[40]
I. Под шатром синевы
«Удержать колебанье листвы…»
«Mein Leben wàlzt sich murrend fort…»[41]
Удержать
колебанье листвы
меж лесов
целомудренный трепет травы
меж лесов и полей
избежать
приближенья коней
разминуться с конями
меж лугов
меж лесов и полей и лугов
не спеша
под мостами
под шатром синевы
разрешая упасть
светлым волнам волос
предавая
прекрасные пряди
меж зеленых полей
под огромным шатром синевы
«Я просыпаюсь ночью…»
Я просыпаюсь ночью
От звуков собственного голоса
Я просыпаюсь ночью
И молюсь
За душу
Шумана
За мозг его молюсь.
«Старый астматик, я слышу в июньской ночи…»
Старый астматик, я слышу в июньской ночи,
Как задыхаешься каменно ты, как стучит
Хриплое сердце твое на костлявых крестах
Всех перекрестков твоих, как суставы хрустят
Сморщенных улиц, кривых переулков твоих,
Небо твое разломилось, как хлеб, на двоих,
Как я с тобою иду по тебе, пилигрим,
Я не люблю, я боюсь тебя, Ерусалим.
Ночь, ни души, только ветром разносится страх,
Ветер идет по мечетям, шуршит на коврах,
Роется в царских могилах, приветствует прах,
Треплет, забывшись, траву в Гефсиманских садах.
В час этот ветра и ветром отмеченных встреч
Слышу я крепкую крупную римскую речь,
Греческий слышу язык, зыбкогласную течь,
Выдох семитский, горячий и острый, как меч.
Я не люблю, я боюсь тебя, Ерусалим,
Я без конца возвращаюсь к тебе, пилигрим,
Нижнюю кромку одежды твоей теребя,
Ерусалим, я бы мог умереть за тебя.
Из Горация
Видишь, как стали недвижны
белые реки, и в белом
горы снегу, и под ношей
изнемогают деревья.
Самое главное — бросить
в пламя дрова и согреться
крепким вином, остальное
нужно богам предоставить.
Стоит разнять им взбешенный
ветер и пену морскую —
тотчас замрут кипарисы
и успокоятся сосны…
Будь благодарен за каждый день,
принесенный судьбою,
и вопрошать о грядущем
остерегайся, и лета
не пропусти — когда зелень
юных волос неподвластна
белому цвету, под ночью,
в час большеглазых обетов,
в час торопливых объятий,
бега, дразнящего смеха,
выплесни в жизнь без остатка
жаркое счастье любви.
«Эти невысокие городки…»
Эти невысокие городки
со странными именами,
Где в любом закоулке
слышны раздраженные чайки
и утром просыпаешься от их криков,
где на берегу
между плоской землей и горбатой
неуклюжестью дюн
ты наткнешься на дом
без пенатов и ларов,
что уперся порогом
в подножие дюны,
а поднявшись наверх,
из пустого окна ты увидишь
близорукость всклокоченных
трав и полоску воды.
31 декабря 1978 года
Лихорадочный ветер
колючею мелкой крупою
Засыпает лицо,
и опять утопает стопа…
В новогоднюю ночь
с занесенною снегом тропою
Мне вдруг вспомнилась юность моя
и ее снегопад —
У бессонных подъездов,
в минуты неловких прощаний,
В запорошенных парках,
над болью больших площадей:
Все прощенья мои,
все анапесты, все обещанья…
Ни души, только полночь кругом
и метель по щеке.
Далеко уходя
от жилья и собачьего лая.
Через белое поле.
в чужом языке и краю,
Ни о чем не жалея,
вернуть ничего не желая.
Я опять вспоминаю
Россию и юность мою.
II. Небом и землею
1
Имена, шаги и двери,
Яблони, обет,
Эдинбург, обрыв и берег,
Лондон, лунный свет.
Неслучившаяся ласка,
Лампочки накал,
Страх, египетская маска,
Страх и ритуал.
Отбессонилось, отснилось,
Дверь кривым углом,
Что случилось, что случилось,
Пламя над столом.
4
Как хотелось самой быть красивой,
Как была покусана крапивой,
Как над полем птица прокричала,
Как волна плеснула у причала.
Как ждала и сразу выходила,
Как запоминала и любила,
Как смотрела вкось и ревновала,
Как один лишь раз поцеловала.
Как шепталось найденное имя,
Как мечталось самой быть любимой,
Как смычок на струны опустился,
Как фонарь в асфальте отразился.
Как любила нежиться в постели,
Как над лесом тучи пролетели,
Как молчала девочкой у моря,
Как застряла веточка в заборе.
Как хотелось на пол падать платью,
Как стояли туфли у кровати,
Как водою к телу прикасалась,
Как навек непознанной осталась.
5
Прячется вечер
В лунную шаль,
Девичьи плечи
Тайно шуршат.
Света миганье
Гаснет вдали,
Голод желанья
Ли утолим?..
Страстное слово
Будит во мгле
Вёсны покровов,
Паводок лет.
Гладит усталость
Сонную грудь,
Ночью весталок
Нужно уснуть.
Спи же. В ресницах
Кроется дрожь.
Пусть тебе снится
Ласковый дождь.
Спи. До свиданья
В дальней степи.
Ночь ожиданья
Кончена… Спи.
‹…›
10
Оставляя память позади
По другую сторону моста,
Ты опять окажешься один
Пред судьбой последнего листа.
И упрямо посмотрев назад,
Предостереженью вопреки,
Ты увидишь незнакомый сад
По другую сторону реки.
В зелени, где крепко спит вода,
Всё — благоуханье, ритм и свет,
Легкий шорох, таянье следа,
Гибкий ветер, лунный силуэт.
‹…›
16
Все громче звучит в симфонической бездне
Реприза тяжелой высокой болезни,
Тональность реки, пилигрима, вокзала.
Акустику муча концертного зала,
Уверенно звуки и темп нарастают,
Оркестранты свою партитуру листают,
И вот уже коды последний аккорд
Летит над землей как триумф и укор.
17
Словом собирая,
Играя, умирая,
Без конца и края
Вернувшаяся стая.
Словно ветром вея,
Синея, голубея,
Воскрешая злее,
Смертнее и светлее.
Светом над строкою,
Ясною водою,
Близкою весною,
Небом и землею.
«Какою светлою кручиной…»
Какою светлою кручиной
Твой взор и вешний воздух чист,
Какая вечная причина
Тревожит ветвь и мучит лист?
Какая тайная причина,
Все объясняя без труда,
Снимает лица, как личины,
И опьяняет города?
Смущая мальчика, мужчину,
Горячим семенем во сне,
Какая светлая причина
Приводит небеса к весне?
«Только небыли нету…»
Только небыли нету
В ожиданье ответа.
За движением света.
В приближении лета.
Только небыли нету
За волнением цвета.
В удивленье обета.
Над круженьем планеты.
«Напряженным стремительным лётом…»
Памяти Осипа Мандельштама
Напряженным стремительным лётом,
Где светла и чиста синева,
Над высоким до слез небосводом
Догоняют друг друга слова.
В них элизии эллинской пенье
И латинских пиррихиев град,
Итальянских дифтонгов мученье
И французских сонорных игра.
Я люблю наблюдать за всесильем
Их полета и слухом сличать,
Как тугие весенние крылья
В ослепительном ветре звучат.
«Я знаю цену вечных цен…»
Я знаю цену вечных цен,
Как производится обмен
Души на звук, зрачка на бровь,
Горячих слов на плоть и кровь.
Какая красная цена
Своим и общим именам,
Мученью города во сне,
Болезненной голубизне?
В базарный вдохновенный день
За сколько продается тень
И свет, и правота руки,
На что меняются шаги?
За сколько продается песнь,
Почем высокая болезнь,
Чем, не торгуясь, уплатить,
За что продать, за что купить?
Ценою неизменных цен
Я заплатил за сцену сцен,
И если снова покупать,
Я все за все отдам опять.
«Дайте мне листок бумаги…»
Дайте мне листок бумаги,
Нотный стан, перо и знаки,
Я такое вам скажу,
Вас болезнью заражу,
Жаркой злобой напитаю,
Яркий реквием сыграю,
Болью слова накажу
И бессмертье докажу.
«Я вернусь через несколько дней…»
Я вернусь через несколько дней
И смущу ваши сны и мечты
В эгоизме бравады своей,
В эгоизме своей правоты.
Я вернусь на клочки разорвать
Ваш уют покрывал и гардин,
Я вернусь до конца рассказать,
Как я был и остался один.
«Из края рассветов и гроз…»
Из края рассветов и гроз,
Как чистые листья, унес
Туда, где молчат соловьи,
Порывистый ветер мои
Ненужные годы, и зло
В глаза возмужанье вошло,
Огранило складками нос,
Отняло волнистость волос.
«Каким должно быть слово…»
Каким должно быть слово,
Затаскано и ново,
Изведано и странно,
Здоровье, мускул, рана?
Натянуто дугою,
Тугою тетивою,
Расслаблено, готово,
Каким должно быть слово?
Каким должно быть слово,
И страстно, и сурово,
Кипящими мазками,
Горящими смычками?
Упрощено и сложно,
Оправдано и ложно,
Земной оси основа,
Каким должно быть слово?
«Прямые локти плавно изгибая…»
Прямые локти плавно изгибая,
Меняя направление и взгляд,
Она легко на месте выступает
С неравномерной музыкою в лад.
С бесстрастной ритуальной быстротою
Она к стихам прокладывает путь,
Она ведет дыханье за собою
В поэзии ритмическую суть.
Посвящение Джону Мильтону
С обоих берегов могучий ветер мчит
Их перекрестно в запредельный воздух,
Вся пустота земли стремглав летит
Туда, где страшный ожидает роздых.
Вся жалкая незанятость земли,
Вся тривиальность мчит, швырнута в мили
Межзвездные, сквозь миллионы миль,
Что пустоту вселенной поглотили.
Раскиданы, разбросаны, они
Несутся по маршрутам дальних странствий,
Разметаны, мертвы, сопряжены
С нечеловечным холодом пространства.
«Не понимает мокрый лист…»
Не понимает мокрый лист
Песчаной дюны сна и смеха,
Не отвечает птичий свист
Пустотному пещеры эху.
Не ощущают города
Неровной медленности поля,
Не помнит невода вода,
Звезда не ведает неволи.
И здесь, где слышится, Господь,
Мольба и боль, простым решеньем
Ты помещаешь в землю плоть,
Ее готовя к воскрешенью.
«Так болью полнятся глаза…»
Стивену Спендеру
Так болью полнятся глаза,
Когда в низинах и горах
Ждет воскрешения гроза
И моря подступает страх.
Как ветер города, как мыс,
Как рок дороги, как «Дер Штром»[42],
Торопится навстречу мысль,
И говорит в отрогах гром.
«Флейта летит в эдинбургский туман…»
Флейта летит в эдинбургский туман,
Легкая флейта в шотландском тумане,
Как она мучит и сводит с ума,
Как высотою над городом манит.
Высокая флейта над городом.
С моря
надвигаются пятна тумана.
Завтра
Начинаются
свет и тени
на море
свежесть и глубина
и тугой ветер в парусах
и голос тонущий там
где расходятся волны
у меня воля не своя в синем море
ветер дует
непохожий на ветер холмов
ветер звучит
в раковине раскрытого рта
молчаливые чайки
раскрывают крылья
над гибкими пальцами воды
ритмично работают крыльями
над светом от гребня волны
золотыми россыпями солнца.
Обод вина в чаше
походил на морской горизонт
и его назвали винноликим
но его легкоречивые воды сини
где Пирита
Кейсария
Басс Рок
синее море в солнечный день
всюду есть выход к морю
лишь изгнание из языка
Не кончается.
«Руку положив на шар земной…»
Руку положив на шар земной,
Реки и озера возмутив,
Высоко поднявшись, далеко
Залетев, где грозы протекли.
Ослепительные снежные стога,
Золотые ветви, синий свет,
Ветер с островов и дрожь листа
На изогнутом, как радуга, стебле.
Высоко взлетев под облака,
Раскачав на море корабли,
Как стучит земля, шумит трава,
Как вода блестящая звенит.
Одевая звуки теплой мглой,
Память по ковыли разметав,
Расстилая травы легких слов,
Расправляя легкие крыла.
Над холмом и по морской воде,
И где город открывается большой,
На гранит несется яркий цвет,
Капли света бьют в глаза цветов.
К нижнему и верхнему листу,
От корней к нагревшейся коре,
Пробивая путь сквозь синеву,
Не свою присваивая речь.
«Какой короткозвучною травой…»
Какой короткозвучною травой
На севере земли
Холодный ветер
Треплет твое имя?
Порывы ветра гнут
Негнущиеся звуки.
Твоя трава крепка,
Как выдох из гортани.
Кто хочет пригубить,
Пригнуть траву,
Кто ходит по негнущейся траве
Чужих имен
На севере земли,
Кто трогает, кто пробует слова
Нетвердою рукой, нетвердыми губами?
Твоя трава
Встает во весь свой рост,
Под рост травы
На севере имен
Крутым горячим звукам подниматься
И леденеть на северном ветру.
Я свою силу черпаю в слогах,
Я выдыхаю имя в полный рост,
За звуком звук,
И вот уже гортань,
Уже гортань горит
Горит и вдоха просит.
«Заплутать, возвратиться к себе…»
Заплутать,
возвратиться к себе,
Совладать,
позабыть о судьбе,
Затянуть
непрозрачный распад,
Заглянуть
в золотой вертоград —
Разбухая от жизни на смерть,
словно гроздь винограда,
Принимая огромную твердь
многократной наградой.
«Что бы молча ни ждало вас…»
Что бы молча ни ждало вас,
Словно музыка и слово,
Обращая к небу взор.
Запрещая приговор,
Светлым сном и синей ночью
Бог свои раскроет очи.
Явит вам свои уста,
Где зияет пустота.
Где холодной смертью веет.
Приголубит и согреет,
Жизнью сердце оросит.
Духом тело воскресит.
«Полотенцем растершись…»
Полотенцем растершись,
в тишине я стоял и смотрел
на спокойно темнеющий сад
и на небо ночное.
Небо было все в черно-синем,
всё в темном и светлом,
ночь была в облаках.
Над огромною елью,
тенью падающей на высоту,
три звезды трепетали
и луна
убирала с лица облака.
Я стоял и смотрел
на прекрасную сказку судьбы,
ощущая, что всё — это жизнь,
только жизнь,
только жизнью от жизни,
у прозрачной зеленой воды,
возле самой скамьи,
рядом с темными окнами дома,
где все уже спали.
«Как пригнулась трава…»
Как пригнулась трава
Вся испуг и упрек
Здесь
В полуутренней мгле
Бросая зеленые тени в низинах
Высокая трава
Гнется
На каждом ветру
Рядом с подступом к морю
Тревожная трава
Качается
В складках холодных холмов
Не поднимая глаз с колен
В зеленой темноте
Пока время удлиняет тени
Ее тонкие пальцы дрожат
Как трава на ветру
Возле вод что текут далеко
Возле острых утесов.
