В некоторые из своих сентиментальных минут он фантазировал, будто у него есть жена и семья. Это была мечта, от которой он так до конца и не отказался. У него создалось идеализированное представление о домашнем блаженстве, полностью противоречившее реальности. Имея свою собственную семью, я был в положении, позволявшем давать ему советы. Я отмечал его неподходящесть для брака, но не думаю, что сумел его окончательно убедить, хотя он и понимал, что серьезные занятия искусством мешают семейной жизни. Здесь должно быть одно из двух. Он знал, что попытка преуспеть и в том и в другом будет ошибкой, но все же… все же…
Евгений Дубнов представлял собой парадоксальную смесь острого интеллекта и наивности. Никто не осознавал его недостатки и не признавал их более открыто, чем он сам. Иногда он сидел в машине, когда мы ехали по Лондону, и вслух казнил себя за неспособность создать продолжительные романтические отношения, раскрывая в одной ему присущей манере самые интимные подробности прожитой жизни и пытаясь найти причины того, почему он такой. Все это делалось с изрядной самоиронией, и зачастую приступы самобичевания и психоанализа заканчивались взрывами смеха. Он принимал себя всерьез, но не слишком…
Евгений обладал достойным восхищения умением подавать свое творчество. Его манера читать стихи завораживала слушателей, вызывая у меня зависть. Тем не менее, он упорно отрицал у себя деловые качества, утверждая, что ленив для такой суеты. Пожалуй, он был слишком самокритичен.
Ускользавшая семейная жизнь была для него постоянным источником расстройства. «У тебя есть дети, чтобы нести твое знамя, когда тебя не станет, — говорил он. — У меня нет никого».
Для него было важно, чтобы его помнили, и в этой связи мне на ум приходит хрестоматийная строка Горация «Exegi monumentum aere perennius»[16] из оды «К Мельпомене». Творческое наследие Евгения Дубнова — это памятник, который он сам себе воздвиг.
Елена Лейбзон (Дубнова). Читая псалмы…
Памяти моего брата Евгения Дубнова
— И все-таки, — в недоумении воскликнула дочь, — читать псалмы, молясь о здоровье и благополучии детей и внуков, — это я понимаю, но читать изо дня в день псалмы в память о давно ушедших в иной мир, — какой смысл в этом?
— Знаешь, — ответила я, — ты не первая задаешь мне этот вопрос, но для меня это не только молитва за благополучие ныне живущих, а еще и ежедневная встреча с дорогими людьми, с которыми нас разлучила смерть. Неважно, сколько лет прошло с тех пор, — но в минуты, когда я произношу имя каждого, по ком я читаю псалом, для меня он словно оживает. Я жду этой встречи с ним. И еще не было дня, чтобы я ее пропустила… Ты же сама видела, — напомнила я дочери, — как каждую свободную минутку я использую для чтения псалмов, — будь это очередь в магазине или к врачу, а если не успеваю до захода солнца, то даже и в машине, в ожидании зеленого сигнала светофора. Надо сказать, — призналась я, — бывают моменты, когда эмоционально это нелегко. Так, читая псалом за братом, недавно ушедшим из жизни, я не могу удержать слезы, настолько свежа еще рана утраты. Мне иногда даже кажется, что я слышу его голос: «Ну, Лена, что нового, как ты себя чувствуешь, как дети, хочу тебе сказать Шаббат шалом». Так быстро, по-деловому. Он всегда очень дорожил своим временем, умел его ценить, словно торопился воплотить в жизнь то многое, что задумал: издать еще один сборник стихов, завершить еще один роман. Столько планов вынашивал… Меня подчас коробила эта его поспешность. Теперь же я бы многое отдала, чтобы вернуть эти минуты.
Несомненно, время лечит раны, но рубцы от них болят еще долгие годы, порою и всю жизнь. Мы испытали это на себе. Трагический уход из жизни старшего, 23-летнего брата, оставил свой след на судьбе всей нашей семьи. Мама, потеряв горячо любимого сына, которым очень гордилась, «заточила» себя в четырех стенах и создала в доме обстановку траурного аскетизма. Мы, взрослые, искали пути выживания. И только наш младший брат, которого мы уменьшительно-ласкательно называли Золик (ему дали имя Залман в память об отце нашей матери, но в метрике он был записан Евгением), остался в одиночестве, предоставленный самому себе. В те годы он фактически формировался как личность. Уже не ребенок, но еще не юноша, — в ту пору ему было 11, — он тоже искал выход. Искал, как приглушить боль, которую нес в себе. Он очень любил брата и впоследствии посвятил его памяти книгу стихов «Небом и землею». Выход он нашел в книгах, даже по ночам продолжал читать в постели, включая фонарик под одеялом. Страсть к книгам он пронес через всю жизнь. Еще совсем, казалось бы, недавно, он просил у меня томики Чехова, чтобы освежить в памяти его короткие рассказы. Впоследствии, показывая свою английскую библиотеку, он не без гордости говорил, что у него около четырех тысяч книг.
