает, так ведь и меня самого в этом Пантеоне не стояло…
Эстер Пастернак. Подтексты души
Только через посредство слова — только словесно — словесно — мы присутствуем здесь и становимся доступными для других.
В конце зимы на склонах Иерусалимских гор зацветают миндальные рощи. Миндаль соотносится с образом еврейского народа, с его стойкостью. И когда Всевышний спрашивает пророка Йирмеяѓу[8] [Иеремию] «Что ты видишь?» — «Ветвь миндаля я вижу», — отвечает пророк. Йирмеягу видел народ Израиля. Видел вечность.
В «Иерусалимских строфах» Евгений Дубнов пишет:
Не видевший, как здесь цветет миндаль,
Не видел одного из величайших
Чудес земли…
Порывая с временно́й непрерывностью, поэт ангажирует реальность. Жить и творить во «втором пространстве» лучше всего — там яснее воспринимается иерархия явлений: погружение за пылающий горизонт Иудейских гор, за пальмовую рощу, за Лондонский туман. Атрибуты мира — всего лишь заставки изумрудных минут земного бытия, а неизменный порядок вещей сковывает слово. Но сколько их, начертанных и предначертанных слов!..
…Над высоким до слез небосводом
Догоняют друг друга слова.
Человек — дерево полевое. Корни — память. Ствол, листья, плоды — жизнь. Кроны, уходящие в небосвод, — Иерусалим, стихия поэзии.
Там, в седловине Иудейских гор,
Меж вышками Бейт-Эля и Хеврона,
Лежит на плоскогорье том короной
Град Ерушалем, ослепляя взор.
Евгений Дубнов жил на земле Израиля, жил полнотой неба и земли и не мог не услышать откровение Свыше.
Я биеньем сердца бег оленей
Различаю в шорохах вселенной.
…
Вот еще мгновенье — я услышу
Бога…
«Стихи домогаются бесконечности, — говорил Целан, — они хотят прорваться сквозь время — именно сквозь, а не поверх», и то недолгое время, пока мы путешествуем, знания наши полнятся светом, а пребывание в пути обогащает память, вызывая ассоциации и сжигая мосты между прошлым и настоящим.