Ночная стража подходит к концу, аяв постели один[43]
Начинает рассвет расстилаться над морем
Над дикими травами на склонах
В час когда белый парус дрожит
На несильном ветру
Расстилается ранний рассвет
Над волной и утесом
Над высокой и ровной скалой
Там где море глубоко
Пробуждаясь трава на морском чуть колышется дне
«Тяжелая волна с грохотом ударилась о берег…»
Тяжелая волна с грохотом ударилась о берег.
Это громкая речь моря,
Его грозный язык.
Пусть продолжится путь ваш,
Не торопитесь в пути,
Под косой высотой парусов,
В поисках троп через море,
По ревущим протокам,
Между стен разъяренных теснин,
Вдоль больших берегов,
Под углом принимающих волны,
В сильных синих ветрах,
На простор океана.
Горные туманы рассеиваются,
И мягкий ветер треплет траву.
Деревья протягивают вперед
Холодные резные ветви.
Голубая нежнеет кора,
И прозрачные листья дрожат.
Молодые ростки пробиваются
Между твердых камней.
Сад застыл.
В неподвижной тиши, словно блестки,
Паутина летит на пруды.
«И тогда с небосвода…»
К. Аркеллу
И тогда с небосвода
Открывается воздух просторный
От широкого сильного неба
К натянувшейся туго земле
И летящему морю
К площадям и садам городов
К самой верхней листве на вершинах деревьев
С распростертых высот небосвода
К семенам что так ветра хотят
Этот воздух дрожит
Над листом над узлом и над стеблем
И над мягкою гибкою ветвью
Над петлею реки
И округлостью острова
Начинает дуть ветер
С расходящейся шири небес.
«Будто в трудную роль…»
Будто в трудную роль,
В мою жизнь ты вошла
И вокзальную боль
Из судьбы принесла.
Опустевший перрон,
Ожиданья шаги,
За вагоном вагон,
Рельсов дальний изгиб.
Не веди на пути,
Не неволь вспоминать,
Не буди — разбудив,
Эту боль не унять.
Как легко над Москвой
Снегопад пролетал,
И мальчишка рукой
На подножке махал.
Как по рижским садам
Ветер сыпал пыльцой,
И в окне навсегда
Сын прощался с отцом.
Это чувство — не ложь
Возвращенья к себе,
Но холодная дрожь
От рожденья к судьбе,
Что ложится на лоб,
Словно лист на пути…
Не буди же озноб,
Память не береди.
«Зеленый лист на стебле…»
Зеленый лист на стебле
Дождь в пыльных городах
Грохот моря о скалы
Поле в ярких цветах
Путь ветвей непрямой
Запах пыли в больших городах
Неподвижность земли и движение моря
Тонкий ил у озер
Урожай рядом с морем
Мост над городом ночью
Прорастанье зерна
Листья расположенные вдоль стебля
Нарастанье волны
Горечь горькой полыни
Расстеленные травы
Сок берез
Что торопится в ритм
Остановки не знающей крови
Запах пыли в дожде и испуг от возможности смерти
«Как рождается стих…»
Как рождается стих
От случайного взгляда,
От сознания смерти,
От чувства стыда,
Окрыленной игрой,
Незаслуженно-щедрой наградой
На коротком пути,
Где садами полны города.
«Это было в Риге во дворе…»
Это было в Риге во дворе,
Как ты прыгал мальчиком в сугроб,
На высокой ледяной горе
Направлял салазки. Гардероб
В Таллине был справа. А в большой
Комнате, где печка, за окном
Свешивались ветки, а в другой
Плакал ты, наказанный отцом
И когда кричала из окна
Мама и домой тебя звала,
Прижимался к дому, и стена
Мокрой и холодною была.
В солнечном Ташкенте, где теперь
Лишь одна могила, как визжал,
Когда брат, чтоб шел быстрей, тебе
По дороге руку больно сжал.
Воздух, ветер в первом из дворов
Вечером весною, корабли,
Школа, ударенья трудных слов,
Дедушка и «мальчик, не шали».
Каждый раз, закончив свой компот,
Говорил он: «Было хорошо»
И подолгу тер салфеткой рот.
Как-то он ушел и не пришел.
А еще поглубже, не боясь
Темного подвала, ты войдешь,
Выйдешь и увидишь перевязь
У забора летом, и найдешь
Ножик, и увидишь, как встречал,
Как бежал навстречу теплым днем
Улицей Гранийди и кричал
«Папа!», и закат горел огнем.
Было или не было — зимой
В валенках упругий мягкий бег,
На коньках по льду, и за спиной
Рук не удержать, и падал снег
На каток, как позже на Москву —
Музыка и шум, но ни души
Не было на озере, где звук
Только от коньков, да снег шуршит
По деревьям. Как еще, когда
Вышибалой за чертой стоял,
Мяч не мог докинуть. Как звезда
Провожала утром школьный бал.
С кем все это было, как давно,
Небо, запах моря и трава,
Больно, возвращенья не дано,
Как опять кружится голова.
Но зачем давно ушедший мир
Воскрешать, вытаскивать на свет,
Создавать из прошлого кумир,
Ворошить страницы давних лет,
Напрягаясь, снова вспоминать
Самый первый, трехэтажный дом,
Комнату, широкую кровать,
Где лежал меж мамой и отцом,
Вспоминать, как медленно домой
По уснувшим улицам идешь
С телеграфа смерти, и пустой
Город гулок… Что все это — ложь,
Или слепок, или слева след,
Там где кровь горячая не ждет.
Жизнь не скажет. Может быть, ответ
Вслед за обещанием придет.
«Молчи, трава, мне душу не трави…»
Иосифу Бейну
Молчи, трава, мне душу не трави
тревожным пробужденьем;
сигарета,
таблетка, задыхающийся бег
по утренней росе
и в летний полдень,
идя вокруг воды,
где ива у стены,
когда пытался чувствовать листву,
и поздно ночью,
в тени деревьев,
в час большой луны,
перед уснувшим домом,
не трави
мне душу правотой своей суровой,
оставь меня,
освободи, я долг
свой заплатил сполна, теперь, на солнце,
когда я жду,
когда пчела жужжит,
и мяч в кустах,
и пальцы пахнут мятой,
не говори со мной, не мучь меня,
не окружай,
не угрожай распадом.
«А летом мягкая трава в саду…»
А летом
мягкая трава в саду,
где стояла скамья
и внизу городские огни было видно,
где однажды у самой ограды
в губы я целовал
девушку с именем вереска,
и свет,
падавший на белый стол на веранде,
в самом сердце огромного города,
цветы, что всегда оставались открыты,
и ваш дом,
фотография мужа на низком серванте,
ваши дочери,
внуки,
игравшие в теннис в саду на газоне.
А теперь дом и сад уже проданы.
Это лето ушло.
Здесь деревья охвачены ветром,
что качает высокие травы
и бросает густые беспокойные тени.
Крылья цветов опадают,
и на длинных и узких листах тяжелеет вода.
Приближается гибель ветвей.
«Где лежит земля и остро дышит грудь…»
Памяти Давида Дара
Где лежит земля и остро дышит грудь,
очнуться
биеньем,
До конца пройдя необратимый путь,
вернуться
в рожденье.
Где извита ветвь и девичьи соски
так ровны
и волны
Сини, смертные черты и дрожь руки,
как рондо,
исполнить.
Эта осень в вертоградах, как мосты,
просторна,
и рано
Утром мальчик очищает от листвы
платформу фонтана.
«Это время огорчений…»
Это время огорчений,
Час принятия решений,
Час дождя, блужданий взгляда
По карнизам и оградам.
Время возвращенья к письмам,
Срок последним желтым листьям,
Завершенье дня и года,
Время пасмурной погоды.
Час воды без зыбкой лодки,
Ветви без поющей птицы,
Время тяжко подбородку
На ладони дно ложиться.
Время плача в телефоне,
Неоконченных симфоний,
Крика на мосту, глубокой
Тишины вокруг потока.
Время резкого ответа,
В зеркале лица с поличным,
Час боязни, безразличья,
Время зажиганья света.
Срок бродить вдоль улиц шумных,
Время памяти бездумной,
Злое время вопрошанья,
Час озноба и прощанья.
«Время еще одному ноябрю…»
Время еще одному ноябрю.
Вдоль полотна — годовщины и страны.
В парке, забывшись, я долго смотрю
На равнодушные струи фонтана.
Что-то внутри так похоже на боль.
Здесь, где без ветра дыхание стынет,
Я продолжаю играть свою роль
В жизни, что вновь об отце и о сыне.
Как он расспрашивал путь, как искал,
Как уводил над бойницами башен,
Как он в дороге ему отвечал,
Как умолял пронести эту чашу.
Ветер на взморье, и нет ни души.
Помнишь мочалку, монету и пояс?
«Как ты, отец? — закричал. — Расскажи,
папа!» — в тот миг, когда тронулся поезд.
Годы идут на виду у лица.
Боль постоянная, будто от раны.
В свой день рождения, сын без отца,
В парке я долго стою у фонтана.
«И тогда ты вдруг узнаешь…»
И тогда
ты вдруг узнаешь
В городах
походку мая,
И окно
откроешь в просинь,
Чтоб весной
раскрылась осень,
Эта жизнь
начнется снова,
Рубежи
предстанут словом,
Как мосты —
девичьим станом,
Как черты —
игрой органа.
«Чтобы мелкий ручей…»
Чтобы мелкий ручей
Стал широким потоком,
Чтоб холодные тени на склоне
Защитили от солнца растущие травы,
Чтобы впадины в дюнах,
Что вырыты ветром,
Превратились в звучание длительных гласных,
Чтобы кость под землей
Стала осью зерна.
«В этот теплый летний день…»
Эдди Линдону и Нине Алферовой
В этот теплый летний день
Ветер шепчется с листвой.
И к песку за далью глаз
Вольно ластится волна.
И гаэльский твердый звук —
Будто нота в стане слов.
Мы все вместе по траве
К детству за морем пойдем.
И отыщем на вопрос
Удивительный ответ.
И рукою проведем
По нагревшейся коре.
«Кто скакал вдоль межи…»
Кто скакал
Вдоль межи,
Загоняя во сне лошадей,
Тот узнал
Эту жизнь
По взволнованной речи своей.
Нет конца
Небесам,
И бессмертны созвездья цветов,
От лица
К волосам
Поднимается бровь городов.
И в глазах
Зацветут
Глубоко голубеющий свод,
Бирюза,
Изумруд,
Васильковость играющих вод.
И пора
Этих дней
Неизбывна, как дрожь лепестка,
И кора
Вдоль ветвей,
Словно голос, неровно-гладка.
Шопен: соната в си бемоль миноре
Юлии Липманович
Легкокрылые пальцы
летят светотенью,
из тени торопятся в свет,
Здесь играет Шопен
похоронное largo свое
в воскрешенной листве.
Приоткрытость беспомощных губ,
напряженность чела,
звуковой глазомер:
Здесь волнуется бренная жизнь —
ma non troppo —
рождая нетленную смерть.
Разметавшихся прядей
прекрасно смятенье,
на щеки ложится закат.
В этом запертом зале
Шопен исполняет
чужую судьбу наугад.
И опять, стиснув грудь и гортань,
возвращается боль,
как бессмертный припев, —
Сердцу биться навзрыд
и листве за окном трепетать
на вершинах дерев.
«Время настало для лёгкокрылатого бремени брани…»
Время
настало для лёгкокрылатого бремени брани.
В стремя
ногу я вдену весеннею гулкою ранью.
В стане
лебяжьем виолы и альты запели мостами.
Встану
с весенним рассветом и к арфе приникну перстами.
Вечно
буду скакать, потому что пространство безмерно.
Речью,
песнью и страстью я сделаю время бессмертным.
Слышу
дальний раскат голубого весеннего грома,
Вижу:
трое встают и глядят в направленье Содома.
Это
рождение сына дано старику и старухе.
Светом
и тенью струится вода, и назойливы мухи,
Жарко,
и надо спешить, чтобы жизнью наполнилось чудо.
Арка
небес необъятна, и девочка поит верблюда.
Памяти Пушкина
Оборотись,
Чтобы узреть вишневый цвет,
Облокотись
На удивительную ветвь.
Се смех берез,
Источник муки дорогой,
Проливень слез
И мальчик с поднятой рукой.
Мощь языка
И голос лиры и трубы,
Смерть старика,
Благословение судьбы.
Птицы летят,
И сердце вновь тревожит звук.
Веку простят
Чрез вознесенность этих рук.
Вызвездит высь
Морозной пыли серебро.
Остановись,
Неровен час, убьет перо.
И наугад
Переступив судьбы черту,
Мы входим в сад,
Где вишни вешние в цвету.
Новогоднее
Тропы снегом занесло,
Ни темно и ни светло,
Снегопад летит на след,
И тебя со мною нет.
Словно снова светотень
Закружила ночь и день,
И вчерашняя игра
Стала острием пера.
Отвечает кто за что,
Я спустился без пальто,
Только шарф свой захватил —
Тот, что мальчиком носил.
Начинается она
От младенческого сна,
От сиянья детских глаз,
Осененных в первый раз.
Это Бога благодать —
Женщину такой создать,
С ее самых ранних лет
Излучающую свет.
Там, где в сказке Марк Шагал
Ночью краски зажигал,
Добрый молодец ли был,
Красну ль девицу любил.
Таллин, Лондон и Москва,
И кружится голова,
Рижский воздух голубой
Над парижскою рекой.
И на вешних мостовых
Расцветает снежный стих,
И летит поверх разлук
Новым эхом светлый звук.
«Ржи нет конца, и по спелым колосьям…»
Ржи
Нет конца, и по спелым колосьям
Жизнь
В ярких красках и многоголосье
Сна,
Словно дивная дева, ступает.
Наст
Белоснежный скрипит, засыпает
Снег,
В чистом поле следы, и до встречи
С ней
Пролегла неисхоженность речи…
Смерть
Снилась мне молодой и красивой,
Твердь —
Голубой над жнивьем и над нивой.
«И поднимется ветер над полем…»
Памяти Семена Гринберга[44]
И поднимется ветер над полем,
И глаза потемнеют от боли,
И расширится лоб, и тогда
Золотая взовьется звезда.
И незримы в березовых чащах,
Провожая легко уходящих,
Запоют соловьи, от земли
Оттолкнутся крылом журавли.
Сосны вскликнут вослед: до свиданья!
Ну а мы, облагаемы данью
Просветленной, безгрешной вины,
Свою жизнь изменить мы должны.
Нам судьбы не дано объясненье,
Отпеваньем становится пенье,
Богу — Богово, я не ропщу
И ответа на смерть не ищу.
Я сегодня в столовой увидел
Женский взгляд, и на улицу выйдя,
Я волнение в смертной крови
Ощутил и о месте любви
В вечной жизни подумал — быть может,
Только то нас во всем и тревожит,
Что не знаем, как нужно любить
И тепло без остатка дарить…
Отдаляясь, лицо его стынет
По-над степью, тайгой и пустыней,
И московскою ночью стучит
Чье-то сердце, и птица кричит.
«Как ты стоишь…»
Как ты стоишь
на холодном ветру у подъезда,
Струи дождя
застилают машины стекло,
Как ты стояла,
убравшись фатою, невеста,
Милые сестры мои,
сколько же лет протекло!