Когда мы из Таллина переехали в Ригу, Евгений продолжил свое совершенствование в английском. В Таллине он посещал Дом моряка вместе с отцом-журналистом, здесь же, в рижском Доме моряка, он почувствовал себя вполне самостоятельным. Он встречался с иностранными матросами, и уже в скором времени мы читали в городской газете его переводы с английского — это были короткие юморески, подписанные: «Евгений Дубнов, ученик 7-го класса».
Так много минут, которые мне хотелось бы удержать в памяти! Вот он стоит — 14-летний худенький мальчик-подросток. Он растерян, подавлен и не в состоянии скрыть свою боль от предстоящей разлуки. Я выхожу замуж, покидаю семью, Ригу, и уезжаю в далекий Ташкент. Он воспринимает это как предательство с моей стороны, ведь его детские годы прошли со мной и под моей опекой. (Сестра тогда училась в университете и жила в другом городе.) В тот период я была для него во многом непререкаемым авторитетом. Воспоминание об этом он пронес через всю жизнь и впоследствии описал в своих мемуарах. До его отъезда в Израиль было у нас еще несколько коротких встреч. И вот, спустя более десяти лет, вся наша семья собралась на долгожданной Родине. Теперь уже передо мной стоял возмужалый, уверенный в себе молодой человек. Еще бы — он живет в Лондоне, работает в Лондонском университете над докторской диссертацией, одновременно там же преподает, желанный гость и лауреат многих поэтических конкурсов. И это, несомненно, не могло не отразиться на нем — в его поведении появилось что-то менторское и покровительственное. Наши роли теперь поменялись, и я чувствовала себя младшей, невольно тушевалась, подбирая слова, — ведь он очень тонко их чувствовал и не выносил небрежности в русском языке, которым блестяще владел. И поэтому, когда я давала ему почитать что-нибудь из написанного мной, то справедливо волновалась в ожидании суровой оценки: его замечания всегда были точны, профессиональны и бескомпромиссны ко всем, в первую очередь, — к самому себе. И все же, как я понимаю сейчас, он был по-прежнему чуток и раним.
Все это еще так свежо, что я вновь и вновь словно остаюсь наедине со своей памятью.
Читая же псалмы по старшему брату, которого нет с нами более полувека, я уже не испытываю настолько боль утраты — она со временем притупилась, но прекрасный образ его, словно в дымке, неизменно встает передо мной. Он не оставил никого после себя, но в своей внучке, пришедшей в этот мир именно в годовщину его смерти, я вижу продолжение, — у нее такая же тонкая благородная душа, какая была у моего брата. Он тоже писал стихи, и то немногое, что осталось, мы с сестрой бережно храним.
Книга Псалмов — это книга нашей жизни, и, читая ее, я особенно остро ощущаю скоротечность нашего бытия. Завершая ее чтение, я словно бросаю взгляд на прожитое. И, вместе с мольбой о живущих, мысленно возвращаюсь к тем, кого уже нет со мной…
Крис Ньюман. «Если бы не эта встреча…»[17]
Получив Ваше сообщение о кончине брата, я написал музыкальную пьесу для вокального ансамбля и двух инструментов. Эта пьеса, посвященная памяти Евгения, будет в ближайшее время исполняться в Москве.
Мне трудно себе представить, как бы сложилась моя жизнь, если бы не встреча с Вашим братом, произошедшая в 1976 году, когда я учился на степень бакалавра по музыке в лондонском Королевском колледже. Евгений познакомил меня с русской поэзией, и я начал переводить стихи русских поэтов на английский. Мне были особенно близки Мандельштам и Хлебников. Переводческая деятельность стала частью моего творческого пути. Сегодня я автор нескольких книг поэзии и прозы.
Возвращаясь в прошлое, я вновь над многим задумываюсь. И понимаю, как важно соотнести время и место происходящего. Хотя при встрече с Евгением я не знал ни одного русского слова, сегодня я считаю, что это незнание было своего рода преимуществом: он поставлял идеи, а я преобразовывал их. Это было не преобразование в прямом смысле, но по сути метаморфоза.
Мои собственные попытки творческого самовыражения включают в себя музыку, живопись, поэзию и видео. Я также занимаюсь инсталляциями, в которых две разные техники, выполненные в одном стиле, соединены в физическом пространстве. Я могу с уверенностью сказать, что ничего из этого не было бы создано без нашей дружбы.
Мой стиль работы и мышления сложился благодаря моему общению с Евгением.
Это общение наполнило мою душу глубоким пониманием разнообразия человеческой натуры — пониманием, приправленным некоторой дозой иронии (включающей самоиронию) и философической отстраненности, которые делают нашу жизнь богаче и насыщенней.
Если бы не те важнейшие годы, которые я провел с Евгением, я точно знаю, что был бы неспособен смотреть на вещи так, как смотрю сегодня. И это благодаря нашей совместной «работе». Я закавычил слово «работа», поскольку оно недостаточно точно отражает характер наших встреч, наше совместное времяпрепровождение.