— Я не хотел бы говорить о своих политических симпатиях и антипатиях. Но могу сказать, что, живя в Англии, с интересом следил за политической жизнью этой страны. Вместе с тем, известно, что многие люди, занятые творчеством, абсолютно аполитичны. Малларме, например, писал свой цикл сонетов во время франко-прусской войны, даже не замечая, что падают бомбы. И наоборот, многие художники, в том числе писатели, настолько увлекаются политикой, что она становится их основным делом. Особенно много таких примеров в нынешней политической жизни России. Я считаю, что для художника должны существовать вечные, непреходящие ценности, а если он хочет всерьез заняться политикой, то лучше ему уйти из искусства.
— А как же быть с великим Гёте, который одно время занимал в Веймаре пост министра при дворе герцога Карла-Августа?
— Как всякое обобщение, мое тоже не всегда справедливо. К тому же Гёте настолько сложная и противоречивая личность, что заслуживает особого разговора. Но, на мой взгляд, это исключение лишь подтверждает правило.
— Живя в Лондоне, вы стали писать стихи, а затем и прозу на английском, но одновременно продолжали писать по-русски. Вы не испытывали при этом некое раздвоение личности?
— Испытывал. Когда думаешь на одном языке, а пишешь на другом, невольно совершаешь насилие над своей личностью, но у меня просто не было выхода. Я стал писать стихи на английском, когда понял, что есть эмоции и мысли, которые мне по-русски не выразить. Но и от русского я не отказался — по той же причине — не все можно сказать и выразить по-английски. Причины тут и эмоциональные, и лингвистические, и фонетические. А все началось с того, что меня пригласили выступить на Международном фестивале поэзии в Лондоне, для чего пришлось перевести несколько своих стихотворений с русского на английский. И тут я понял, что сделать перевод близким к оригиналу не могу. Стихи на русском были рифмованными, на английский я перевел их верлибром. Законы английской просодии и поэтики вообще совсем не такие, как русской. Да не прозвучит мое замечание кощунством, но даже Иосиф Бродский этого до конца не понял. Он, например, считал, что стихи на любом языке, в том числе на английском, должны быть рифмованными. И хотя его английские стихи интересны, он не достиг в них и десятой доли того, чего достиг в русском стихе. Это, кстати, не только мое мнение: мои друзья, известные английские поэты, не раз говорили мне, что они безошибочно чувствуют «русское ухо» Бродского в его английских стихах.
— Скажите, Евгений, какова тематика английских рассказов? В них действие происходит в Англии?
— Место действия большинства моих рассказов — Рига и Москва. Темы в них взяты из времен моего детства и моей юности, что, наверное, не случайно. Достаточно вспомнить Джеймса Джойса, который, много лет живя в Цюрихе, писал рассказы о Дублине, куда он так и не вернулся. Лишь в нескольких моих рассказах действие происходит в Лондоне. И я не уверен, что они самые удачные.
— И в заключение традиционный вопрос о творческих планах.
— У меня готовы два новых сборника стихов на русском языке. Я долго колебался, издавать их порознь или соединить в один сборник. Лишь убедившись, что между ними достаточно четкая смысловая грань, я принял окончательное решение. Они должны выйти в течение ближайшего года. Кроме того, мной подготовлен сборник рассказов на русском, составленный в основном из переводов моих английских рассказов. Но все же главное для меня — это те мои книги, которые выходят на английском.
— Вы можете объяснить почему?
— В России интерес к поэзии, увы, почти полностью потерян, а в эмиграции русскоязычная литература занимает второстепенное место. Для меня же важно знать, что кто-то где-то меня читает, что созданное мною кому-то нужно. Я помню, как растрогало меня одно из писем, полученное из Канады. В нем автор писала, что мой рассказ «Crocuta crocuta» («Пятнистая гиена»), в котором говорится об удивительно теплых отношениях между человеком и этим малосимпатичным зверем из Эдинбургского зоопарка, заставил ее отказаться от самоубийства. Разочаровавшись в любимом человеке, она вновь поверила в людей, прочитав об этой необычной дружбе. А из Торы мы знаем, что, спасая одного человека, спасаешь целый мир.
Михаил Хейфец. Евгений Дубнов: одержимость английским[13]
Мой гость, Евгений Дубнов, приехал в Израиль давно — в 1971 году. Он учился в Бар-Иланском университете на факультетах психологии и английской литературы, потом делал докторскую диссертацию по английской литературе в Лондонском университете, преподавал в университетах и колледжах в Лондоне и Оксфордшире, затем вернулся в Израиль, где читал лекции в Бар-Иланском университете, Иерусалимском академическом колледже, Институте Шокена и Typo-колледже. Сегодня он — директор иерусалимского отделения «Амбер-колледжа», академического заведения с особой, можно сказать уникальной методикой преподавания языка.
