Видишь, я стою на перекрестке,
И в моей ладони часть земли —
Праха незначительного горстка,
Что ростки корнями оплели.
Поклонившись на четыре ветра,
Я над следом лет не ворожу,
А смиренно знака и совета
У простора вечного прошу.
Память гениальна. Источник чувственной энергии, она закон и норма как жизни, так и творчества. Не существует границ времени — есть материал, из которого поэт творит свою Вселенную в «поисках утраченного времени». Мандельштам говорил: «Смена времен года есть путешествие». Для Евгения Дубнова путешествие — не только географическая смена мест, не только смена времен года, это еще и тяга к преодолению, к непреклонной свободе творчества, — «путешествие духа».
Коллективная память народа Израиля — это единая Душа, это наши праотцы, наши тысячелетия, полные служения Творцу.
Глаза его окутал сон, и вот
Увидел он четыре те ступени,
Что от земли восходят к выси Храма,
…
И силы неба шли по ним, как тени
Добра и зла, и видел он кивот
С обнявшимися ангелами…
Спокойное размышление, сдержанно-эмоциональной тон, взыскательный интеллект, проясняющий мысли и переживания автора, нотки ненавязчивой грусти, тонкая материя воспоминаний там, где размотан клубок субъективного образа, запечатлевшегося в памяти.
Скажу, что не могу сказать.
Свяжу, что не могу связать,
Неизлечимо залечу,
Плечом и плачем заплачу.
Дубнов пишет словосочетаниями: время-пространство-память. Краски неизбывны — сущность и мысль. Возможность выйти за пределы, за черту собственной биографии — это другое измерение себя вне времени, вне языка, вне реальности.
С каждым новым шагом наших странствий
Время все стремительней бежит,
Все быстрей берем мы часть пространства,
Чтоб ее гармонией обжить.
Каждое состояние души корнями уходит в проливы слов, уходит в медовый тайник среди скал. Так уходят ценители антикварных находок, но разве «может ли кто взять огонь за пазуху и чтобы не прогорело платье его?»[9]
И опять, стиснув грудь и гортань,
Возвращается боль,
Как бессмертный припев…
Из щемящей неповторимости хрупкого бытия Евгений Дубнов выносит бессмертный припев, который и есть жизнь поэта.
Ты окружен словами,
И значит — совсем один.
Для одних одиночество — стоячая вода. Для других — зыбучие пески до мельчайших крупинок памяти там, где слабость оборачивается силой: это и есть интеллектуальная сторона видения, глубинное движение духа, творчество почти в изгнании, — один на один с сутью и сущностью. Загадочное и вместе неожиданное состояние, исходящее из точки знания божественного до точки осознания себя в этом мире, словно птица, сила которой в ее крыльях.
Я к пустому дому подхожу,
Где когда-то слышал смех детей,
Я, вернувшись, в прошлом нахожу
Слишком много жизней и смертей.
Шекспир однажды сказал, что «музыка — это хлеб для души».
Что делают ангелы в свободное от миссии время? — Слушают музыку.
Легкокрылые пальцы летят светотенью,
Из тени торопятся в свет,
Здесь играет Шопен.
Поэзию Евгения Дубнова не назовешь лирической. Лирика его несколько смещена, нет четких границ, и смещение это напоминает игру светотени. Стихи занесены в памятный ассоциативный багаж. Реальные события условны и проходят сквозь призму абстрактного мира, проходят сквозь призму необыденного мышления, поднимаясь по ступеням иерархии воображения, — к совершенствованию своего «я».
«Воображение — это орудие, с помощью которого возможно узнать глубокие пласты реальности. Пласты, которые даже ум не всегда способен опознать» (Амнон Бардах).
Поэзия сродни пророчеству. Духовная нота приближает поэта к большему пониманию Вселенной, и тогда элегическая поэзия перерастает саму себя, обретя единственный, только ей присущий, смысл.
Эти неравномерные по своей силе вспышки, летающие искры времени постигаются воображением, интуицией и опытом поэта. Поэтический опыт как духовная ценность, как проявление истины, есть подтексты Души, — ее воплощение в вечности.
Ты знаешь горный кряж — путь в облаках,
Страну, где все цветет? Недалека
Она, за пропастью и за рекой,
В теснинах до нее подать рукой.
Ты знаешь ли ее? Туда, туда
Из этих мест уйдем мы навсегда.
Интервью
Лея Гринберг-Дубнова. «За нас оставленное нами отвечает…»[10]
Столько воды с тех пор утекло, но те минуты и сегодня живут в моей памяти. Я журналист, редактор программ государственного радио «Кол Исраэлъ», а гость моей студии — мой брат, поэт Евгений Дубнов.