Как ты стоишь на ветру
с растревоженным взглядом,
Жизни и вечности
смертные длятся бои.
Кто из ушедших
незримо стоит с тобой рядом,
Женщины, матери, девочки,
сестры мои!
Как ты стоишь,
поднялась настоящая буря,
Ветер и дождь,
тьмою египетской пыль и песок,
Как ты стоишь,
провожая меня, — в верхотуре
Неба гудит
передышки не знающий рок.
Историк Шимон Дубнов и Катастрофа[45]
«Nicht einen Band, mein Kind, ein Kapitel»[46].
И я, выходя из кабины с табличкою «Herren»[47],
поднимаясь на нос парохода,
наблюдая за редкими чайками
на холодном ветру
(впереди — паруса треугольных мостов,
пароход наш идет к Лорелее),
я на снимки смотрю, где они так похожи,
профессор и столяр,
мой двоюродный дед и мой дед.
«Профессор Дубнов», — обратилась к нему эта девочка,
соседа по дому сестренка,
в тридцать третьем году,
в стольном граде Берлине,
воскресным прогулочным утром.
Я, ходивший по лесу под Ригой,
где его застрелил ученик,
сквозь немецкие окна смотрю на немецких детей,
что играют с немецкой овчаркой в немецком дворе.
Это было в Берлине, на улице именем штрассе,
Рулаштрассе название улицы было,
в сотне метров каких-то от Груневальда,
и Дубновых чета возвращалась с прогулки.
И я думаю,
слушая звон с колоколен немецких,
как он мог ошибиться, великий историк,
детально века воссоздавший.
Так спросила его эта девочка (что с нею стало?),
когда, возвращаясь с прогулки,
летним утром в Берлине
соседи столкнулись в подъезде:
«Профессор Дубнов, вы, наверно, напишете,
из-за того, что сейчас происходит в Германии с нами,
новый том, neuen Band, многотомной истории вашей».
И ответил он, руку подняв:
«Нет, дитя, это будет не том, а одна лишь глава»,
и хотел бы я думать,
что так он сказал потому,
что увидел, как огненный столп
передвинулся к берегу моря.
Но убежищем Ригу избрал он, что было ошибкой.
И чему нас история учит, мне трудно понять.
Я растерян в Германии;
рядом, в элегантном кафе, что, сомнения нет, и тогда
было точно таким же, сидят
седовласые немцы. Вернувшись, я трубку снимаю
(и его гейдельбергский студент, застреливший его,
потому что он их гуманизму учил)
и звоня не куда-то, а в Гейдельберг,
я с прекрасной немецкою девушкой,
с юною фройлайн Кристиной —
dein goldenes Haar Margarete[48], —
говорю, ее голос дрожит от любви,
в этом веке конца гуманизма,
и будет ли он лишь главою
или томом, и прав ли был старый еврейский историк,
не за расу расстрелянный в рижских лесах.
«В голубой воде…»
В голубой воде
над землей плывет
лебединый стан
облаков.
Где весенний день,
в вертоградах бьет
золотой фонтан
голосов.
И подняв глаза
от земной воды
из колодца лет
к синеве,
Скажет дочь-лоза
где стройны сады
и прекрасней нет
из невест:
То скрижалей цвет,
облаков руно —
борода Творца,
я налью
В мои ведра свет,
и судьбы вином
караван отца
напою.
III. Часть земли
Сонеты к Айлин
«Eileen agoon…»
«Айлин, любимая…»
1
Вот то, что не существовало, вот
Небывшему приходит свой черед:
Из хаоса и тьмы, из пустоты
Живые появляются черты.
Смотри, скорей смотри, как из куска
Безликой глины чудо лепестка
Рождается, как вновь поэту
Бог кивает — и уже единорог
В пространстве незаполненном живет
И корма просит, и растет в ладу
Со зрением и слухом стих — и вот
Цветет пустыня щедротою вод,
Дыханьем вазу лепит стеклодув,
Приносит дева свой урочный плод.
2
Расстилая утренние росы
В темно-синей соловьиной мгле,
Снегопады, штормы или грозы
Рассылая морю и земле,
Жизнь легко идет, легко обходит
Все пределы вечные свои,
Пальцем отражения обводит,
Задержавшись, иногда стоит
В детском изголовье, в изголовье
Жизнь порой стоит у старика,
И опять легко идет и ловит
Над рекой рукою облака.
Утром рано средь медвяных рос
Желто-белый асфодель пророс.
3
Видишь, я стою на перекрестке,
И в моей ладони часть земли —
Праха незначительная горстка.
Что ростки корнями оплели.
Поклонившись на четыре ветра,
Я над следом лет не ворожу,
А смиренно знака и совета
У простора вечного прошу.
Ты ответь, пространство, подскажи мне,
Здесь, где сердце сотрясает грудь,
На распутье этой смертной жизни
Как я угадаю правый путь?
Я сюда пришел не налегке —
Часть живой земли в моей руке.
4
Я плыл на корабле глупцов — такой
Мне снился сон… Царила мгла
По борту корабля и за кормой,
Но впереди какая-то была
Лучистая туманность, что росла
По мере приближенья к ней: тот свет
Все ярче становился, и тела
Глупцов меня толкали. Силуэт
Уже виднелся гавани. Чела
Не пряча, я на палубе стоял,
И каждый пассажир кричал: «Хвала
Судьбе!» и чемоданы собирал,
И каждый был собою втайне горд;
Никто не знал, как назывался порт.
5
Я прочитал, как на краю морей
Мать в островной одной стране ждала
Сынов своих, отважных рыбарей,
Когда с небес на дом спускалась мгла,
А утром на плечах качался гроб,
Как лодка на волнах; я увидал,
Как в центре сцены морщил хитрый лоб
Придурок деревенский, шут, что дал
Мне смелость злого смеха (до сих пор
Ирландцы возмущаются, как мог
Ирландец же так осмеять своих
Же соотечественников и вздор
Такой писать, при всех позорить их) —
Я въехал в Дублин лучшей из дорог.
6
Ты, желчный гуманист-лошадолюб, и ты,
Очкарик хитроумный, книжный червь, я вас
Живую вашу плоть — искал в вечерний час,
Бродя по городу, и в лики нищеты
Его тогдашней и теперешней смотря,
И слушая произношенья ваши — весь
Эдвардианский Дублин ими полон — здесь
Меня как будто нет, здесь корчится, застряв
Между торцами мостовых просторных, боль
За худеньких детей — не трогайте ее,
Биограф и турист, тщеславие свое
Откармливая. Здесь ничтожна роль
Моя: у дома семь по Экклз Стрит
Со мной калека пьяный говорит.
7
Уильям Батлер, ты не мог понять,
Зачем верлибры пишутся, ты пел
С акцентом твоей родины, как мать
Должна разжечь огонь, как залетел
в ладонь богатыря скворец — уста
По-старомодному раскрыв, ты пел
Бубенчики на колпаке шута,
На ветви сна, и видел: свет темнел.
Ты с тетивою сравнивал черты
Одной ирландки, чем ее корил;
В эпоху рушащихся башен ты
Без слуха и без голоса творил,
Прислушиваясь к слову пастуха
И рыболова, музыку стиха.
8
Ты, легкий на улыбку, мягкий Бог,
Проникнуть помоги в Твои пути,
Открой, которой из Твоих дорог
Нам надлежит в бессмертие идти.
Я знаю — Ты всемилостив и благ,
Но есть в Тебе суровость, и порой
Я ощущаю вдруг со страхом — так
Тебя боялся отрок — над собой
Внезапный страх Твой посреди игры,
Когда, обеспокоенно, как мать
Из вечного окна, Ты во дворы
Судьбы глядишь, где в жизнь и смерть играть
Должны мы, потому что в этом всех
Замешанных надежда и успех.
9
И что кому-то чье-то имя, в чем
Звучанье плоти — в странном ли твоем
Эллино-кельтском имени с его
Сонорными, дифтонгом, тетивой
Натянутой передней гласной — что
Мне в пенье имени? Когда б не то
Тебе названье дали, как длиной
Зелено-синей я бы выпел твой
Взгляд удивленный, линию колен
Глубокую, волну над станом, плен
Пленительного лона, как на дне
Морском забытие травы — что мне
Чужое имя, что мне до того,
Как прозвучал, Айлин, в нем облик твой?
10
Ты плотской пелены не шевели
Бессонницей, когда я вижу, как,
То гибко наклоняясь до земли,
То распрямляясь, как бы тайный знак
Ты азбукою тела подаешь
Далекому кому-то и в ночной
Бессонный час по клеткам тела дрожь
Тяжелой крови шлешь — передо мной
Так ты снимаешь таинство одежд,
Так пробуждаешь страсть и похоть ты
В бессонный час, когда я плоть сужу
И с высоты молчащей не свожу
Беспомощно воздетых рук, как вежд
Молящих с откровенья наготы.
11
Хотя идешь ты залами, где Я
Сокрыт, — сказал Он, — все лицо твое
Ко Мне обращено, вся жизнь твоя —
Дыханье воплощенное Мое.
В невзрачном уголке вселенной ты
Познаешь до конца любовь Мою,
Когда свобода выбора черты
Мои с тобой изменит на краю
Неслыханного света — и тогда
По всем твоим полям и городам,
По весям всем твоим и всем садам,
Где непрерывен ствол и где дупло,
Где кисл и сладок виноградный плод,
Для духа откровеньем будет плоть.
12
Дальнее лицо твое, уста
Шепчущие тень свечи колеблет.
Я за этот долгий день устал,
Наблюдая рост листа на стебле.
Но твои закрытые глаза
Бережно целуя в полусвете
От свечей, тревожных, как леса
В час ночной, когда крепчает ветер,
Я в себе такую нахожу
Жизни нарастающую силу,
Что смотрю без страха и межу
Поля вижу на краю могилы —
Потому что речь твоя желанна
И по-русски звать тебя Светланой.
13
Любимая моя, я подаю
Тебе лишь нам двоим понятный знак,
Я песню о бессмертии пою
На жизненном пиру — и вот, узнав
Меня, ты к небесам возносишь взор
Условленным ответом, и в ответ
Я вновь тревожу струны и в упор
Смотрю на синий купол, что завет
С тобой и мной хранит. Нас будут ждать
Лихие кони, нам всю ночь скакать
Полями, где лежат богатыри
И видят сны, нам предстоит торить
Тропу в лесах, нам мчаться через гать
И волнорез до утренней зари.
14
Летел он, перьями покрывшись, прочь
От всех полей сражений, полных тел
Раздробленных, разломанных, сквозь ночь
Крылами тяжело маша, летел
Помешанный король ирландский от
Кровавой бойни Банна, на лице
Его безумном ужас был, и рот
Был искажен его, полета цель
Его была за морем, где олень
Ревет во время течки, от равнин
Изодранного дерна Дерри, ран
Смертельных Мойры, в дальний край, где тень
Убийцы не тревожит ни один
Клин журавлиный, лебединый стан.
15
«Scél lem duib…»[49]
Вот мой простой рассказ: кричит олень,
В лесу охотник дремлет у костра,
На поле наползает ночи тень,
Кого-то будоражит жизни страх.
Все лето рдеет в запертом саду
Рябина детства, кислая на вкус;
Свисает с веток, всюду на виду,
Запретной грозди волчьих ягод груз.
Приносит мокрый ветер с моря птиц,
Пространства временного не боясь, —
Крикливых чаек, цапель и синиц —
И жалуется аноним, что связь
Теряет с Богом, что опять, молясь,
Он видит сонм прекрасных женских лиц.
16
Где живут великие морозы,
Толсто намерзают льды, в краю,
Где над ртом нешуточна угроза,
Где метут метели, я свою
Юность разбазаривая, видел,
Как дыханье стынет, и тепло
Привыкал любить и ненавидеть
Разделенье слов на дух и плоть.
И не зная, что готовлю тело
К испытаньям духа, я мечтал,
Чтобы жизнь бессмертием запела
В леденящей стуже — и настал
Срок, когда открылся вдоху рот:
Все произошло наоборот.
17
От камня немоты тогда пошел
Он синим морем, где была вольна
Велеречивость встречных волн, без сна
И отдыха звучавших, и тяжел
Их многословный труд, и чуткий слух
Свой устремляя к ним, он быстро вник
В их сложный, новый для него язык
И очень скоро в разговоре двух
Идущих рядом волн мог различить
Их разное произношенье, и
На край земли вернувшись, он свои
Увидел двери и достал ключи,
И все немоты речью утолил,
И мертвый камень жизнью наделил.
Ньюман Крис
Где сосновые князья
Жили и качались ели,
Опрокинулась бадья,
Полная апрель-капели.
Там гулял по лужам он
Возле собственного лавра,
В дивную красу влюблен
Юной самки динозавра.
Но, спасаясь от долгов,
Был он — тили-тили тесто —
Под венец идти готов
С обеспеченной невестой —
Потому что был как лис,
Дети, хитрым Ньюман Крис.
Посвящение Эндрю Марвеллу
Несется колесница лет, и срок
Приходит телу, и уже песок
Огромной вечности пред нами — и
Поэтому так сладко соловьи
Поют в садах любви.
Блажен же тот,
Кто время понимает и ведет
На жизнь и смерть и на бессмертье счет —
Кто листьев наблюдает перелет.
Парижский путеводитель
Клэр, Мари-Лор, Николъ Алъби и Ливии
1
Город, какой затаенной тоскою
Полон твой утренний взор!..
Ветер кружит над пустою скамьею
Белые брызги и сор.
3
В пустой квартире ветер шелестит
газетами, растеньями, цветами,
бумагами, рисунками детей,
захлопывает окна, двери, тут же
распахивает их, опять листает
тетрадь по языку, где ни одной
заглавной буквы нет — о нет,
читатель добрый мой,
не сокрушайся,
никто не умер — слава Богу — здесь:
все укатили от жары на север.
Тому, кто возвратился в дом пустой
горячей летней ночью, тяжело
заснуть под простыней — он беспокойно
ворочается с боку на бок и,
прислушиваясь к шорохам, о жизни
все думает своей, и трет виски
и лоб, и темноты вокруг себя
боится, как ребенок.
4
Первую экскурсию начать
можно отовсюду — скажем, от
школы[50], где во время перемены
голоса детей слышны, сожженных
в крематориях Европы, — от мученья
улочек еврейского квартала,
сердце бередящих, — но таким
образом, любезный мой читатель,
мы Парижа не узнаем. Лично я
русскому поэту-эмигранту,
если он к тому же и эстет,
рекомендовал бы начинать
этот путь от Лувра. Вдоль реки
мы с тобой пойдем, мосты минуя,
перейдем на Иль-де-ла-Ситэ,
мимо Нотр-Дам с его святыми
и его химерами («Отель
Бога» будет слева; мост, ведущий
к церкви Сен-Севрин, чей интерьер
Делоне писал, направо будет) —
мы пойдем с тобой в закатный час
на восток, где утром встанет солнце,
отворим калитку в сад,
придем к Центру Депортации.
