Первое упоминание Иерусалима на надписях в Сирии — почти две с половиной тысячи лет тому назад. Наш праотец Авраам прибыл сюда за 1700 лет до н. э., то есть приблизительно за шестнадцать веков до основания Парижа.
Сокровищница духовных сил Иерусалима неиссякаема. Иерусалим — город вечности, город, поглощенный решением проблемы времени в контексте вечности, взаимоотношением времени и вневременности.
Я прочту стихотворение из цикла «В такой-то час». Оно навеяно библейскими ассоциациями.
Там, в седловине Иудейских гор,
Меж вышками Бейт-Эля и Хеврона,
Лежит на плоскогорье том короной
Град Ерушалем, ослепляя взор.
Град Русалимум, памятный Египту
Еще четыре тыщи лет назад;
Ир Ариэль, что значит Божий град,
Где лев солому ест под эвкалиптом…
Вот ящерица быстро вдоль балкона
Бежит и исчезает… Это сон,
И наше время — это время оно,
Когда, не прибегая к телефону,
Здесь царь Давид себя с небесным троном
Соединял, чтоб уточнить закон.
Многие мои стихи вдохновлены Иерусалимом. Я бесконечно люблю этот город. Каждый рассвет, закат — все меня волнует до глубины души. И рождаются стихи. Вот одно из стихотворений, которое вошло в цикл «Иерусалимские строфы».
Не видевший, как здесь цветет миндаль,
Не видел одного из величайших
Чудес земли. Однажды, отвечая
Всевышнему, взгляд устремляя вдаль,
Пророк миндалевую не случайно
Увидел ветвь, всю в розоватых чашках
Цветения. Скорей всего февраль
Стоял тогда — вот как сейчас — редчайшей
Миндальной красоты пора. Печаль
Сырой и ветреной зимы кончая,
Весенний открывался фестиваль.
Я начинал писать стихи как поэт-романтик. Большинство из них вошло в мою первую книгу «Рыжие монеты», во вторую книгу, «Небом и землею», вошло много стихов, включающих и религиозную философию. Вот одно из них, которое особенно дорого мне: оно совмещает романтизм с теологией. С точки зрения библейских комментариев это продолжение моего стихотворения о трех ангелах, пришедших к шатру Авраама, об их миссии. Один из них был послан сообщить Аврааму и Саре, что у них родится сын, другой — чтобы разрушить Сдом [Содом][11]. Рождение Ицхака [Исаака], святой незапятнанной жизни, как бы приходит на смену уничтожению жизни, погрязшей в грехах. И в стихотворении «В голубой воде» я возвращаюсь к теме Ицхака, когда Авраам послал своего верного слугу Элиэзера найти ему невесту. В нем создан образ Ривки, будущей жены Ицхака. Я стремился передать чистоту ее облика, свет, исходящий от этой девочки.
В голубой воде
над землей плывет
лебединый стан облаков,
Где весенний день,
в вертоградах бьет
золотой фонтан
голосов.
И подняв глаза
от земной воды
из колодца лет
к синеве,
Скажет дочь-лоза,
где стройны сады,
и прекрасней нет
из невест:
То скрижалей цвет,
облаков руно — борода Творца.
Я налью
в мои ведра свет
и судьбы вином
караван отца
напою.
— Ты назвал свою вторую книгу «Небом и землею». Это своеобразная песнь земному и небесному.
— Земля Израиля мне дарит вдохновение. Вот стихотворение «Жертвоприношение Ицхака». Это продолжение все той же библейской темы. В нем, мне кажется, с одной стороны прослеживается влияние Агады, с другой — чисто израильская сцена: израильская летняя жара, пыль в пустыне. Тематика его построена на комментариях Агады к одному только слову — «осёл». Известно, что в Священном писании нет лишних слов, поэтому комментаторы своим зорким взглядом сразу обратили внимание на слово «осел». Из этого они вывели очень красивое, глубокое объяснение, на котором построен стих. Но я опять-таки хочу подчеркнуть, что это чисто израильская картинка.
И спросил его: Ты видишь что-то?
И ответил: Дивных очертаний
Гору вижу я, что небосвода
Замысел как будто прячет тайный.
И спросил их: Видите ли что-то?
И сказали: Нет — а что должны мы
Видеть на равнине этой? Счетом
Ровным ничего, лишь пыль и дымы.
И сказал тогда им: Я и отрок,
Мы пойдем, поднимемся как будто
К месту одному, к вершине смотра,
Вы ж покуда при осле побудьте.
Осел — символ бездуховности. Ицхаку дано было своим духовным взором проникнуть в глубину, «увидеть» гору. Тем двоим, сопровождавшим их, этого духовного зрения не было дано, поэтому они остались «при осле».
Тему Ицхака, его духовного зрения, я невольно продолжил в следующем стихотворении, соединив трагизм ситуации и ее величие.
