— Последний вопрос, не относящийся к методике обучения языку, но мне просто интересно это для себя: как вы относитесь к дискуссии, возникшей не так давно в Израиле вокруг запрета Академии иврита открыть англоязычные государственные школы в Израиле?
— Вы, наверное, удивитесь услышать это со стороны такого поклонника английского языка и литературы как я, но мне понятны мотивы руководителей Академии. Иврит — язык молодой, ему трудно выдерживать конкуренцию с таким сложным и влиятельным языком, как английский. Иврит уже сегодня чудовищно засорен. А я пурист в языке, мне жалко иврит… В конце концов, мы живем в стране, где любители английского могут вполне удовлетворить свои интересы, свою страсть к этому языку на частном рынке. А иврит пусть развивается на своих путях.
Воспоминания о Евгении Дубнове
Джон Хант. «Exegi monumentum…»[15]
Вероятно, многие из тех, кого попросили написать о Евгении Дубнове, сосредоточат свое внимание на его замечательной поэзии и коротких рассказах. Что же касается наших с ним бесед, то, хотя они главным образом затрагивали литературу, значительная доля времени посвящалась прозаическим вопросам повседневной жизни. Я знал его в этом плане лучше многих, и поэтому, хотя бы для разнообразия, именно их решил избрать основной темой своих воспоминаний.
Нас познакомили в начале 80-х, когда он в статусе временно проживающего писателя числился за колледжем «Кармель». Один из моих друзей, работавший там, Рэй Митчел, знал, что я пишу короткие рассказы, и ему пришла в голову идея нас познакомить. Он оказался прав — это и впрямь была совсем неплохая идея. У нас обоих были рассказы, которые передавались по радио «Би-би-си», а Евгений еще и работал там какое-то время. Мы получали удовольствие, делясь друг с другом замыслами в те ранние дни нашего знакомства, обсуждая их, анализируя и, в целом, наслаждаясь процессом. Хотя Евгений свободно владел английским и обладал богатым словарным запасом, но у него иногда возникали сомнения стилистического характера (например, при выборе синонимов), и он был очень рад, что появился «настоящий англичанин», к которому можно обратиться для уточнений, особенно если речь шла о разговорных выражениях или сленге. В тот период он переводил свои рассказы и поэзию с Джоном Хит-Стаббсом (John Heath-Stubbs), и я зачастую подвозил его к дому Джона для очередной встречи с этим великим человеком, лауреатом Королевской золотой медали в области поэзии.
Рэй покинул колледж «Кармель» и перешел работать в компьютерный отдел школы «Стоув» (Stowe School), где подружился с главой этого отдела Питером Фаркуаром (Peter Farquhar). Их дружба сопровождалась периодической организацией очень приятных вечеров, когда Евгения и меня приглашали почитать наши работы студентам-выпускникам. Для Питера это был своеобразный переворот — иметь «настоящих живых писателей», как он нас называл, для развлечения его учеников.
Джон Хит-Стаббс и Евгений не были большими друзьями, хотя немало времени проводили вместе. Их взаимоотношения были не более чем профессиональными. За период нашего общения между ними произошли как минимум две крупные стычки. Их трения затем постепенно сглаживались, после чего восстанавливалась нормальная жизнь. Джон был совершенно слепой — он потерял зрение еще в молодости, в возрасте двадцати с небольшим. Я никогда не забуду, как это было странно, — войти в его комнату вечером и оказаться в полной темноте. Включив свет, мы обнаруживали его сидящим за письменным столом — он слушал радио. Он был уже стар тогда, ворчлив и легко взрывался. Что-то в Евгении его раздражало, и я знал о напряженности между ними. Старый поэт был совершенно не в состоянии похвалить стихи, которые Евгений ему приносил, независимо от того, насколько хороши они были. Говорила ли в нем профессиональная зависть или что-то другое, мне так и не удалось понять. Возможно, он чувствовал, что этот молодой начинающий поэт представляет для него некую угрозу, или, может быть, они просто были психологически несовместимы, отчего при каждой встрече между ними летели искры. Так или иначе, я видел в этом несомненный признак достоинства Евгения как поэта, которого, при всей своей антипатии, Хит-Стаббс продолжал переводить. С целью понять истинные причины такого несправедливого отношения Евгений однажды прочитал Стаббсу свое последнее стихотворение, приписав авторство другому человеку. Старик вышел из себя, расточая похвалы, и отметил все аспекты, которые сделали это стихотворение замечательным с его точки зрения. Евгений никогда не признался в обмане, но, к его большому облегчению и радости, этот случай доказал то, что он всегда подозревал: проблема, в чем бы она ни состояла, — в самом поэте, а не в его поэзии.
Безденежье представляло постоянную проблему в жизни Евгения. Несмотря на несомненный талант, ему приходилось непрестанно бороться, чтобы удержаться на поверхности. Деньги и поэзия, как известно, — плохие попутчики. К тому же он был чрезвычайно непрактичен. Я уверен, что если бы у него появился пусть скромный, но гарантированный заработок, желание перейти в ряды среднего класса не превратилось бы у него в маниакальную idée fixe.