5
Легко
нам с тобой сказать: оставь в покое
уравненье жизни-смерти, чье
неизвестное решенье есть
аксиома (принцип, что известен
в математике, — когда решенья нет).
Прислонившись к мраморной плите,
двое всё целуются, ребенок
бегает, рукою гладит букв
вогнутость на памятнике жертвам,
а другая парочка сидит
наверху, обнявшись, наблюдая,
как проходит катер по реке.
‹…›
10
Всем рекомендую я для снимков
памятных известную могилу
неизвестного солдата — хоть огонь
вечный здесь и поскупей, чем на могиле
в Александровском Саду: на нем,
видно, тоже экономят, как на тех
неживых фонтанах, а в России
экономят только на гробах
политзаключенных — но вернемся
к вечному огню в Париже: он
расположен как нельзя центрально.
Сняв его с востока, мы увидим
авеню Великой Армии, а если
с запада, где красное светило
село, Елисейские Поля.
Но еще, пожалуй, лучше с юга:
возвратившись в ваши оклахомы,
вы тогда на заднем фоне фотки
сувенирной сможете увидеть
вам добра желающего: он
скромно на скамье сидит, спиною
на российский север обратись.
‹…›
17
Идя на зов флейтиста, мы с тобой
выходим в этот сад, где светлый ветер
волнует пряди мягкие волос.
Прекрасна жизнь, блажен, кто в летний сад
выходит из музея, тот блажен,
кто в сад идет на голос легкий флейты,
минуя птиц жестяных, кто следит
за птицей, устремляющейся в небо.
18
В Саду Родена в теплый летний день
на параллелепипеде гранитном
спал человек, издалека казавшись
скульптурой тоже — но сообразил
я, что реалистично чересчур
лежит он, чтобы вечным быть искусством.
19
И что же думали они о теле, в суть
проникнув всех изгибов, тяготений
его, наклонов, распрямлений, в суть
в конце концов его проникнув взлетов —
что думали они о матерьяле
его недолговечном, что, лепя
или рисуя плоть, с бессмертной кистью,
резцом, графитом в собственной руке,
заботясь лишь о том, чтобы открыть
и соблюсти законы ремесла —
и лишь тогда нарушить их — следя
за равновесьем средств и результата,
текстуру проверяя, щуря глаз —
что думали они о бренном теле?
20
Разглядывая снимки неживых
Художников, заметьте их глаза,
Смотревшие когда-то в самый дых
Всем этим вечным рекам и лесам.
21
Сходить не упустите в Нотр-Дам
летящими опорами снаружи
понравившийся мне; еще я вам
рекомендую обратить вниманье
на статуи израильских царей
у входа в храм — их приняла толпа
во время революции за статуи
французских королей и обломала
им руки-ноги, но потом они
успешно были реставрированы — и
заметьте, наконец, соборный шпиль,
где между восстановленных фигур
евангелистов и апостолов себя
изобразил бесстыжий реставратор.
22
Вот уличная сценка вам: театр
актера одного (плохого) — он
скрывается за ширмой, рукава
натягивает черные и маски
над ширмой поднимает, что должны
символизировать, как понял я,
мою с тобой, читатель, жизнь — но тут
подходит к ширме грязный пес приблудный
и скалится на маски — и эффект,
с прискорбьем доложу тебе, читатель,
всех аллегорий сразу пропадает.
‹…›
27
О Париж,
ты кому-то о чем-то напомнил бульваром твоим,
Блеском крыш,
растеканьем палитры огней по ночным мостовым.
Под дождем
кто-то быстро шагает куда-то, будя тротуар.
«Подождем», —
кто-то скажет кому-то и сердца услышит удар.
28
У Центра Помпиду, что парижане
зовут Бобур, я вдруг услышал голос
Эдит Пиаф и, растолкав толпу,
увидел — не Пиаф, конечно, все
мы знаем, что ушедшие назад
к живым не возвращаются, — увидел
певицу уличную, чье лицо
немолодое, с резкими чертами,
чуть-чуть вульгарное, похоже было
и непохоже, — но знакомый голос,
голос ее лишь ей принадлежал.
29
О чем поет прекрасный женский голос
на языке чужом, когда окно
открыто в полночь, и каштанов кроны
восходят к небосводу, и свеча
дрожит и оплывает, и двойник
стоит, не шелохнувшись, за спиною
у двойника?
30
Смотри, как свечка оплывает, облака
Как белые плывут по темно-голубому
Ночному небу, вслушивайся в стук
Неровный сердца музыки — друг мой,
Друг мой далекий, вспомни обо мне,
Когда меня не будет: для тебя,
Быть может, жил я и писал, пытаясь
Лицо твое представить, глядя в сад
И пробуя слова, и сигарету
Куря за сигаретой, — я стоял
У этого окна, и летний воздух
Входил в него, и было далеко
За полночь, и дорожка от луны
Лежала рядом, проходя по креслу.
31
Свеча горит быстрее на ветру
И оплывает быстро, и порою
Грозит угаснуть — и тогда ее
Ладонью нужно защитить. В ней слабость
Есть жизни человеческой — всего
Один порыв — и пламя умирает
Бесповоротно.
Чья ладонь меня
Оберегает, в неспокойном сне,
И в смутном пробужденье, и когда
Я спотыкаюсь днем на перекрестке?
Сейчас, в ночи, волнуясь пред свечой,
Беспомощной, бессильной, слыша шелест
Дождя в листве — уже осенней — я
Вдруг чувствую, как кто-то покрывает
Мои глаза ладонью, говоря
Как будто: «Угадай, кто это руку
Тебе кладет на веки — чья десница
Недремлющая бережет тебя?» — и я
Угадываю с дрожью узнаванья.
32
По вечерам уже прохладно. Скоро
мне уезжать обратно в Лондон. Там
всего прекрасней осень, а в Париже —
весна: я в первый раз тут в мае был.
Прохладно у реки. Пожалуй, лучше
рубашку застегнуть. Как ярок свет
от катеров: после него еще
темней как будто. Свет, он лучше тьмы,
но и она нужна — для совершенья
таинства сна и таинства любви.
33
В полумраке света и теней
И зеркал обманчивых природы
Жизнь и смерть увидеть так посмей,
Чтоб земля открылась небосводу.
34
Плакучей ивы листья над водой
свисали; мошкара в огнях
цветных от пароходов танцевала.
Роскошнейший из всех мостов Парижа,
мост Александра Третьего, с гербом
Санкт-Петербурга и эмблемами Невы
был впереди, за поворотом Сены.
35
Тому, кто ждет, когда настанет срок,
Легко в начале осени в Париже:
Он пьет «перье», друзьям открытки пишет
И повторяет пройденный урок.
‹…›
38
«Если я вдруг потеряю коня,
Что без него буду делать я?» — так
Пел по-гаэльски, целуя меня,
Пьяный шотландец в пивной на Сен-Жак.
Париж, август — сентябрь 1982
«Я стоял в саду и слушал время…»
Дэйвиду и Шарон Розен
Я стоял в саду и слушал время,
Что всходило от корней к листве.
Думал я: уставший сеять семя
В час, когда вечерний меркнет свет,
Скоро понесет снопы колосьев
Легкою стопой в высокий храм;
Скоро — думал я — многоголосье
Разнесется к четырем ветрам.
Долго, опираясь на качели,
Я стоял и слушал, как вдали
От тревоги сердца дети пели
О покое неба и земли.
Нужно только запастись терпеньем —
Я подумал вдруг — и свет окна
Вздрогнул, показалось мне, и пенье
Чуткая прервала тишина.
В такой-то час…[51]
«Какую все же власть имеет…»
Какую все же власть имеет
Над всей землей свободы зов…
Река, от робости немея,
Проходит между берегов.
Под их надзором неустанным
Течет покорная река.
Ей говорят: у океана
Точь-в-точь такие берега.
Но, значит, есть тому причина,
Когда, рассудку вопреки,
Бывают все-таки стремнины
И водопады у реки
Недаром в грозовые годы,
Так беспредельно широка,
Река выходит на свободу
И в гневе рушит берега.
Январская ночь
Еще горят огни в двух-трех квартирах,
Их мягкий свет лежит на мостовой.
Снег падает. В пустынных парках тихо.
Лишь хлопья шелестят над головой.
Звезда сверкает ярко в небосводе,
И чувствую всей чуткостью своей
Себя я лишним здесь, чужим природе,
Неведомым и безразличным ей.
Как будто я попал сюда случайно,
И след мой незаметен на снегу —
Как будто есть в ней неземная тайна,
Что время и пространство стерегут.
И я бреду, забыв свои заботы,
Глубоким равнодушьем окружен…
И я люблю молчание природы,
Ее холодный безучастный сон.
«Жизнь, какими именами…»
Жизнь, какими именами
Ты смущаешь нас —
Разговариваешь с нами
Снами в бренный час.
Возвращаешь к жизни лица
Чьи-то, голоса
Воскрешаешь, дрожь в ресницах
Будишь, боль в глазах.
Я, твои читая строки,
Заживо уснул.
На обочине дороги
Ветер иву гнул.
«Будто в небо рвется птица…»
Будто в небо рвется птица,
Будто взгляда ищут лица,
Будто пыль столбом клубится
Над скрещением дорог —
Или сцена в центре сцены,
Оклик и побег из плена,
Зреющая перемена
И растущая волна —
Чтоб в груди громадной зала
Звуку места не хватало,
Чтобы музыкою стало
Слово и лишило сна.
Будто узнанные ветви,
Карта с направленьем ветра,
Расстановка тьмы и света
На яснеющем холсте —
В час, когда густеют соты
Сладкозвучною работой,
Мы всесилие полета
Ощутим в земном пласте.
Проходя мимо
Над фонтанами возносится стекло,
От рожденья много жизни утекло,
Он не смотрит ни вперед и ни назад
На пути своем из сада в сад.
Только, отраженное стеклом,
Узнает одно лицо с трудом
И опять шагает напрямик,
Подбородок пряча в воротник.
В краю озер
1
Чтоб поверить в небыль,
Наблюдая небо,
Не смыкая глаз,
Расскажи рассказ,
Как одной тропою
Кони к водопою
Рано утром шли
На краю земли,
Как по-над горами
Несся за ветрами
Молодой олень
И летела тень
Самолета с точкой,
Где набухшей почкой
Зрело сердце, как
Подавала знак
Тайна Песни Песней,
Как витал над бездной
В воздухе пустом
Голубь над гнездом.
2
Голубиной той голубизною
Ты зовешь дыханье за собою,
Козьими тропами сердце мучишь,
Увлекая в облака на кручи.
Тучами заводишь грозовыми,
Снежными ермолками Твоими
На вершинах гор озерных манишь,
Зрение Твоей любовью ранишь,
Будто солнца блеском нестерпимым —
Взглядом этим, явным и незримым.
3
Вечер. Над сиреневой водою
Контуры лесов и гор. Спросил
Я нечаянно, что будет стоить
Мир Его, который я купил.
Он ответил: «Ничего, простится
Долг тебе за эти времена
Вдохновения — считай, что птицы
Путь узрев, ты заплатил сполна».
4
Над грядой вечерних облаков
Проступила первая звезда.
На душе спокойно и легко,
И глаза подолгу без труда
Смотрят, как поверхность ровных вод
Днем и ночью отражает высь.
Темнота сгустилась. В небосвод
Сосны молчаливо поднялись.
5
Омывая гальку побережья,
Неизменно оставаясь прежним,
По краям чернея валунов,
Обновляясь вечно, море слов
Дышит глубоко и равномерно,
Бьется, как бы молвя, что бессмертны
Наши души и не спит Господь,
Что воскреснет в час урочный плоть.
6
Я говорю: я вижу то, что вижу, —
Деревья, восходящую луну,
Причал и лодку, слышу то, что слышу, —
Крик чайки, набежавшую волну.
Но где нема глухая и слепая
Грудная клетка, нарастает там,
Переполняя слух и подступая
К расширенным до глубины глазам,
Волнение вершащегося чуда…
Ночь убывает. В кольях от дождя
Лист прячется. Бараны сбились в груду,
За перекрестком с пастбища следя.
7
Как мыс, вдается в поле черный лес.
Через ночную сельскую дорогу
Сова перелетела. Край небес
Уже светлеет. Это щедрость Бога.
Под звездный шорох на ветвях и плеск
Огней от деревень в озерах горных
Я задремал. Мне снился сон. Поблек
Вечерний свет. Слюды пластину скоро
Как будто кто-то начал поднимать
Передо мной, с чередованьем света
И тьмы полос, неясных зон, и знать
Мне дал, сказав: «Следи следы — эта
Вселенная добра и зла: отметь
Отлично чем от одного другое,
Запомни карту жизни и ответь
За все, что будет сказано тобою».
Весенняя песнь[52]
— Ты пришел издалека, пришел сюда…
— Да, я пришел, как и ты.
«Я спою вам цикл страшных песен…
Они стоили мне столько крови,
сколько не стоили никакие другие песни».
«Ты не обманывай себя: эта последняя лампа
не дает больше света — тьма всего лишь
еще больше углубилась в себя».
1
Мы выбирать не можем
Места и времена
Для путешествий наших
В край ледяного сна.
Земля внизу и небо
Вознесшихся путей
Однажды вышлют снега
За нами суховей.
И каждый бренный странник
Тогда пойдет в страну
Свою, что у буранов
Забвения в плену.
2
Пред мерзлотою ночи,
За робой облаков
Нам виден свет: пророчит
Он обогрев и кров.
3
Рядом с печкою
Огонек горит,
И становится
Ночь светлей.
В этом домике
Старичок один
Учит азбуке
Малышей.
Разгорается
Красным заревом
Над Европой тьма —
В поздний час
Все согласные
Вместе с гласными
Мы прочтем за ним
Много раз.
4
Путем ручьев журчащих
Пролег весны маршрут,
Вдоль соловьиной рощи,
Где спуск полог и крут.
Был в направленье тучи,
Застлавшей горизонт,
Наш поиск, быстротечным
Чтоб стал тяжелый сон.
Кому-то странствий наших
Труды могли помочь,
Так окрыляя пеший
Поход ушедших в ночь.
И лишь открылась трасса
Сквозь призрачность огней,
Мы приступили к розным
Путям своим по ней.
5
Мне снятся майские цветы,
А снегом все лицо
Истерзано, — так освети
Мне лучиком крыльцо.
Я вижу ночью на стене
Детей рисунки: там,
Во сне, в неведомой стране
Легко расцвесть цветам
Цветных мелков — но души те
Уже в ночном пути
Меж снежных скал: там в темноте
Для них цветам цвести.
6
Мягко-жесткая земля:
О добре тебя моля,
Как спускались на краю
Мы однажды в глубь твою…
Путь земной, весенний путь,
Зимний путь, стеснивший грудь;
Путешествующих сон
Видит воздух и вагон…
Здесь дорога их лежит —
Явь, и майский лист дрожит.
Здесь всего конкретней сны
Жизни, осени, весны…
И опять, своим путем,
Мы проедем и пройдем
Рубежи добра и зла,
Чтоб унять колокола,
Где тропа, стезя и гать,
Человечность воссоздать,
Воскресить, вернуть весне
Искры, плавящие снег.
