— О чем столь глубоко задумались, молодой человек, никак о смысле жизни размышляете?
Юра вздрогнул. Он думал совсем не на такие высокие темы, а о том, как будет голосовать вместе со всеми за исключение, стараясь не поднимать руку высоко, но, с другой стороны, не слишком низко ее держать, чтобы его не заподозрили в попытке отвертеться и не окликнули персонально. Но, поди знай, в чем заключается смысл жизни…
Он оглянулся. Рядом стоял добрый старый гном. Не гном, конечно, просто невысокий профессорского вида старичок с густой гривой седых волос и небольшой опрятной седой же бородкой. Он тоже курил, но не сигарету, как Юра, а большую диковинного вида трубку.
— В общем-то вы угадали: я примерно в этом направлении и размышлял, можно сказать, эти высокие материи и мусолил мысленно, — признался Юра.
— Ну и что такого надумали?
— Тут, увы, ничего надумать невозможно, безвыходные ситуации ставят само существование так называемого смысла жизни под сомнение.
— Безвыходных ситуаций нет.
— Например? Я не принимаю голословных заявлений — их необходимо подтверждать доказательствами.
Гном вызывал доверие. Юра решил открыть ему душу и рассказать про смазливую и безмозглую Елисееву и про свою ситуацию. Он просто не мог больше все это в себе держать, а в больших глазах его собеседника были теплота и участие.
— Да, зря поторопилась ваша однокурсница, — согласился собеседник, выслушав Юру. — Надо было, конечно, потянуть еще два года и уже потом, с дипломом в кармане, выходить за этого самого своего американца. А теперь, исключив из комсомола, ее автоматически исключат из университета, это простая формальность, которая займет не больше нескольких недель. У нас такие вещи делаются быстро. И потом неизвестно, когда выпустят, да еще выпустят ли вообще, а здесь у нас ей уже никакой жизни не будет.
— Меня злит вся эта история! — горячо сказал Юра. — Она вроде бы из тех дурочек, которые себе на уме: на протяжении трех курсов держится в университете благодаря флирту — а может быть и большему — с преподавателями-мужчинами. Американца своего, надо думать, она тоже подцепила не мощью интеллекта, а напусканием на себя этакой кокетливой беспомощности, безотказно действующей на иностранцев, которые принимают ее за загадку русской женской души. Может, она боится ждать два года: как бы он не раскусил, что никакой там души нет, а есть только хорошо отработанные приемы — стереотипы поведения. Может, из двух зол — риск упустить Америку или исключение из университета — она сознательно выбирает меньшее. Может, надеется, что ее флирт нейтрализует часть обвинителей на мужской стороне. Или думает, что однокурсники за нее заступятся. А может, совсем ничего не думает. Что она мне и что я ей? Она же не заслуживает совершенно никакого сочувствия!
— Вы очень все это переживаете, — отметил старичок.
— Да, конечно, из-за того, что ее проблемы отодвигают мои собственные и занимают у меня такое место!
— Совсем наоборот: вы горячитесь и злитесь именно из-за вашей собственной проблемы.
— Какой проблемы?
— Идти наперекор себе, своей совести.
— Пусть так, и я злюсь из-за этого, и того, и другого, и третьего! Мне утром приснилось, что всё и все вокруг — это театр, и у меня голова вообще ходуном ходит!
Старичок молча и очень внимательно на него смотрел.
— Да, мне противно! — выпалил Юра. — Мне мерзко поднимать руку за исключение — независимо от нее самой! Пусть даже из принципа!
— Ну так и не поднимайте, в чем проблема?
— Тогда раньше или позже дело кончится моим собственным исключением, вы что, не понимаете?
— Я не о том, чтобы вы пришли на собрание и не подняли руку, а о том, чтобы вообще не пришли.
— Я же вам только что объяснил, что не прийти без освобождения врача невозможно, а освобождения он мне так и не дал.
— Я бы на вашем месте рискнул. Позвоните этому своему комсоргу, которого вы упоминали, и скажите, что вы больны и что у вас есть справка от врача. Вы же говорили, что какую-то бумажку от него вы все-таки получили.
— Да, но это не больничный лист, там только записано, что я у него был с такой-то температурой.
— Я бы все равно рискнул. Вы же помните, что написано в книге Исхода: «От лживого слова и поступка удаляйся».
— Не помню, — сказал Юра и, поколебавшись, признался: — я, честно говоря, Библию почти не читал… то есть вообще не читал. У нас же это не поощряется.
Он поколебался еще немножко и рискнул добавить с сарказмом: — Но, может быть, вы этого не заметили — что не поощряется.
— Весьма любопытная заповедь, — продолжал гном, как будто не услышав его. — Возбраняется не только действие, но даже приближение к нему. В древнееврейском оригинале «слово» и «поступок» выражаются одним и тем же словом, однозначно таким образом запрещающим любые контакты с неправдой. Эта тема разрабатывается и в Талмуде, где не рекомендуется приближаться к подлецу. Объясняется это так: подойдете к подлецу близко, обменяетесь приветствиями, начнете говорить — кончится вашей собственной метаморфозой и превращением в подлеца.
