В его словах — трагизм невозможности освободиться от первозданных истоков своей души и слиться с окружающим миром. Ты тоже сформировался на русской культуре, но твои библейские стихи отражают совершенно противоположную позицию. Притом ты глубоко связан с русской культурой и не отказываешься от того, что обрел в ней, в твоей поэзии русская культура сочетается с еврейским мистицизмом.
— Так сложилось, что изучение наших первоисточников и философии иудаизма я начал еще в России. Не в Бар-Иланском религиозном университете в Израиле, а именно в России. Не знаю, как бы это продолжилось, но университет послал меня работать над докторской диссертацией в Лондон, и парадоксальным образом все повернулось так, что мой интерес не угас, но скорее окреп. Его невольно поддерживала тема моей докторской диссертации по сравнительному литературоведению: два крупнейших поэта двадцатого века — Осип Мандельштам и Томас Стернз Элиот.
Углубляясь в английскую — и вообще европейскую — поэзию, подходя также к пониманию христианства, чтобы работать над темой о религиозном христианском поэте, мне необходимо было узнать основы христианства и понять его отличие от иудаизма. Постепенно я все ближе подходил к пониманию глубины, величия, дух захватывающей силы иудаизма.
— Я бы хотела проследить, как менялись твои стихи в зависимости от глубины проникновения в еврейские источники.
— Я сопоставлю стихи на одну и ту же тему. Первое стихотворение — «Импровизация на тему легенды», написанное в 1972 году.
Ночь, ах, ночь Иудеи, ах, звездная ночь!
Как проникнута ты, как обласкана близостью Бога!..
Ах, пастух-пастушок все не может себя превозмочь,
Отвести свои очи к земле от небесного ока.
Сколько звездных глубин, сколько тайн в этом небе ночном!
Их не меньше, чем в стаде голов, даже больше, пожалуй.
Ах, пастух, осмотрись, ты заснешь заколдованным сном,
Берегись, не смотри, как по небу звезда побежала.
Стихотворение навеяно красотой природы, библейскими холмами. В 1971 году я приехал в Израиль и спустя год попал в Бейт-Эль, где служил в армии. Конечно, я мог лишь оценить красоту библейских холмов, писать о романтической любви Яакова к Рахели, но для библейского стиха мне не хватало глубины, не хватало знаний. И лишь двенадцать лет спустя я написал стихотворение о вещем сне Яакова, о Лестнице — символе связи земного и небесного, о Божьем обетовании: «Землю, на которой ты лежишь, — тебе отдам ее и потомству твоему». Комментарии мудрецов на сон Яакова очень сложные, порой противоречащие друг другу, порой объясняющие друг друга. На один комментарий написан другой, на него третий и так далее. К иудаизму нельзя подходить неподготовленным. Это такой кладезь знаний, который у неподготовленного человека может вызвать смятение.
Из второго стихотворения я выбрал лишь отдельные строки:
…Пеленой
Глаза его окутал сон, и вот
Увидел он четыре те ступени,
Что от земли восходят к выси Храма
(Оттуда открывалась панорама),
И силы неба шли по ним, как тени
Добра и зла, и видел он кивот
С обнявшимися ангелами…
И последние слова стихотворения — слова Бога:
…«Знакомой
Земли моей Я вижу пласт. Я знаю —
Ты будешь красотой моих дорог».
В иудаизме присутствует все, и романтика тоже, но первое место уделено осмыслению человеком своего места в жизни, отношению с мирозданием, с Богом и, в конце концов, его отношению с самим собой, собственной совестью, собственной жизнью…
И вновь я возвращаюсь к образу Яакова. К той ночи на берегу реки Ябок, когда он перевел через поток все самое дорогое, что у него было, — жен и детей, и остался один. «И боролся человек с ним до восхода зари». Согласно комментариям, это был ангел-покровитель Эйсава.
Кто боролся до рассвета,
Вывихнув бедро,
Будет помнить ту победу
Всем своим нутром.
Кто обрел второе имя,
Упредив восход,
Всеми фибрами своими
Избранность поймет.
Кто решил остаться ночью
На краю реки,
Всех на свете одиночеств
Уплатил долги.
Образ Яакова в этом стихотворение рождает раздумья о сути человека, силе его духа, борьбе с жизнью, а строки об одиночестве для меня невольно ассоциируются с судьбой нашего народа.
— Что тебе дали эти познания? Обычно поиск духовного характера вызван внутренним беспокойством, что-то в нас провоцирует его.
— Я думаю, что у меня это началось после того, как мы потеряли Вову. Смерть брата оставила в моей душе, душе одиннадцатилетнего мальчика, тяжелую травму. Искусство — это борьба человека со смертью, его попытка отстоять себя перед ее лицом. Так я и подходил к проблеме своего творчества на протяжении многих лет. И лишь после того, как я начал копаться в первоисточниках, заниматься Библией, комментариями на нее, Талмудом, еврейской философией, почувствовал внутреннее освобождение: страх перед смертью стал постепенно пропадать. И в конце концов, как мне кажется, он совершенно исчез.