7
Много слез из глаз упало
Путников в дорожный снег,
Много образов предстало
Перед нами в зимнем сне.
Там поток один широкий
Назначения достиг,
Там поплакал одинокий
Голос эха да затих.
За двусмысленную землю
День и ночь идут бои,
И поют, немоте внемля,
Неуемней соловьи.
8
Напрасно, путник, ищешь
Ты чей-то след в снегу:
Забвенья ветер свищет
На этом берегу.
То меты заметает,
То вехи снежный вихрь,
В забытие вплетает
Небытие живых.
Ты белым утром рано
Отправился пешком
В далекий путь за странным
Разутым стариком.
И сам ты, странник, скоро,
Взгляд бросив на часы,
Родной покинув город,
Куда-то шел босым.
И чем быстрее мимо
Шли за ночами дни,
Тем жгло невыносимей
В снегу твои ступни.
И встали у потока
Вы оба, коркой льда
Покрытого до срока
Открытия следа.
И как в забвенье канул
Шарманщик за рекой,
Ты поднял над веками
Скорбящий голос свой.
9
Ты знаешь горный кряж — путь в облаках,
Страну, где все цветет? Недалека
Она, за пропастью и за рекой,
В теснинах до нее подать рукой.
Ты знаешь ли ее? Туда, туда
Из этих мест уйдем мы навсегда.
В пещерах на пути ты знаешь тьму,
Драконьи зевы страшные в дыму?
Ты знаешь дом, где всюду яркий свет,
Где с болью на меня посмотрит свод
Высокий и сапфирно-голубой:
Что сделали, дитя мое, с тобой?
Когда сумрак окутал Германию.
10
Я на холме, весной разбуженном, лежу
И за парящей птицею слежу,
И облака
Мне крыльями становятся. Легко здесь,
Волнуясь, грезить: в сумерках река,
Зелено-золотые ветви, дальний поезд…
Весна, весна, когда я успокоюсь?
Когда полночь подступит к Германии.
11
Я тоже в книжках для детей искал
Картинки. Я землей и небом стал.
Я был когда-то здесь самим собой —
Комочек праха под твоей стопой.
Рассвета нарастанье видел я
И свет считал основой бытия.
Тень палача приблизилась ко мне
Затмением на солнечной стене.
12
Теней игру я наблюдал и света
В реке немецкой — и она была
Такой, как все, и не было ответа
Мне о природе ни добра, ни зла.
13
Вид на зеленую долину
Открылся вдруг, и паутина
Уже качалась и плыла
На водах воздуха, и зла
Как будто не существовало
От жизни самого начала…
Но мы спешили в путь — и вот
Шоссе нас встретил разворот.
Боюсь я этих перекрестков
В Германии, боюсь отростков
Уродливых истории, дорожных
Всех этих указателей, возможность
Дающих вдруг свернуть в иную даль,
К Дахау, по пути на фестиваль.
14
В этом переулке дом
был, я слышал, где всегда
Музыка звучала, — нет ныне от него следа.
Что ж остановился ты,
дверь ища незримую, —
Уж не хочешь ли ты встретить здесь свою любимую?
Соберись-ка лучше с духом,
вспомни все слова
И начни — а мы подтянем —
раз и два.
Ты сыграй, поведай нам
голосом и скрипкою,
Ножки стройные какие и фигурка гибкая
Были у нее и как
у ее крылечка вы,
Друг на друга долго глядя, расставались вечером.
О своей невесте песню
спой и повтори,
С этим темпом и размером:
раз, два, три.
Громче рельсы — и быстрей —
над оркестром рей, зола,
Каблучки ее заслышав, воссоздайте Рейзеле,
Что бежит домой, тропу
к вам найдя окольную,
Что влетает в сновиденья ваши птицей вольною.
Музыканты пепелищ
и вы, певцы путей,
Гряньте реквием и кадиш:
эйнс ун цвей.
15
Вечером у ратуши «Sieg Halle»[54]
уличный флейтист
Брамса исполнял. Грядой стояли
Облака над городом и чист
Был немецкой флейты звук в немецком
Воздухе весеннем; тень и свет
Сонмов неба делали пометки —
Словно тайнопись — на синеве.
16
Брат мой, коснувшийся здесь метафизики зла,
Правишь ты ноты на смертном одре добела,
В темно-студеную прыгаешь воду с моста —
Встретит ли губы — мои и твои — пустота?
Больше, огромней, чем смерть, мы стоим на земле,
Сны наши вечную жизнь исходили, и след
Их протянулся до врат сострадания, до
Боли последних вершков над плывущей грядой.
Ты, мой двойник, что все время блуждаешь со мной
Рядом, по вереску, мху, сквозь цветенье и зной,
По заболоченной местности, в дождь, в снегопад,
Берегом моря, вдоль рек и озер, наугад,
По деревням, в городах, восходя на пути,
Где искуплением время и нас начинает трясти.
17
Упругими толчками время шло
По волноводу — чем спускались ниже
Его слои, тем медленней несло
Оно свой вес и тем звучало тише.
И остановки времени боясь,
И уповая на нее, мы громко,
Гортанью всею пели эту связь
Меж преходящей и недвижной кромкой.
А наверху стояли корабли,
Флотилии, армады — и лагуны,
Фарватеры, моря их в дрейф легли,
Чтоб голос рос и креп ежесекундно.
18
Ты ли, скрытый Бог,
Приближаешь срок
Светом потрясти
Смертные пути?
Тут готов сверкнуть
Откровенья путь,
Делает гроза
Ясными глаза.
Будет словом свет,
Яркий силуэт,
Продиктуешь Ты
Тайные черты.
Явится сюда
Явь — сквозь ночь звезда,
Чтоб исчезло зло,
Пролетит светло.
19
Из окна вагона
Виден темный лес,
Где уходят кроны
В край ночных небес.
За стеклом недвижным
Парохода — свет;
Я смотрю и вижу
Порта силуэт.
Так поется тайна
Виденья и сна,
Перелетной стаи,
Временного дна.
Языка соцветья
Так цветут опять,
Виноград созвездья
Время покупать.
Траекторий звука
И небесных тел
Так идет наука
К тем, кто захотел.
Я родился в эти
Годы на краю,
И поймали сети
Жизни песнь мою.
И с тех пор, как сталось
Это, я вставал,
И что диктовалось
Мне, я создавал.
20
Будто бы горит
Куст и не сгорает,
Будто серебрит
Полночь крылья стаи.
Так, должно быть, явь
Видится из яви —
Кто пустился вплавь
По небесной славе?
Кто подземных рек
Пробудил сознанье,
Вызвал костный бег
К центру мирозданья?
Сделал так, чтоб звук
Бросил на весы я, —
Как его зовут,
Кто идет? Мессия.
21
Удлинились тени в чистом поле
И почуял вышедший на волю
Чью-то настороженную близость,
Будто чайки чуткой белокрылость…
Бело-черно-синим океаном
Плыли мы однажды утром рано,
Поднимался над волненьем вод
И светлел сапфирный небосвод.
Петь на воде
Вижу я, будто бы легкая лодка,
Голос неся пред собою, плывет,
Будто из таинства пения соткан
Над головой голубой небосвод.
Время летит на невиданных крыльях —
Ах, понеси нас к источнику вод,
Где сновиденья становятся былью,
Где песнопенья ведут хоровод.
Будет весельем волны беспокойство,
Будет игрой светотень — и вот-вот
Духа, пространства и времени свойства
В лучшей из песен певец назовет.
«Ты встанешь у рампы…»
Ты встанешь у рампы
Листа на траве
И желтую лампу
В зеленой листве
Увидишь — кто это
Играет с тобой
Оттенками цвета,
В транзите землей
Кто смотрит, и слышит,
И прячется вдруг
За дальние крыши,
В невидимый круг,
Что чертится птицей,
Кто в прятки опять
Желает пуститься
С тобою играть
Ты вскрикнешь: откройся,
На миг покажись
Сквозь это устройство
Твое же, как жизнь,
Известное в драме,
Как боль на лице,
Что сухо глазами
Мы видим в конце
Чудесного лета,
Что носит черты
Твои же, по следу
Твоей красоты
Блуждая, мы просим
Тебя, как любви,
Прекрасная осень
Волненьем в крови
Свершается, тайной,
Которой изрыт
Пульс времени, — дай нам
Дыханья навзрыд.
«Мимо груды кирпичей в саду…»
Мимо груды кирпичей в саду
Я прошел вчера. В окне моем —
На работе новой — на виду
Странная стена, и в ней проем,
Сквозь который мне видна трава
И высокий ствол, что освещен
К вечеру наполовину. Два
Дня я здесь, и буду здесь еще
Много дней, недель и, может быть,
Даже лет. Лишь Режиссер кино
Знает, где, когда и как любить,
Жить и умереть мне суждено.
«Послушайте, я вам хочу сказать…»
Послушайте, я вам хочу сказать,
Что жизнь дается много раз и с каждым
Ее дареньем надо выбирать,
Как дальше быть. Часть бытия, однажды
Себя узнал я, проходя в саду
Осеннем мимо яблонь, освещенных
Фонарным светом, — был я на виду
У всей вселенной перевоплощенной.
«Ты маячишь часами над площадью — знать…»
Ты маячишь часами над площадью — знать,
Это мысли твои далеко.
Фонари зажигаются: время стоять
И смотреть на гряду облаков.
Время силы копить к продолженью пути,
Приближению времени гроз,
Время сдвинуться с места, мосты перейти
И купить виноградную гроздь.
Запах хвои густой, светофоров огни,
Толкотня, оживленье — молчи,
Пешеход, подытоживай ночи и дни,
Подбирай к их значенью ключи.
Мостовые ли здесь, тротуары стопой
Размеряя, минуя дома —
Чтоб навеки была неразлучна с тобой
Нашей общей тревоги зима.
«Мы пришли не связать…»
Мы пришли не связать
Звук и звук, но для вечности выжить,
Чтоб кому-то сказать,
Как в дождливое утро все выше
Устремляются птиц
Поднебесные стаи, как хочешь
Перед таинством ниц
Вдруг упасть и кому-то пророчишь
Долгий путь в высоту,
Отраженье в прозрачности, света
Перелив на свету —
Речь идет не о той, а об этой
Жизни — в этом порту
О рождении рода и вида
Лебедей — и в цвету
Преходящих преследует свита
Майских яблонь — и вот
Кто-то стал сам себе не по нраву
И обрел небосвод
По какому-то высшему праву.
«Тонкие покровы с откровенья…»
Тонкие покровы с откровенья
Бережно снимая на рассвете,
Мы почуем, мы услышим пенье
В небесах — как будто веет ветер
Над землей, весенний ветер веет
Над водой и сушей, там, где вьется
Нить пространства, вольно время реет,
И легко, свободно сердце бьется.
И в таком раскрытии сиянья
Света зазеркальнейшею тайной
Тени как бы чудное слиянье
Нам с тобой почудится случайно.
Незнакомых образов — как будто
Удивленные взлетят ресницы —
И клубок творения распутав,
Мы пойдем по следу певчей птицы.
Брошенный
И такая сила вдруг
Обретет тебя, что круг
Разорвется, и рукой
Этой в центр творенья свой
Будешь брошен ты, где сна
Начинается волна.
«Кто боролся до рассвета…»
Ричарду Шервину
Кто боролся до рассвета,
Вывихнув бедро,
Будет помнить ту победу
Всем своим нутром.
Кто обрел второе имя,
Упредив восход,
Всеми фибрами своими
Избранность поймет.
Кто решил остаться ночью
На краю реки,
Всех на свете одиночеств
Уплатил долги.
«И вышел Моисей от фараона…»
И вышел Моисей от фараона
В горячем гневе, и его лица
Он больше не увидел. На глазах
Длиннее становились тени: ночь
Так близилась — и полночь, что собою
Связует обе половины суток:
Суровость Бога, убыль света и
Божественную милость, нарастанье
Живительных лучей — и вот в ноль-ноль,
В двенадцать ночи начался обход,
И жуткий вопль поднялся в черный воздух
Над домом рабства. В этот час в домах
Спасенного народа неземным
Огнем горели свечи: там к свободе
Приготовленья шли, там Бог являл
Свою любовь нелепую — в ночи
Египетской являл Господь любовь,
Сравнимую лишь с кровью крайней плоти.
Сон Иакова
Он обратился к Месту, и земля
Между горой заклания и Лузом,
Что северней, внезапно сократилась,
И прежде срока солнце закатилось,
И ночь настала сразу, и обузой
Сон навалился — и тогда, моля
Отцова Бога в первый раз в ночной
Молитве, он собрал двенадцать местных
Камней и как подушку уложил их
Под голову (сплели, смягчившись, жилы
Края камней, чтоб стать одним известным
Ему под утро камнем)… Пеленой
Глаза его окутал сон, и вот
Увидел он четыре те ступени,
Что от земли восходят к выси Храма
(Оттуда открывалась панорама),
И силы неба шли по ним, как тени
Добра и зла, и видел он кивот
С обнявшимися ангелами… Бог
На лестнице, с ним рядом, отгоняя
Назойливых, как будто насекомых,
Стоял и говорил ему: «Знакомой
Земли моей Я вижу пласт. Я знаю —
Ты будешь красотой моих дорог».
Жертвоприношение Исаака
1
И спросил его: Ты видишь что-то?
И ответил: Дивных очертаний
Гору вижу я, что небосвода
Замысел как будто прячет тайный.
И спросил их: Видите ли что-то?
И сказали: Нет, а что должны мы
Видеть на равнине этой? Счетом
Ровным ничего, лишь пыли дымы.
И сказал тогда им: Я и отрок,
Мы пойдем, поднимемся как будто
К месту одному, к вершине смотра,
Вы ж покуда при осле побудьте.
2
И раскрыв глаза широко,
Полный страха, он
Над собой увидел Бога
Колесницу-трон.
Вкруг ее летали сонмы
Ангелов, и был
Этой стражею бессонной,
Треволненьем крыл
Отрок поражен, и слезы
Вдруг упали их
На глаза ему, чтоб грозный
Гул в мозгу утих.
И от слез небесных очи
К старости его
Будто бы глубокой ночи
Стали естеством.
Место над землей
Войцеху Шатковскому
И вот, ступая там, где не ступал
Никто из нас, мы видим: не исчез
Летучий лист, не убыл блеск небес,
И ни один с душою не пропал.
Завесу раздвигает светотень,
И от конца к началу предстает
Дорога жизни этой — узнает
Себя в ней каждый пережитый день
И каждый сон приснившийся: для всех,
В ком есть душа, есть место над землей —
Кино такое, где увидит путь свой
Человек как устремленность вех.
Ромео и Джульетта
1
Легкая, воздушная Джульетта
(Пред тобой с овацией встаем),
Жертва танца чести и вендетты
И любви, — когда с тобой вдвоем
Повзрослел дурачившийся мальчик,
Женщина над трупом подняла
Реквиема руки — и в молчанье
Безголосом мир добра и зла
Обнажился, и тела подростков
Соловьиной ночью расплелись…
От скрещенных шпаг до перекрестков
Линий силовых судьбы легко ль
Размерять свой шаг и прыгать в высь
Музыки играющему роль.