— Я не знаю древнееврейского и Талмуда, — смутился Юра. — Я не еврей.
— И я тоже! — с энтузиазмом воскликнул старичок. — И граф Лев Толстой не был евреем, но учил древнееврейский. Это же часть нашей общей культуры — нашей человечности, в конце концов! Основы собственной цивилизации надо знать. Ваш вот покорный слуга сейчас, на старости лет, учит санскрит у одного брахмана, чтобы читать веды.
— Брахман? В Москве?! — изумился Юра.
— Он очень передовой, прогрессивный брахман, — развеселился его собеседник, как маленький ребенок. — Он, как и все мы, атеист и борется за мир во всем мире. Но давайте вернемся к нашей с вами теме — к нашим баранам или, как говорят англоязычные, к нашей баранине. У этого выражения, пришедшего и в русский, и в английский из французского, очень интересная, кстати, история, но о ней в другой раз. Английским вы владеете, мой юный друг?
— Это да, — обрадовался Юра, — английский я знаю.
— Зная английский, вы, конечно, читаете Шекспира на его языке? В истории мировой литературы, включая отечественную, есть ряд примеров, когда крупные литераторы (не будем называть их имен, чтобы не стыдить их лишний раз) знакомились с Шекспиром в более или менее плохом переводе, — а хорошо перевести его практически невозможно, — и выражали свое просвещенное мнение, что его достижения преувеличены и репутация не заслужена.
— Я пробовал в оригинале, но у него очень трудный язык.
— Продолжайте пытаться, мой юный друг. Но давайте, наконец, представимся друг другу. Вас как величают?
— Юра, Юрий Владимиров.
— А по батюшке?
— Юрий Александрович.
— Вот и чудесно, а меня Константин Александрович! Мы с вами каким-то образом родственники! — С церемониальным поклоном он пожал Юре руку.
— Юрий Александрович, вы просто обязаны пообещать мне две вещи.
— Не надо по отчеству, мне неловко, когда вы так ко мне обращаетесь, я еще недостаточно прожил и не заслужил такого уважения.
— Ладно, давайте по имени, Юрий. Во-первых, пообещайте, что вы всегда будете придерживаться максимально возможной дистанции от лжи. А во-вторых, что будете читать Шекспира в оригинале. У него немало интересных наблюдений на тему, которую мы с вами обсуждаем. Так, он говорит о совести, растяжимой, как кожа, которую обрабатывает кожевенник. Я даже специально ходил к мастеру, и он показал мне, насколько можно растянуть кожу, — чрезвычайно впечатляющее зрелище. Вы обязаны знать Шекспира!
— Я обещаю, только не могу обязаться, сколько это у меня возьмет времени, — то есть не дистанция, конечно, от лжи, а Шекспир!
— Отдаление от дурного не должно, не имеет права занимать время, вы начинаете прямо сейчас — тем, что не пойдете на это ваше собрание. А что касается овладевания языком Шекспира — английским 16-го и 17-го веков, то это уж сколько займет, столько займет! Но и тут не откладывайте, начинайте прямо сейчас. Вот вам телефон, — он вырвал листок из блокнота и записал на нем, — вы попадете к Вере Павловне, моей бывшей секретарше, я-то уже на пенсии, если это можно так назвать, — скажете, что от меня, что я просил снабдить вас материалами для изучения Шекспира. Она даст книжки и ксерокопии, все бесплатно, разумеется. А с собранием вашим помните: борцов мало, но каждый человек способен оградиться от нежелательного, создать вокруг себя личное, автономное пространство, не подлежащее осквернению, — типа того, что греки называли «теменос». «Теменос» был кусочком земли, перешедшим из общего пользования в сакральное, освященным и посвященным тому или иному богу…
Юра не мог скрыть иронию.
— Многие в нашей стране поплатились жизнью за попытку закрыться в таком пространстве…
— Это было при Сталине и еще до него, в самые первые годы после революции. Сейчас можно поплатиться только за открытую борьбу, если вы бросаете вызов строю, но не за самоустранение. Режим успокоился и впредь будет менять исключительно внешние черты, оставаясь по сути своей имперским и самодержавным.
— А диссиденты, а народ? Идет же брожение, разве не так? Вольномыслие среди студентов! — не удержался и разоткровенничался Юра.
— Вот это самое брожение и приведет к чисто декоративным переменам, — скажем, слиняет идеология, — но и народу и интеллигенции слишком много столетий промывали мозги имперской мощью. На удочку этой смертоносной идеи попадались даже такие таланты как Тютчев и Толстой, не говоря уже о бесчисленных малых величинах типа Александра Блока. На народе вообще можно поставить точку, он холопский. А интеллигенцию частично купят великодержавной концепцией, частично запугают, не впервой ведь. Рядовому индивиду остается только взять на вооружение завет Уильяма Блейка «Мы не прекратим мыслительного сражения» и неустанно сопротивляться попыткам себя оболванить. Иначе какой в жизни смысл — походить по сцене и исчезнуть в небытие, как сказал тот же Шекспир? Честь и хвала борцам, но сохранить личность, устранившись от непорядочности, это обязанность каждого.