Отражением этой перемены для меня стали три стихотворения, написанные во время путешествия из Лондона в Кёльн и обратно в Лондон. Это было в мае 1983 года. Меня пригласили читать стихи русских поэтов-футуристов Маяковского и Хлебникова на Международном фестивале современной музыки и театра футуризма в Зальцбурге в Австрии.
Я возвращался через Кёльн, и по дороге, в поезде из Кёльна в Льеж, был написан первый стих. От Льежа до Ламанша — второй и на пароходе, при пересечении Ламанша, — третий.
Тема путешествия — символическая в искусстве. У Фрейда путешествие символизирует смерть. И есть путешествия в пространстве, во времени и путешествие духа.
— Чем было это путешествие для тебя?
— Для меня оно было путешествием духа.
Вечер. Над сиреневой водою
Контуры лесов и гор. Спросил
Я нечаянно, что будет стоить
Мир Его, который я купил.
Он ответил: «Ничего, простится
Долг тебе за эти времена
Вдохновения — считай, что птицы
Путь узрев, ты заплатил сполна».
И второе стихотворение:
Из окна вагона
Виден темный лес,
Где уходят кроны
В край ночных небес.
За стеклом недвижным
Парохода — свет,
Я смотрю и вижу
Порта силуэт.
Третий стих звучит так:
Удлинились тени в чистом поле,
И почуял вышедший на волю
Чью-то настороженную близость,
Будто чайки чуткой белокрылость.
Бело-черно-синим океаном
Плыли мы однажды утром рано,
Поднимался над волненьем вод
И светлел сапфирный небосвод.
Чайка в Талмуде — символ беспокойства духа при пересечении моря житейских невзгод, житейской суеты.
Тема земли израильской преследует меня, где бы я ни был. Находясь, например, в Дублине, я написал стихотворение, в котором представлял себе толпы паломников, восходящих к Иерусалиму. На иврите подход к Иерусалиму называется «восхождение» — алия. Не только потому, что Иерусалим находится на возвышенности: войти в Иерусалим — значит подняться, возвыситься в плане духовном. Три раза в году паломники приходили в Иерусалим, и очевидцы, Иосиф Флавий, например, писали о том, как все дороги, ведущие в город, пестрят цветами, первыми плодами садов и полей. А еще он писал о несказанной красоте города и ведущих к нему дорог. Об этом я упоминаю в стихотворении, которое сейчас прочту.
Я стоял в саду и слушал время,
Что всходило от корней к листве.
Думал я: уставший сеять семя
В час, когда вечерний меркнет свет,
Скоро понесет снопы колосьев
Легкою стопой в высокий храм;
Скоро, — думал я, — многоголосье
Разнесется к четырем ветрам.
Долго, опираясь на качели,
Я стоял и слушал, как вдали
От тревоги сердца дети пели
О покое неба и земли.
Нужно только запастись терпеньем —
Я подумал вдруг — и свет окна
Вздрогнул, показалось мне, и пенье
Чуткая прервала тишина.
Стихотворение, опять-таки связанное с темой земли Иудейской, с темой пилигримов, написанное гораздо раньше, в 1973 году, называется «Хамсин». Хамсин — это горячий ветер, который дует летом с юга, из Синайской пустыни. Ветер, который заволакивает небо, ветер, от которого порой трудно дышать, у которого, опять-таки, есть мистическое значение, свой глубокий смысл.
Опять настали дни больших ветров,
И на дорогах трудно пилигримам.
Тревога в кровь вползает и под кров,
Идет хамсин центуриями Рима.
Кочует тучным стадом, травы мнет
Горячими шершавыми губами,
И серой птицей застит небосвод,
И ночью будит родовую память.
…
Забытие. Приход больших ветров.
Спали мне душу пламенем незримым
Твоих, хамсин, стремительных костров —
Но дай дойти до цели пилигримам.
— Многие твои стихи написаны в Лондоне, и все-таки истинная твоя привязанность отдана Иерусалиму. С ним у тебя какая-то особая, почти мистическая связь.
— Иерусалим самый метафизический город из всех, что я видел когда-то. И груз его лет, не просто лет, а лет, наполненных глубокой духовностью, этическим смыслом, порою тяжел. Иерусалим настолько древнее всех столиц западной цивилизации, что попадает в совсем иные параметры, иную систему временных координат, — количество лет как бы переходит в иное качество. Первое поселение на месте сегодняшнего Лондона было основано римлянами в середине I века новой эры. Первое упоминание о нем Тацита — в середине II века.