2
Что же случилось?
Дрожь опустилась
Счастьем хрустальным,
Часом печальным.
В чуткости зала
Чудо настало
Локона, банта,
Легких пуантов.
3
Попавшиеся звездам на пути
Их роковом любовники — мы все,
Сидящие здесь в зале, обрести
Вас призываем здравый смысл и сесть
Тут рядом с нами в кресла — но к росе,
Горячее чело студящей, вы
Стремитесь — не сносить вам головы.
4
Руки тискают тело, и рот
Начинает рассасывать губы,
И паломником юность идет
В ту страну, где желания грубы
И нежны, как бывают слова:
Мы об этом давно позабыли,
Лишь порою, когда голова
От сирени закружится или
Дождевые дорожки прильнут
Так легко и доверчиво к окнам,
Вспомним поздних подъездов приют
И дыханье горячее в локон.
5
На освещенных жизненных путях
Вы встретились и сразу в роль вошли,
Чтоб наши сострадание и страх
Очистились на благо всей земли.
Друг к другу вы прильнули, чтоб в слезах
Раскаянья светлел наш темный взгляд,
Чтоб началась и кончилась гроза
И повенчались небо и земля.
6
Близко иль далёко
Над холмами
Неземного ока
Следуют за нами
Кучевые взгляды,
Перистые взоры,
Видят склянку с ядом,
Отмечают скорость
Скока легких конских
Ног, контакт с землею
Зрят копыт короткий,
И как тонким слоем
Улицы Вероны
Покрывают росы,
Как на все балконы
И сады без спроса
Вечером ложатся,
И как над покоем
Светлячки кружатся,
И как за рекою
На краю долины
Тихо солнце село,
И до половины
Даль уже стемнела…
7
Любовь, отмеченная смертью,
Самоубийством, — для того,
Кто сочиняет колдовство
Сюжета, — знак, что крутит-вертит
Тут дух нечистый, — и отпрянуть,
Конечно, в ужасе должны
Мы от проделок сатаны,
Что наши слезы льет на раны.
Кэш Антоний[55]
Кэш Антоний, что симфоний
Был любителем и джаза,
Был сейчас на телефоне —
Я узнал его не сразу.
Но когда сказал он фразу
О московской полуночи
И о том, как что есть мочи
Будет услаждать нас, вздрогнул
Я и кровью всей дорогу
Жизни ощутил, что дверцу
В напряженье держит сердца.
Памяти Джо Диммока
Последним, что он смастерил, была
Табличка для доски в библиотеке.
Ему за это не платили. Он
Мне показался странным и далеким —
Как будто бы уже ходил меж тем
И этим миром. Он мой слушал голос
И сквозь меня смотрел куда-то. Мир
По мере приближения чертами
Его овладевал и размерял
Его шаги по школьным коридорам
Все медленней и медленней…
Спи
Спокойно: я предсмертную работу
Здесь сохраню твою и для себя
Отмечу, что последним оказаться
Любой наш может труд и что за нас
Оставленное нами отвечает.
Уоллингфорд-на-Темзе, июнь 1985
«Ветер поднимается, неймется…»
Ветер поднимается, неймется,
На закате ищет взор покой.
Как невольно здесь передается
Возбужденность чайки над рекой.
Все темнее небосвод, и воды
В тон ему свой убавляют свет,
Будто бы снабдила их природа
Фотоэкспонометром… Чей след
Намечается и тут же тает
В сумеречном воздухе. Здесь дух
Днем и ночью, отдыха не зная,
Над живой материей витая,
Трудится, чтоб отблеск не потух.
«Катера на причале качаются…»
Катера на причале качаются,
Волны плещутся в берег — взгляни,
Здесь опять ничего не случается,
Лишь сменяются ночи и дни.
Кто по доскам прошел, кто — другой уже —
Расторопно узлы развязал,
Ты напрасно за них беспокоишься,
И твоих им не нужно похвал.
Для того, кто здесь вырос, течение —
Что шаги по земле для тебя,
Как он чувствует зыби волнение,
Самокрутку в руках теребя!
От реки уходя, ощущаешь ты
Униженье — как будто она
Мимоходом с тобою общается,
А другим отдается сполна.
«Мы краснолесьем шли. Вид у деревьев…»
Мы краснолесьем шли. Вид у деревьев
Был гордым, отрешенным. Сосен медь
Торжественно сверкала. Голубеть
Не уставал эфир над этим древним
Соборным миром. Но уже смеркалось,
И небо разглядев через очки
Из сказки, мы увидели клочки
Слоистых облаков — так показалось
По крайней мере нам — и по опушке
Мы к ним пошли, и дальше от лугов
К самой реке, чей мерный и глухой
Сон голосами был полуразбужен.
Огромная луна вставала. Звезды
Бледнели и синели сквозь туман —
Как будто бы оптический обман
Нам уготовил морозящий воздух.
«Каким начать…»
Каким начать —
Высоким или низким стилем,
Земную стать
Словами песни славя, — или
Начать молчком
И все спешить глядеть куда-то,
Чтоб к горлу ком
Вдруг подкатил, как вал девятый,
Иль нож конька,
Когда, встречая наши тропы,
Кругом стога
Светло возникли, как сугробы…
Там, вдалеке,
Восходит поле к небосклону,
И налегке
Мы начали свой путь зеленый:
С решетки ли
В саду диковинном, поросшем
Игрой земли,
Как тайно воскрешенным прошлым,
Что манит нас
Открыть ее, не выдавая
Волненья глаз,
Где боли влага нарастает,
Или с моста,
Что над живящею рекою
Связал места
Страстей с кладбищенским покоем,
Что просит взять
Себя основой панорамы
Земли, избрать
Подмостками небесной драмы,
Иль, наконец,
Начать со сквера или с парка,
Где ждет птенец
У входа от шоссе под арку,
Когда весна
Вольет его окрепший голос
В гимн-диссонанс
Традиций модернистской школы…
…Тревожный строй
Мелодий и обрывки пенья
Плывут порой
Прозрачной этою осенней.
Звучанье их,
Не помогая, не перечит
Тем, кто затих,
Кто приступает к смертных речи.
В лодке
Достичь души маленькими движениями весла…
Заглядясь в отраженную высь,
Небесами небес вдохновись —
И окажется полночь светла
За отмеренным взмахом весла.
Нам грести днем и ночью, идти,
Светотенью волнуя пути,
В естестве облаков, мастерстве
Дуновенья по зыбкой листве.
За волнами, за вольностью вод,
Где светлеет полуночный свод,
Открывается даль — посмотри:
Будто небо у неба внутри.
По мотивам агадической притчи
В поток однажды кто-то бросил щепку,
Она с другой схватилась — тут же цепко
К ним плывший мимо сор пристал и склеил
Их воедино. Шли столетья, блеял
Баран на ближнем пастбище, пастух
К беде другого пастуха был глух.
Ил и речная грязь слипались в ком,
Он рос, и в остров, и в плавучий дом
Рассадник превращался центробежных
Сил зла — и вот уже песок прибрежный
Кругом его объединился с ним.
Так рабства центр возник, имперский Рим.
Много лет спустя
1
В груди как будто слабость легкая, тепло
Как будто растеклось по ней и как мело
Давно однажды по земле, я вспомнил вдруг,
Увидев, как стояла ты среди подруг.
Где падал снег-снежок, прохожий, торопясь,
Шел через ломкий лед и слякотную грязь,
И много лет спустя, на диво хороша
Меж девушек, ты вышла — и к тебе душа
Вся так и льнет, когда, волнуясь, ты
Пленяешь вдохновеньем красоты.
2
Морская горькая вода,
Почуяв это, встрепенулась,
И, пресная под коркой льда,
Невольно напряглась и вздулась.
По струям воздуха поплыл
Цвет яблоневый, и запели
Настроенные струны крыл,
Услышав глокеншпиль[56] капели.
3
Флейты магия и колокольцев
Шутовских могущество; твоя
Незначительная роль, околиц
Сцены лишь достойная, — и я
Шею выгибаю изощренно,
Чтоб тебя увидеть лучше: здесь —
Как повсюду в жизни — примадонны
Ходят, подбоченившись, и спесь
Их мешает зрителям заметить,
Что недалеко от них, в тенях
У кулис фонарь волшебный светит,
Сказка о земных ночах и днях.
4
Как льдинки, морем птицы плыли — чайки
И гуси-лебеди. Я рядом шел,
Взгляд опустив, и на перо случайно
Наткнулся — и как будто бы нашел
Прошедших много лет — и вдруг увидел,
Что я стою на рубеже земли,
Участник представления и зритель,
А близ меня, за сценой, корабли
Развязки ждут и занавеса — вся
Охвачена волненьем, высоко
Волшебное свеченье пронося,
С подмостков ты уходишь в глубь веков.
5
Брызги с крыльев чайки мне летят
На ресницы; в этот странный день
Не поймешь, восход или закат
Здесь распределяет свет и тень.
Лебедь выгибает шею, зыбь
На воде мешает мысли: дом
Ветра где? не холодно ль? иззяб
Кто, вспотел, кто думает о ком?
6
Когда виднее дно и громче слышен
Тяжелый якорь, угадав тебя,
Я поднимаю слух и зренье выше,
Летящий на созвучия, дробя
Пух тополиный — и уже выходишь,
Зардевшись, к рампе ты, уже в мои
Зрачки глядишь, и словом колобродишь,
И временные путаешь слои.
7
Как будто голубое
Пространство свысока
Взяв с бою, над землею
Проходят облака.
Явившись на пределе
Волненья и тебя
Еще прекрасней сделав,
Жизнь временем знобя,
Идут высокомерно
Они пред солнцем — знак
Неведомый, но верный
Того, что будет так.
8
Опять пасутся кони — днем и ночью,
Подходят, на ладони дышат, взгляд
Отводят, в небо смотрят и воочью
Там видят что-то — и сама земля
Без измененья, в бугорках и ямках,
На листьях иней или без конца
Льет дождь — но это все теперь, как рамка
Для одного знакомого лица.
9
Идя по тесному пути
Меж двух полей зелено-белых,
Я слово пробовал найти,
Что ты в ином обличье пела,
Плетя венок и расплетая
Тяжелую свою косу,
Еще не зная, не гадая,
Что будет кто-то на красу
Твою во все глаза дивиться
И чувствовать, как он идет
По самой той земной границе,
Где в декабре подснежник ждет.
10
По озеру бежал по льду зимою
Однажды — и внезапно овладел
Заснеженный февраль другой землею,
Не ведающей холода, — удел
Чтоб разделила белый — и случилось
Как будто что-то здесь, произошло —
И время, как пространство, сократилось,
И все метелью стежки замело.
11
Будут волны дрожать в нетерпенье,
Трепетать под игрой отраженья,
Будет песня звучать по долинам,
По лесам и садам соловьиным.
Вот уже и холмы заходили,
И в ладоши деревья забили —
И как дар драматурга бесценный
Ты вернулась царицей на сцену.
12
Прикрыта небесами, грудь
Земли заволновалась: где-то
Держал свой правомочный путь
Один из вестников, и это
Его движенье, вне часов
И счетчиков пространства, было
Причиной радости лесов
И новой неуемной силы
Побегов, было для ручья
Таинственнейшей светотенью
И вдохновляло соловья
на подвиг голоса и пенья.
Ландшафт
Спускаясь вглубь от мантии земли,
К подошве подходя земной коры,
Мы замечаем лодки на мели
И рыбаков прибрежные костры.
Ты что-то хочешь мне сказать, но в дрожь
Твои бросает губы…
Тишина
Кругом. Под теплым ветром гнется рожь,
И память воскрешает имена.
Дождь золотой ракитника застыл.
Являет явор высветленный лист.
Перепела тугим усильем крыл
Уже с земли пред нами поднялись.
Так мы однажды шли. Была черта
Яснее, чем размотанная нить.
Но кто-то при рожденье
пальцем рта
Легко коснулся —
и велел забыть.
Весть для зодчего
Послушный теслу и гранилу
Бессмертный камень строевой
И семисвечник, что в горниле
Был выкован над головой,
У кромки эллинского моря
Ведут беседу в этот час,
Когда Акрополь, волнам вторя
И чудом пламени лечась,
Стройнее все летит и выше,
От гор отталкиваясь. Есть
В паренье здания без крыши
Для зодчего благая весть.
Путешествие в Иерусалим
1
Безветрие при ясном небе,
Но вот уже со склонов гор
Ветра срываются и гребень
Волны уносят. Разговор
Сейчас идет о поврежденной
Коре деревьев, о листве,
С них напрочь сброшенной, лишенной
Опоры, и о рукаве
Высокооблачном, что рядом
С хребтом прошел и, вызвав град
В апреле, пред бесслезным взглядом
Вновь стал водой…
То есть возврат
Духа — круговорот в природе.
2
За облаками наблюдая,
Следя их облики, пилот
Погоду в них предугадает
И, как на нить, на самолет
Нанижет следом их — и годы
Легчайшим трогают крылом
Архитектуру небосвода
За новым жизненным углом.
А дальше, там пасутся козы
Вблизи дороги, и спешат
Переменить, поправить позу
Пространство, время и душа.
3
Шел с небосклона накаленный свет
На холм, где нет травы и смерти нет,
Быть может — где увидим ясно мы
В происходящем пораженье тьмы.
Площадь Бранзвик
1
Здесь, в этом парке, где пять лет назад
Я бегал ранним утром, задевая
Рукою ветви в розовом цвету,
Сейчас срываются с деревьев листья,
Кружатся плавно, вниз легко скользят —
И вот уже лежат или стоят,
Дрожа меж зеленью живой земли.
2
Я иду к площади
И потею, потому что жарко.
Завтра я должен забрать новую пару очков
Из аптеки неподалеку.
Я постригся в местной парикмахерской,
И друзья говорят, что теперь поредение
Гораздо менее заметно.
Я больше думаю о чем-то —
С растущим страхом и отчаяньем.
3
С подругами простившись, на углу
Налево повернула. Вешний ветер
Ее колени плотно обтянул
Зеленым платьем, и ее пальто
Расстегнутое бешено забилось
Полою об упругие чулки.
4
Старик-газетчик, обходящий этот
Жилой квартал уже так много лет,
Что даже старожилы не упомнят,
Когда ж он появился тут, еще
Заметней постарел: он ходит,
Все чаще спотыкаясь, и кричит
Все более гортанно и неясно.
Ноябрьским поздним вечером, холодным
Для Лондона, газеты свежий номер,
Совсем не нужный мне, я у него
Беру на перекрестке и даю
Ему пять лишних пенсов. «Молодец», —
Он говорит и дальше, спотыкаясь,
Бредет себе…
5
Здесь есть дома такие,
На корабли похожие: их окна,
Расставленные длинными рядами,
Одно к другому жмущиеся, вам
Иллюминаторы напомнят, этажи
Их кверху сужены. В туман и дождь они
Плывут как будто бы — на юг, потом
Вниз по реке, чтобы, достигнув устья,
Там развернуться и держать свой курс
На северо-восток, к балтийским портам.