И случилось чудо. Я сохранила текст интервью. Благословляю тот порыв, когда отложила его в отдельную папку. Быть может, собиралась к нему вернуться… И вернулась. Только теперь оно посвящено памяти брата и лишь создает иллюзию, что его жизнь — в начале пути.
Памяти Осипа Мандельштама
Напряженным стремительным лётом,
Где светла и чиста синева,
Над высоким до слез небосводом
Догоняют друг друга слова.
В них элизии эллинской пенье
И латинских пиррихиев град,
Итальянских дифтонгов мученье
И французских сонорных игра.
Я люблю наблюдать за всесильем
Их полета и слухом сличать,
Как тугие весенние крылья
В ослепительном ветре звучат.
Эти строки неотвязным рефреном возвращаются ко мне. Я словно плыву по воле волн, отдаваясь течению. И оно относит меня далеко-далеко, к тем моим первым израильским годам, когда после долгой разлуки я, наконец, встретилась с братом. Мы прощались, когда ему было чуть больше двадцати. Он оставлял факультет психологии в МГУ и вместе с мамой уезжал в Израиль. Мы с сестрой оставались. Наши семьи были далеко от Риги, и мы смогли вырваться лишь восемь лет спустя. К тому времени он жил в Лондоне, готовил к защите докторскую диссертацию, одновременно преподавал английскую, американскую и русскую литературу, писал стихи на русском и английском, чувствовал себя спокойно и уверенно в этом мире.
Когда мы встретились после долгой разлуки, он подарил мне книгу своих стихов «Рыжие монеты», вышедшую в Лондоне, вторая — «Небом и землею» — ко времени нашего приезда еще не вышла.
Нет, далеко не сразу я поняла и приняла его стихи. Я возвращалась к ним, пытаясь проникнуть в их глубину, в не всегда понятные ассоциации из незнакомых мне источников. Но прошло какое-то время, и, читая его стихи, я почувствовала, как глубок и интересен его мир, какой путь духовной зрелости он прошел. И тогда я пригласила его на интервью. Интервью, которое сохранило для нас образ поэта, сформировавшегося на русской культуре и медленно проясняющего свою собственную творческую позицию.
Он молод, полон сил и планов. Я невольно любуюсь им.
— Должна сказать, что не без гордости представляю тебя радиослушателям. Передо мной две твои книги стихов: «Рыжие монеты» и «Небом и землею». Многие стихи возвращают меня в наше детство. И я вспоминаю Таллин, Ригу, взморье, Кадриорг, редкие по красоте леса. Лично у меня по этим местам никогда особой ностальгии не было, а ты, я чувствую по твоим стихам, часто вспоминаешь их. Ты пишешь: «Я родился, спелёнат двойными эстонскими гласными, / Убаюканный морем, я видел во сне острова…» И в этом же стихотворении: «Моей детской подругой была прибалтийка-зима».
— Я думаю, что во мне вообще очень сильна память, а память детства — особенно. Если ты обратила внимание на мои первые стихи, порой они совсем ранние, — в «Рыжие монеты» я включил написанные еще в старших классах школы, — но они мне дороги именно отношением к памяти…
— У тебя есть четверостишие, навеянное строкой из Яниса Райниса.
По дорогам вдоль рек ты придешь в этот город, где снится
До сих пор языку твое первое чувство. Узнав
Голос твой, перепутает ветер страницы
И вернется из юности лучшая в жизни весна.
— Лет где-то в шестнадцать я начал переводить его стихи с латышского и послал свои переводы в газету. Это была как бы проба пера. Правда, к этому времени я уже переводил с французского и немецкого, но мне нравились стихи Яниса Райниса. Редактор газеты похвалил мои переводы, и меня это очень вдохновило.
— Для меня, готовящей к выходу в эфир свою очередную программу, ты — мой брат и, вместе с тем, один из многих моих собеседников. Мы с тобой решили, что темой сегодняшнего интервью будут твои библейские стихи. Кому, как не поэту, дано словом своим передать тончайшие колебания души. В твоих книгах, особенно во второй, опубликованной через шесть лет после первой, ощутима библейская тематика, и эти стихи дают мне возможность проследить, как менялось твое мировоззрение, как ты шел к своей теме. Я процитирую Осипа Мандельштама. Его слова мне помогут перекинуть мост к началу нашего разговора.
Он писал:
«Весь стройный мираж Петербурга был только сон, блистательный покров, накинутый над бездной, а кругом простирался хаос иудейства, не родина, не дом, не очаг, а именно хаос, незнакомый утробный мир, откуда я вышел, которого я боялся, о котором смутно догадывался — и бежал, всегда бежал».