— Евгений, как давно длится ваше увлечение английским языком и литературой?
— С детских лет. Мой самый близкий друг с семилетнего до одиннадцатилетнего возраста в Таллине (потом мы переехали в Ригу) был эстонский мальчик Тойво, который не знал русского, но свободно говорил по-английски. Его отец в свое время был профессором в Оксфорде. Мой эстонский был в принципе неплохим — я читал на нем, — но недостаточным для непринужденного общения, быстрого диалога, как это принято между детьми, Тойво принципиально не хотел и слышать о русском (отец передал ему свою неприязнь), и так получилось, что мы постепенно начали общаться на английском.
— Какая интересная лингвистическая история! Как именно произошел этот переход с одного языка на другой?
— В детстве все происходит естественно: вначале, когда я пытался найти точное слово на эстонском, он подсказывал мне и переводил это слово на английский, это превратилось в своего рода игру, а потом эстонский исчез и остался только английский. Когда он представил меня своему отцу (уже очень старому, но с ясным разумом), я мог объясниться и поддержать беседу. Отцу я, видимо, понравился, потому что он взял меня — точнее, мой английский — под свое покровительство. Я ходил к ним в дом по нескольку раз в неделю, он сажал меня за стол с чаем и печеньями и начинал неторопливый чинный разговор на английском: в первую очередь, конечно, о погоде, потом об истории и географии Эстонии и Великобритании, архитектуре Таллина, Лондона и Оксфорда, разнице между американской и британской системами образования, различиях между методами преподавания в разных западных университетах («русских» тем он не касался) и т. д. Мой собственный отец оценил это развитие моего английского и, поскольку в качестве журналиста имел допуск в «Дом моряка» в Таллине и позже в Риге, начал меня туда регулярно водить. (В Риге я уже сам бегал туда почти каждый день после уроков, вахтеры меня знали и пропускали.) Там я общался с капитанами и боцманами, туристами и коммерсантами, главным образом из Англии, Америки и Канады, хотя были, помню, и пожилая пара туристов из Австралии, и парень из Новой Зеландии, удививший меня тем, что произносил слово bed неотличимо от bid (он объяснил, что это особенность местного произношения). С некоторыми, особенно молодыми, как тот новозеландец, я даже успевал подружиться и показывал им город, в хорошую погоду мы гуляли по рижским садам и болтали о том о сем. Тогда же и началось мое увлечение — скорее даже одержимость — английской и американской литературой. Я читал в оригинале все, что мог достать. Прочел чуть ли не всех популярных писателей Америки тех лет.
— Как к вам попали их книги?
— Мне их дарил один американский предприниматель из «Дома моряка». Он приезжал в Ригу каждый год и в каждый свой приезд не забывал привезти для меня кучу книг. Так что за те семь лет, что я был в Риге перед тем, как поехал учиться в Москву, в современных американских писателях у меня не было недостатка. Не могу не упомянуть, что преподносил он мне эти книги с неизменной тактичностью, говорил, что это он мой должник, поскольку именно благодаря нашим прогулкам он открыл и полюбил Ригу. Если учесть, что я был еще совсем мальчишкой, такой такт со стороны взрослого — и занятого, делового — человека особенно тонок. Спустя четверть века, когда я находился в Америке, мы с ним списались и встретились в Бостоне, очень трогательно — представьте, как он постарел, да и я, конечно, изменился — но это уже другой рассказ… В Московском университете, где я изучал психологию, наша преподавательница английского освободила меня от посещения и порой даже втихомолку консультировалась со мной: прекрасно разбираясь в грамматике, она недостаточно владела разговорным языком, говорила на устаревшем литературном английском второй половины XIX — начала XX века. Американских идиом она вообще не знала. Кстати, вот ведь сколько времени прошло с тех пор, но и сейчас нет-нет да и приходят ко мне подучиться преподавательницы английского из России — и с дрожью узнавания я убеждаюсь в том, что там до сих пор язык изучают больше для чтения, чем для разговора: эти преподавательницы владеют грамматикой, но неспособны говорить на правильном современном языке. Когда, подрабатывая студентом в Англии, я обучал английскому иностранцев, которые приезжают туда на короткое время учить язык, я видел, как разительно они отличаются от русскоязычных — как, впрочем, отличаются от них и израильтяне.
— В чем это отличие?
— Они — все европейцы и большинство японцев, — что читают и понимают, то в принципе способны и сказать, чуть меньше, конечно, но, скажем, три четверти. Среди русскоязычных это в лучшем случае одна четверть. А чаще всего намного меньше — скажем, только одна десятая пассивного словарного запаса становится активной. Помимо преподавателей английского среди моих учеников были профессора физики и математики, специалисты в области химии и биологии с прекрасным пассивны