На тему талмудической легенды
Они лежат в пустыне, там, где пали,
Незахоронены, незримы — их
Багровы лица вспухшие, как будто
От алкоголя. Так лежат и ждут,
Погибшие из рвения и время
Пространства миновавшие. Но в час,
Когда повсюду сами по себе
Все грянут инструменты, и в огромный
Рог затрубит Господь, и все дороги
Одною станут пробкою движенья
Ветвей зеленых и росой покрытых
Цветов, —
в тот час они стряхнут свой сон.
В такой-то час
1
В такой-то час, в нечаемое время
нечаянно поднимутся глаза
и за летами этими и теми
увидят путь, что не ведет назад.
Мороз прихватит землю; над рекою
возникнет пар, и кожа рук краснеть
начнет без рукавиц — и про другое
бессмертие студеный ветер петь
в ушах горящих станет, что как будто
намечено тут начерно узором
заиндевелой проволоки, путы
свои давно порвавшей: наши взоры
она пленяет белизной — простора
преддверием, мерой вечности минутной.
2
Я выхожу в пространство. Теплый ветер
обои облачные рвет. Сейчас,
мне кажется, на время нет на свете
перегородок, созданных для нас,
которыми мы мучимся. Такое
есть время пожелания в году,
когда проводишь по губам рукою, —
и далеко отсюда борозду
проводит плуг, и вдруг твою дорогу
из-за плеча осветят фары… Здесь
уже ночной последней стражи строгость
смягчается. Такое время есть,
когда особенно близка благая весть
и в ясном небе звезд не перечесть.
3
Куда отходит время, ток куда
отводит — над его путями бьешься
ты столько трудных лет, но не сдаешься,
хотя, предупреждая, провода
гудят, когда опять до сердца схемы
цепи доходишь ты, — и не твоя,
мне кажется, вина, что вдруг, тая
волненье, ты без церемоний тему
меняешь и посылки разговора —
и молча в этот сумеречный час,
когда тебя кому-нибудь из нас
не терпится вернуть обратно к спорам
о времени, наводишь резкость глаз
на даль пространства — на леса и горы.
4
Памяти Алика Хролова
…То выключит, то включит: ураган
Здесь к ночи поднялся, проникнул в сеть,
Чтоб целиком, как правдой интриган,
Высокой целью тока завладеть.
Но право есть, должно быть, у него
В пустых домах молитвенных судить
Объявленное вещим вещество
И лампы зажигать или гасить.
На скатерть пролилось вино. Свеча
Вот-вот окончится. Суровей нет
Во времени, что убавляет свет,
Полночной бури часа — для врача
И повитухи, лунного луча,
Для адвоката человечьих лет.
5
Гершелю Бен-Хайиму
Двенадцать ночи без пяти минут
На всех его часах — предупрежденье,
И сломанного дерева паренье —
Намек (так говорит он). Время тут
По кругу ходит от скамьи к колодцу.
На арфах ангелы играют. В даль
Уже уходит поезд, где прольется
Огонь из туч багровых… Зябко шаль
Старушка поправляет. На столе
Заоблачном лежит раскрытой книга
Глубо́ко-голубая: чтоб проникнуть
В ее слои, у нас не хватит лет…
Испытываться время так на вечность
Должно, и смертный шаг — на бесконечность.
6
Кто выломал гранитную плиту
На пустыре за городом, какой
Каменотес точил ее, в ладу
С уклоном ветра, твердою рукой?
Желанье загадав, кто в дар принес
Ее порталам времени? По ней
Прах, надрываясь, тащит муравей,
Роняет ангел на нее осколки слез…
В окне трясет цветы сухие ветер
И занавеску за карниз бросает;
Среди деревьев — дом умалишенных.
Свод мира по своей природе светел,
Его гореньем вечным обожженный,
Песок в часах без передышки тает.
7
Там, в седловине Иудейских гор,
Меж вышками Бейт-Эля и Хеврона,
Лежит на плоскогорье том короной
Град Ерушалем, ослепляя взор.
Град Русалимум, памятный Египту
Еще четыре тыщи лет назад;
Ир Ариэль, что значит Божий град,
Где лев солому ест под эвкалиптом…
Вот ящерица быстро вдоль балкона
Бежит и исчезает… Это сон,
И наше время — это время оно,
Когда, не прибегая к телефону,
Здесь царь Давид себя с небесным троном
Соединял, чтоб уточнить закон.
8
Как мало здесь земли, ты видишь в срезе
Карьера вертикальном: тонкий слой.
И цветовод на дно оврага лезет
С лопатой и мешком, чтоб дар земной —
Работы результат кротов упорной —
Найти и перенять, и превратить
В опору цвета — бурый или черный
Кусок земли цветеньем наделить
И ароматом. Крашеные камни
Я видел и ступени,
Что вели в сам небосвод. Как мало тут земли,
хотел подумать — но уже веками
навстречу Городу зоны шли
и распускались вечными цветами.
9
В ладони тельце ящерки свернулось —
как будто спит, — но плиссировка век
тяжелая подобралась, стянулась
И обнажила глаз чернильный свет.
Младенца-динозавра вам в подарок
я утром нес. Кусты и стебли все
в улитках белых были, как в росе.
И думал я, что бытие недаром
на выдумки гораздо рядом с нами:
чтоб мы могли следить за чудесами,
метаморфозой темноты и света,
обманами оптическими, летом,
меж февралем и маем, самолетом,
что ускоряет сердце над горами.
Иерусалимские строфы
1
Пламенем светильников закат
Снизу озарен, и двух огней
Встречу превращают облака
В единенье света и теней.
…
Глыбы ледяные, снег сплошной
Кучевых, слоистых облаков.
Даже здесь, внизу, спадает зной,
Жженье убавляется веков.
…
Древние ворота: там верблюд
Снова тяжело вставая, крик
Краткий бросит свой в туристский люд
И уйдет во время, как старик.
…
В нише сулеймановой стены
Прыгает беспечно воробей.
Через щели лучникам видны
Зарева небесных кораблей.
…
За краями рваными бойниц
Плавно растекаются холмы.
Перед ними каждым утром ниц
Вечность повергает время тьмы.
2
В пределы вечности вступая,
Знакомого пространства ты
Увидишь замкнутость, где утопают
Всех силовых полей-садов цветы,
Что веки и века слипают.
Террасы каменные, мусор,
Колючки, щебень: дело вкуса —
Овраги вот, кораблик — локоть
У валуна присевшей музы,
Из парусины и обломков,
Что были некогда шезлонгом.
…
День начался, но вся во влаге
Еще земля и в росных снах.
Пасутся козочки в овраге,
Лощине, балке, буераке
Кого-то мучит жажды страх.
Во многих стольных городах
Есть дарящие воду реки,
Но здесь сухой воскреснет прах.
…
Звезда повисла над холмами.
На станцию очередной
Пришел автобус. За стеной
Уже молились — и как в драме,
Где зрители — актеры, сами
Собрали кворум для ночной
Молитвы пассажиры: в гаме
Пространства стали голосами
Для ноты времени одной.
…
Шоссе, машины, девочка ведет
Баранов стадо, позади идет
Старик-араб, что, подгоняя их,
Приплясывает, палкой в бубен бьет
И крики то и дело издает
Гортанные… Зачем в лото пустых
Пространств они играют — не растет
Тут ничего — но вот уже затих
В овраге бубен: время, видно, ждет
Их переходов вдоль путей своих.
…
Не видевший, как здесь цветет миндаль,
Не видел одного из величайших
Чудес земли. Однажды, отвечая
Всевышнему, взгляд устремляя вдаль,
Пророк миндалевую не случайно
Увидел ветвь, всю в розоватых чашках
Цветения. Скорей всего февраль
Стоял тогда — вот как сейчас — редчайшей
Миндальной красоты пора. Печаль
Сырой и ветреной зимы кончая,
Весенний открывался фестиваль.
…
Миндаль цвел всюду, почки набухали
Оливкового цвета, и ветвей
Рост быстрый новых шел, и плод скорей
Созреть старался, чтоб благословляли
Его на праздник. На пути к своей
Высокой цели группу повстречали
Левитов мы и дальше вслед за ней
Пошли. Кругом число людей
Все возрастало. Громко заиграли
На флейтах вдруг левиты. Мы подняли
Глаза — и ахнули: белей и золотей
Мы ничего на свете не видали.
«Я в туман выхожу, застилающий парк…»
Я в туман выхожу, застилающий парк.
Предо мною
Словно в инее, встали деревья,
одною листвою
Выдавая присутствие здесь
и влиянье Гольфстрима:
Иней этот морозный, как с болью вдруг понял я, —
мнимый.
Что реальность и виденье что,
все труднее понять мне,
Все становится грань между речью и песней
невнятней,
Все обманчивей кажутся осени эти,
все дольше.
Я смотрю в небосвод, что все ближе как будто
и дальше.
И так лучше, мне кажется, —
так приближаешься к смыслу
Проявлений материи,
так через жизнь коромысло
Привыкаешь нести феномена и яви
и тяжесть
Смертных дней и ночей
ощущать вдохновенного стажа.
«Дыханьем дух был создан, речью — тело…»
Дыханьем дух был создан, речью — тело,
Дабы рекло на выдохе оно,
Звенело, резонировало, пело,
Как немоты и вечности звено
Связующее, и, провозглашая
Здесь волю, ты почувствовал, как грудь
Акустику все время улучшает,
Чтоб голос твой не мог передохнуть.
«Что увидишь, что запомнишь — сосен…»
Что увидишь, что запомнишь — сосен
Темные вершины, буков ряд
Полуоблетевших — это осень
Шествует по времени, парят
Стаи птиц над парком, голоса их
Возбужденные, что слышишь ты
В час, когда прощально угасает
Вечер листопадной красоты.
Кто-то скажет: избавляйся
От волненья легкого листа,
Приближаясь к смерти, отдаляйся,
Дорогие памяти места
Обходи — быть может, кто направит
Шаг твой по аллее в ранний час,
В поздний час, в закатный час, по травам,
Вдоль деревьев, где бродил не раз,
Может быть, ты сам когда-то: будет
Сном твое хожденье по листве,
А под утро вновь тебя разбудит
Жизнь в ее осеннем торжестве.
Сон
Мне снился сон январским утром. Был
Пожар как будто где-то, и машина
Пожарная остановилась рядом
С тем домом, где мы с мамой жили. Дым
Шел из его трубы, и мне казался
Обычным дымом печки — но уже
Пожарные, с бортов попрыгав, шланги
Развертывали и тянули. Вдруг
Я осознал, что тут не дом горел,
А начинал работу изверженья
Вулкан. Паря на дикой высоте
Над снежными хребтами, я увидел
За много тысяч верст внизу огонь
Внутри горы — там закипал как будто
Расплавленный металл, и удивлен
Я был попыткою людей залить
Его водой, тем более, что были
Они так далеко оттуда… Здесь,
С полета над-орлиного смотря
На горы и ущелья, где курились
Туманы снеговые, думал я,
Что странствие по этим перевалам,
Карабканье к вершинам этим, спуск
На дно расселин этих в снег, в буран,
Должны отнять, наверно, годы — нет,
Десятки лет, и, может быть, не хватит
Всей жизни человеческой на путь
От дома с теплой печкой и трубой
До огненной вершины… Подо мною —
Я видел с замираньем сердца — вихри
Рождались снега, по горам сурово
Мела поземка, грозные плато
То исчезали в белой пелене,
То открывались вновь, и жутко было
Парить над мирозданьем мне — и страх
Со мной остался после пробужденья.
«Только рельсы вдруг осветит…»
Только рельсы вдруг осветит
Быстротечный свет,
И подхватит фразу ветер —
И ответа нет.
И опять ты в сумрак будешь
Пристально смотреть,
И далекий дом разбудишь,
Где огню гореть.
Слово словно по старинке
За слово — и сказ
Начат так о поединке
Светосилы глаз
С тьмой, покуда ночью мчится
Этот поезд твой
И обходчик путевой
Молча сторонится.
Посреди блеска зеркальных волн[57]
На веревке бьется
Белое белье,
Лист дрожит, поется
Боли колотье.
И к холодной выси —
Капля бытия —
Жалобу и вызов
Обращаю я.
Почему жестоко
Отдана всегда
Из своих истоков
Чистая вода
На смятенье спуска
К устью от вершин,
Замутненность русла,
Илистость низин.
И ответный голос
Объясняет мне,
Что величье голо
Духа в вышине,
Что должно одеться
Полностью во плоть,
Колотиться, петься
И в груди колоть.
И река страдает
Разве зря от ран,
Вглубь и вширь впадая
В море-океан.
«Не увидеть, не услышать…»
Не увидеть, не услышать,
А почувствовать, как свет
Близится: уже под крышей
От него укрытья нет.
Моросящей ночью в темный
Выйдя сад, узнаешь ты
Свод светлеющий, огромный,
Требующий правоты.
Оправданий не приемля,
ждет он платы за красу
Светотени, жизнь и землю
У вселенной на весу.
Шатровая акация
Лии Владимировой и Якову Хромченко
1
Шатровая акация в окно
Входила смело, к столику ветвями
Тянулась. Разговора волокно
О значимости слов прялось меж нами.
«Не Духом жив единым человек», —
Так к завтраку я приглашен был. Жар свой
Уже в атаку слал из-за ветвей
Безжалостный шар солнца. Поражался
При этом я целебным сквознякам
В квартире — выбирался «микроклимат»
Здесь человеком, что наверняка
Знал, каково на юге быть палимым
В разгаре лета. Встала у стола
Араукария — совсем как елка.
Мы говорили о словах. Мела
Метель в них и ложилась на иголки.
2
В окне акации шатер
Почти скрывает грязь и мусор,
Помоек лопнувших позор,
На тротуаре картой мысы,
Моря, проливы, реки… Тут,
По эту сторону, читают
Стихи, и горлицы поют
Библейские, и снова тает
Весною снег, то ли в Москве,
То ль на Хермоне… Еле-еле
Проходит время — вот и сквер,
Где неизвестно, но в апреле.
3
Никто не знает, сколько нас,
Последовавших зову речи,
Песнь языка поющих в час
Бессмертного со смертным встречи.
Всего нас, может, тридцать шесть
Ревнителей неявных Слова,
И в нашем даре Бога есть
Частица вечного живого.
И мы живем, следя, как ветвь
На фоне облаков качает
Вечерний ветер, или свет
Над полем быстро прибывает
Перед восходом солнца век
Сдержать пытаясь трепетанье.
Мы берегами вольных рек
Спешим в волненье на свиданье
С мостами… Сами по себе
Уста в движение приходят
И, будто гайка по резьбе,
Судьбу к катарсису приводят.
«Любуясь многоликою корой…»
Любуясь многоликою корой,
Я шел меж исполинов-эвкалиптов
И вспоминал весной платанов строй,
А осенью — черемуху и липу.
Мои мешались мысли, и коры
Коричневой, отжившей я касался
И гладя нежный сизый слой, поры
Грядущей листопада опасался…
О времена щемяще-разных лет,
Судьба деревьев в землях и широтах
Различных, облетанья тень и свет
Листа, на черенке круговороты.