И раскрыв глаза широко,
Полный страха, он
Над собой увидел Бога
Колесницу-трон.
Вкруг ее летали сонмы
Ангелов, и был
Этой стражею бессонной,
Треволненьем крыл
Отрок поражен, и слезы
Вдруг упали их
На глаза ему, чтоб грозный
Гул в мозгу утих.
И от слез небесных очи
К старости его
Будто бы глубокой ночи
Стали естеством.
Еще одно стихотворение, построенное на мидраше, которое так и называется: «По мотивам агадической притчи».
В поток однажды кто-то бросил щепку,
Она с другой схватилась — тут же цепко
К ним плывший мимо сор пристал и склеил
Их воедино. Шли столетья, блеял
Баран на ближнем пастбище, пастух
К беде другого пастуха был глух.
Ил и речная грязь слипались в ком,
Он рос, и в остров, и в плавучий дом
Рассадник превращался центробежных
Сил зла — и вот уже песок прибрежный
Кругом его объединился с ним.
Так рабства центр возник, имперский Рим.
Проявление зла в мироздании не неожиданно. Оно накапливается столетиями, порой тысячелетиями, превращаясь в рассадник зла. Символом такого зла во вселенной в то время для Иудеи был Рим. Рим, разрушивший Второй храм. С иудейской точки зрения римская цивилизация была чисто материальной и несла с собой разрушение духовности. И в этом наши мудрецы усматривали результат постепенного накопления человеческих заблуждений.
— В одном из стихотворений ты пишешь: «Дыханьем дух был создан, речью — тело». О чем бы ты ни писал, будь то красота земли, мысли человека, его деяния — во всем ощутим духовный подтекст.
— Вопрос усилия духовного зрения — центральный в иудаизме. Человек должен делать усилие, чтобы ощутить своей душой следы божественного, воспринять духовное.
Однажды в Англии, на Темзе, я был свидетелем интересной сцены, когда в течение буквально десяти минут вся природа менялась несколько раз. Сначала был снегопад, потом шел дождь, потом — град, потом выглянуло солнце. Меня настолько поразила эта быстрая смена событий в природе атмосферных явлений! «Что за всем этим стоит?» — спросил я себя. И я решил, что за этим стоит какая-то нам не известная цель: ведь и природа, и все мироздание — это теологическая модель. Родилось стихотворение:
Вот снежинка поскользнулась,
Лёт замедлив свой,
Развернулась, обернулась
Чайкой над водой.
…
Все случайно-неслучайным
Было на лету,
Как бы некой дальней тайне
Подчиняясь вдруг.
— Я думаю, что нет поэта, который освободился бы от памяти, от прошлого, составлявшего часть его жизни…
— Поэту и художнику, да и вообще любому человеку, не нужно ни от чего освобождаться. Поэт совершенно свободен в выборе тем. Прошлое — интегральная часть человеческой личности. Двойственность, о которой ты упомянула, явление неизбежное. И стесняться этой двойственности не надо. Поэт должен найти самую сильную сторону своего таланта и на этом строить свои произведения. Если есть такая двойственность, то к одной ветке словно прививается другая. Тем богаче становится творчество.
— В одной из рецензий на твою книгу «Рыжие монеты» есть такие строки: «Главной особенностью собранных здесь лучших стихов Дубнова ‹…› является интеграция еврейского и русского мироощущения, сочетание гипнотической мелодии стиха с отточенным мастерством формы».
— Это действительно странное явление — русского языка и еврейской мистики… Тем лучше. Чем больше тем, чем больше несоединенных вещей, тем лучше их соединить. Творец полностью свободен. Человек был создан по образу и подобию Бога. Но у Бога нет ни образа, ни подобия. И это нельзя понимать иначе, как в смысле творческой свободы. У меня немало стихов, в которых особенно чувствуется, что мои корни в русской культуре. И особенно заметно влияние русского ландшафта, русского климата. Стоит мне увидеть, как в Иерусалиме или в Англии падает снег, как у меня идет целый цикл стихов.
Там, где пели сосны и звенели
Ели, жили белые метели,
В ноябре морские ветры злели,
И слова не на словах, на деле
Грели кровь и сердце. Там родился
Я, где снежный след за лесом вился.
…
Страна снегов мне снилась, продолженье
Другой страны снегов, и в этом сне
Испытывал я прежнее волненье,
По девственной шагая белизне.
Я шел и шел, и снег скрипел; в сугробы
Проваливался я порой; метель
Вдруг начиналась и стихала; тропы
Я отыскать пытался, чтобы цель
Скорей достичь — и близился в пыли
Белесой ночи Берингов пролив.
Наше интервью мы закончили по сложившейся традиции: планами на будущее. Многое из того, что он задумал, ему удалось осуществить. Но сколько же он не завершил… Он умер внезапно. Не успев осознать, что уходит…