В отчаянии Евгений решил написать роман. Он надеялся, что его книга станет бестселлером, от которого нельзя оторваться. Это полностью противоречило его обычной профессиональной дисциплине: спринтеру предстояло превратиться в бегуна на длинные дистанции. До тех пор небольшие рассказы были самыми длинными из написанных им прозаических текстов. Когда он поделился со мной своим замыслом, я вслух с энтузиазмом одобрил его, хотя на самом деле меня одолевали сомнения. Роман — это огромное предприятие, требующее от автора крайнего напряжения душевных сил на протяжении длительного времени. Я счастлив, что могу сказать: Дубнов доказал мою неправоту, написав за два года «Это все меняет» («It Alters All Appearances»). В самом начале он рассказал мне, что за роман собирается написать, и именно на этом наши взгляды на предмет разошлись. Он сказал, что его роман будет «напряженным, ярким, тревожным, с быстро развивающимися событиями и в то же время поднимающим ряд важных исторических вопросов. Рассказ, от которого нельзя будет оторваться, ведущий к драматической развязке. „Работая“ на нескольких уровнях, он будет свежим и современным, сочетая высоколобое с низменным, реальное с сюром».
«Все это прекрасно, Евгений, — сказал я ему. — Но низменное — это как раз там, где лежат деньги. Если ты хочешь сделать деньги, в чем и заключается цель твоего эксперимента, тебе придется вырезать „высокий“ поэтический материал и написать детектив в стиле Ли Чайлда (Lee Child). На пару лет забудь о своем искусстве и напиши книгу, которая принесет хлеб на стол».
К лучшему или к худшему, но он проигнорировал мой стяжательский совет и создал нечто оригинальное. Думая о потомках, он не опустился до уровня охотников за деньгами. Если этот роман когда-нибудь найдет издателя, будет безмерно жаль, что автора уже не окажется рядом, чтобы сказать мне «я тебе говорил» и насладиться плодами своего труда.
Он прилетал в Лондон так часто, как только удавалось, и всегда останавливался в Международном отеле на площади Брунсвик (International Hall in Brunswick Square). Любовь тамошнего бухгалтера к его поэзии давала ему определенные привилегии, которых он, наверное, иначе не имел бы. Этот человек восхищался Евгением и сочувственно относился к его финансовым трудностям.
Лондон обладал тем уровнем изысканности и интернационализма, который импонировал духовным запросам Евгения. Он мог общаться с другими поэтами, бродить по картинным галереям мирового класса, листать книги в Британской библиотеке и, конечно, встречаться со мной за чашкой кофе в кафетерии Национального театра, где мы обычно проводили вечера, обсуждая его рассказы. Всегда короткие рассказы — они были моей епархией. Иной раз он спрашивал мое мнение о той или иной строке или слове в стихотворении, которое он в тот момент писал. Я неизменно отказывался комментировать, не чувствуя себя достаточно компетентным, чтобы предлагать изменения: когда речь заходила о поэзии, мастером был он.
Депрессия и алкоголь были двумя его проблемами в те ранние годы. Приступам депрессии способствовало несколько факторов. Постепенное понимание, — чем ближе подступал средний возраст, — что поэзия не может принести материального достатка. Отсутствие любящей женщины в его жизни и спорадическое чувство изоляции, вызываемое жизнью на чужбине. Все, казалось, противоречило его представлению о том, как он хотел бы жить. Иногда он обвинял в своей бедности поэзию: она, мол, пожирает его жизнь и в целом создает трудности. Тяжелые запои, которые были результатом депрессивных состояний, вызывали у него глубочайшее отчаяние. Тот факт, что ему удалось победить эту зависимость, я считаю воистину замечательным. Это была продолжительная и изматывающая битва, но за два года он постепенно достиг полного выздоровления. Больше он до конца своих дней не прикасался к алкоголю.
Чтобы побороть чувство изоляции на протяжении периодов пребывания в Лондоне, он пытался в своем гостиничном номере создать подобие домашнего уюта. Он окружал себя знакомыми предметами: книги, картины, подарки, которые люди ему дарили, стаканы, чашки, всевозможные безделушки… Все это должно было появиться в комнате ко дню его прибытия и убиралось после отъезда. Предметы «домашнего уюта» заполняли шесть чемоданов, и угадайте: кто хранил их на своем чердаке? Конечно, я, что на протяжении многих лет приводило к ссорам между нами. «Тебе не нужны все эти вещи, Евгений! — выл я. — Это эксцентрические глупости. По крайней мере, сократи их количество». Он неохотно соглашался, и понемножку, потихоньку его багаж ужался до одного чемодана с поэтическими журналами. В последний раз, когда мы с ним встретились, он с гордостью передал мне этот единственный чемодан, улыбаясь, как наркоман, победивший, наконец, свою зависимость.