«Держась за каждый слог, по языку…»
Держась за каждый слог, по языку
Я иволг шел, и память воскрешала
Наклон к траве оленя и цветка,
Движение за светом, неизбывность
Форм бытия, где каждый поглощен
Рожденьем, ходом жизни, умираньем.
«Язык, он дразнит гласными, бросает…»
Язык, он дразнит гласными, бросает
Согласных вызов, ставит на пути
Дифтонги, снова звуком заставляет
Железную дорогу перейти
Меж болью и всесилием, услышать
И выразить невольным языком
Мелодию луны, что красит крышу,
И дюны, что пропитана дождем.
«Над холодным мостом, там, где небо пластом, возникает…»
Над холодным мостом, там, где небо пластом, возникает,
Перемены суля, в золотистых полях плоть нагая,
Завершившая путь свой тернистый земной, вся омыта,
Подготовлена вся к очной ставке, вися между бытом
И бессмертьем, творя, вероятно, не зря опростанье,
А под ней на глазах замирает в слезах мирозданье.
«Я в городе на леднике…»
Я в городе на леднике
Все ждал, когда норд-вест
Знакомой белою стопой
Метелиц этих мест
Коснется, но готовил мне
Сюрприз декабрь, — и вот
Я утром флейту услыхал,
Что в зимний небосвод
Взлететь хотела, и тотчас
Весь воздух городской
Озвучен пихтой был, ольхой,
Шотландскою сосной.
И в их мелодиях я звук
Расслышать мог шагов
Поэта и немолчный шум
Его живых стихов.
Так ты певучестью своей,
Как бы пургой самой,
Кружил, бесснежный Эдинбург,
Мне голову зимой.
Сосновые иглы для Роберта Бернса
Как певучи голубые горы
На картине. Скоро позади,
Будто с комом, тающим в груди,
Я оставлю этот звучный город,
Где слова, что ноты, и ласкают
Ухо переливы-трели «р»,
И прохладно-сладкий воздух щедр —
Сколько бы ни пил, не убывает
Он под глубочайшим, ярко-синим
Дном небесной чаши. Я с собой
Детский запах увезу морской,
Павший мне под ноги лист осины,
Двойню кубово-зеленых, узких,
Твердых игл сосны шотландской — и
Голос, что читал и пел стихи
У могил красавиц эдинбургских.
Женщины Ирландии
На грубом стуле будет мать
Потом одна сидеть,
Молчать и только сына ждать,
И медленно седеть.
А умирать из молодых
Никто здесь не хотел,
Войти в ивовые сады
Никто здесь не успел.
Но суждено им продолжать
Дела своих отцов,
Как женам — мальчиков рожать,
Смотря судьбе в лицо.
«Давай угадывать слова…»
Давай угадывать слова,
Чтоб кроны вновь зазеленели
И закружилась голова
У воскрешенного апреля.
Давай выдумывать, играть
Упругими, как мяч, слогами,
У лавра не ища наград,
Но одобренье в птичьем гаме
Услыхав, лип и тополей
Увидев легкое киванье,
Покуда август по земле
Идет прологом к расставанью.
Вблизи Темзы
Практически на самый луг
Учительская выходила;
В актовом зале, стол к столу,
Опять выпускники трудились.
Там я однажды у стола
Стоял, за речкой наблюдая,
И к горлу подошла весна,
Такая дерзко-молодая,
И красотой сдавила грудь,
И опьянила, и куда-то
Вдоль берега позвала в путь,
Откуда не было возврата.
«Приближая, отдаляя…»
Приближая, отдаляя
Неба и земли
Край, где исчезает стая,
Жизнь опять сулит
Тот жасмина и сирени
Детский запах, ту
Первую, как в день творенья,
Моря красоту.
«Вечер, полный грачей…»
Вечер, полный грачей,
наступил над рекою.
Все здесь спокойно,
даже контуры стай.
И устав
от сумятицы лиц,
смены дней и ночей,
вот ты встал
у земли
на блаженном краю, у лучей
на пороге — и только уста
шевелишь
под дирижерской рукою,
для грядущих ли песен и страстных речей,
об игре светотени вдали.
«Большой тот камень под водой темнел…»
Большой тот камень под водой темнел
И рябился, и был наощупь скользким,
И за него держаться ты не мог,
Когда ступал по самой острой гальке
На дне теченья… Весь тот детский мир,
Такой крупномасштабный, измельчал,
И прошлым месяцем, когда зашел ты
В свой самый первый, широчайший двор,
Он оказался просто лилипутским.
Сужается пространство (под конец
Для тела хватит самой скромной меры),
Но панорама времени зато
Пред мыслью и душою все крупнеет —
Так, словно бы с годами входим мы
В мир настоящий истинных пропорций,
Где медленною съемкой снятый смех
Выходит на рыдание похожим,
И виден страх в решительности рта,
Когда опровергает слово
Задержанное самоё себя.
«В начале сентября наверно вдвое…»
В начале сентября наверно вдвое
Осенних листьев стало больше, чем
В последних числах августа, они
Все прибывают с каждым днем и часом,
Тропу мою заносят и растут,
Как будто желто-красные сугробы…
Вон там проход был в зелени недавно,
Где за руку я как-то проводил
Знакомую одну свою с высоким
И чистым лбом (пригнуться нам пришлось,
Чтоб не задеть нависших низко веток).
Сейчас там два куста каких-то и
Лужайка — нет сокрытия, нет тайны,
Интимности, волненья, риска, где
Непредсказуем выход… Как садовник
С пилой, жизнь отрезает ветви лет,
Пустоты открывая, где резвятся
Собаки, гуляют голуби, в свои
Играют игры дети, и где нет
Уже ни одного из прежних нас.
«Ты, зеленое поле…»
Ты, зеленое поле,
Все в алмазах росы,
Как ясна твоя воля,
Как язык твой красив!
Добрый молодец смело
Ехал в бой, но притих,
Изумрудный и белый
Свет травинок твоих
Увидав, и январской
Снежной ночью с коня
Он сошел, чтобы сказкой
Вечной стать у огня.
В дни весеннего сева
Проходил здесь отряд
Полных сил и веселья
Мужиков и ребят.
А порой сенокоса
На высоком стогу
Расплела свои косы
И волнение губ
Отдала, не колеблясь,
Взгляд открыв в небеса,
Зависть цвета и стебля,
Всей округи краса.
А когда на закате
Паутина плыла,
Словно белые пряди,
Тихо женщина шла
От гумна через поле,
По жнивью вдоль межи,
Вспоминая без боли,
Как рожала во ржи.
«Холодным северным ветрам…»
Холодным северным ветрам
Срок наступает. Дождь
И град по городу с утра
Жестоко хлещут — что ж,
Пришла шотландская зима
С началом декабря,
И скоро норд сойдет с ума
И, ледяным горя
Огнем, надраит все лицо,
Как палубу матрос,
И с мягкой снежною пыльцой
За ним придет зюйд-ост…
Еще одну, еще одну
Мы пережили здесь
Деревьев зелень, желтизну
И боль, когда раздет
Был каждый сад, и ты, спеша
В позднеосенней мгле,
Шел по аллее, где лежал
На стынущей земле
Наряд ракитников, убор
Черемух, полусвет
Рябин и буков, разговор
Меж кленами, привет,
Который шелестом каштан
Слал адиантуму
И ближний относил платан
К трезубцу своему…
К зиме готовясь, ты носить
Ботинки начал — в них
Ты без усилия месить
Мог красоту своих
Друзей давнишних, проходя
По гордости весны,
Промозглым ноябрем следя
Как бы со стороны
За временами года… жизнь,
Похоже, для тебя
Уже не драмы падежи,
А краткий, второпях
Проговоренный монолог
Из подлежащих и
Сказуемых… Но ты продрог,
Опять шаги твои
По снегу талому слышны
Отсюда, профиль твой
Сквозит в пока пустых весны
Владеньях, где морской
Свежеет ветер. Век наш тут,
Где кровь стучит в виски,
Когда метелицы метут
И веют лепестки,
Еще неограничен — мы
С тобой не раз, не два
Отметим тризны все зимы,
Весны все торжества.
«Погоди, погоди, не влеки…»
Погоди, погоди, не влеки
Во владения эти, тропа —
неизвестность, как прежде,
Пусть сначала окрепнут шаги,
На последние листья упав.
Подожди, не веди по следам
Возле поля и речки, постой,
Дай забыться созревшим плодам
Над одною дорогой лесной.
Где коричневы листья ольхи
И поблекшая липа стоит,
Не испытывай из ностальгии
Наихудшую — там, где горит
Все убранство черемух и бук
До конца облетает, оставь,
Не протягивай тысячу рук,
Снова путая память и явь.
Мне б с тобою идти и идти
В незнакомую даль, но боюсь,
Что покажется вдруг впереди
Темный зал и смычки запоют
Или взмоют над лугом стрижи
И прорежется складка на лбу,
И на дереве лист задрожит,
За свою опасаясь судьбу.
Памяти Самуила Вайдмана, букиниста
С восходом солнца море зашумело,
И лодка показалась на волнах.
Гребцы одеты были мглой, но в белом
Фигура на корме стояла. Страх
Превозмогая, мы туда поплыли,
Где гребешки стучались в борт, — и вмиг
Окружены воды и пены были
Игрою, как старинной вязью книг.
А сердце крепло, и над Мертвым морем
Парил орел. Ладья уже неслась
На бирюзовом солнечном просторе
Небесной книги, и рождалась связь
Меж всеми письменами, и читали
Мы удивительный рассказ о том,
Как души вместе с буквами витали
И возвращались в вечный том, — свой дом.
Флейта
Памяти Осипа Мандельштама
1
То не в зоне смерть, не в подвале казнь,
Не топор, не крик тополиный,
Не злодея смех, палача указ,
Не удушье кровавой трясины —
Долгожданная то пришла гроза,
Чтоб над горькой страною пролиться:
Увлажнить гортани, промыть глаза
И ясней у всех сделать лица.
2
Невзрачный щупленький щегол
Не умолкая пел
В тот самый час, когда кругом
Последний свет темнел.
Он, как перчатку, песнь бросал
В сгустившуюся тьму
По всем глухонемым лесам,
Но вот уже к нему
За голосом его пришла
Безмолвнейшая ночь,
И песне в казематах зла
Нельзя было помочь.
3
И порванные струны лиры,
Ему казалось, оплели
Не только лагерь, но земли
Все окна, все высоты мира.
И флейты хриплый голос сквозь
Мороз все глуше раздавался,
И кто-то криво усмехался,
Вбивая в крышку гроба гвоздь.
4
Когда весна придет сюда, земное
Больное оживляя естество,
Сон отрясем и пальцы рук омоем,
Чтоб встать под незапятнанной листвой.
Мы все, повинные в непротивленье
Большому или маленькому злу,
Возьмем под козырек, увидев тени,
Знакомые по снимкам, грубый слух
Свой обострим — и разговор услышим
О том, что все еще стоит гора,
В которой царь Кащей живет и дышит
Всеобщим нашим воздухом добра.
5
То не плач над пустою землею
И не траурный марш над страной,
Но рождение между тобою
И отчизной твоей ледяной
Пуповины — вставай, высветляйся
На высоких кремнистых путях,
Приближайся к нам и отдаляйся,
Смерть минуй, наважденье и страх —
Чтобы наши коньки заносило,
Когда ночь изумленно тиха,
Чтоб распалась нечистая сила
От магической силы стиха.
6
Как повеет ветер с чиста поля,
Навестит как соседнюю рощу,
Ярко-красные кисти рябины
Затрепещут, задрожат, запечалятся.
Как повеет ветер с чиста поля,
Как подует по дорогам и по трактам,
Пыль поднимется столбом в поднебесье,
Что успела осесть над следами.
Как повеет ветер с чиста поля,
Как пойдет по опустевшим подземельям,
Цепи все загудят, словно лебеди,
Словно лебеди на тихих на заводях.
7
Там, на море-океане,
На острове Буяне
Черн-горюч надгробный камень
Там лежит.
О него порой олень
Трет рога, лиса подходит,
А порой над ним поморник
Пролетит.
8
Под черемухой рядом с рекою
Меж людей он живет, завернувшись
Весь не в нашего времени листья,
И, незримый-невидимый, часто
Кормит свежими крошками хлеба
Голубиную стайку вдали.
9
В небесах торжественно и чудно,
И звезда с звездой — могучий стык,
И за долгой ночью утро чуя,
Флейты потревожили персты
Мертвецов, и свет внутри молекул
И галактик, вздрогнув, засветил
Вечней, будто бы — чтобы калеки
Боен встали, вышли из могил.
10
От мундиров голубых,
Берегов серо-зеленых,
Где сатрапы по гробы
Хаживали заключенных,
В сторону морей и рек
Вольных путь лежит кремнистый:
Завтра утром на заре
По нему пройдут флейтисты.
11
То не смерть и не море, но флейты
Голос ласково-хриплый звучит.
Музыкант вдохновлен: излечить
Надо раненый век, чтобы лето
Колосилось и осень с весною
Срок свой знали и в белом зима
Смело шла, не блуждала впотьмах
По-над черной от страха страною…
Как сирень, эта свежесть и воля
Звуков флейты слагается в песнь —
Обращенье к простору небес
От больного земного раздолья.
Так играй же, флейтист, в изголовье
И умелым дыханьем вещай
Про свободу и свет — возвращай
Землю к музыке, танцу, здоровью.
Море возле рожденья
1
Море возле рожденья шумело, и заняты были
Корабли подготовкой к отплытью, и злели ветра,
И уже начинали сновать на виду у прохожих
В сером небе снежинки.
2
Не по склону ль в саду городском хорошо кувыркаться
Было, глядя на небо и чувствуя землю, дыша
Газированным воздухом мая, — не в детстве ль
Голова закружилась.
3
Город вровень с любовью шагал и хотел, чтобы вышло,
Затаили дыханье трамваи, троллейбусы, мост
Свою спину подставил — а вечером там зажигались
Светлой сказкой для них фонари.
4
И Шекспир на стене с одобреньем кивнул, и профессор
Поднял брови, за окнами зала шумела листва
Лета зрелости, вся волновалась, плескалась,
Словно била в ладоши.
5
Я связать ничего и ни с чем не могу — лишь страницы
За столами трещат и под куполом множится звук.
Обруч страха сжимает виски и в невидящий взгляд
Входит смертность.
6
Рядом со стопкой работ курсовых, у доски, в кабинете
Или в актовом зале (ручные часы на столе,
Допотопном и шатком), пред тысячью глаз, за спиною
Время преподавало.
7
Жизнь дошла, дотянулась до нескольких мокнущих галек,
Горькой складки песка и легко набежавшей волны
На одном побережье — как будто знакомом — и тихо
Подле сосен уснула.
8
Дребезжанье как будто будильника, яркий как будто
Не за окнами ль свет, не волны ли звучанье вдали
И растущая вера, что жизнь ничего не забудет,
Все вернет до конца — до мельчайшей частицы земли.
«Закат уже окрасил облака…»
Закат уже окрасил облака,
Вернее, их подол, в охряный цвет,
И вновь обуза эта нелегка —
Смотреть, как небо убавляет свет.
На окна самолета пали три
Спокойных капли — снаружи дождь,
Как видно, начинается — внутри
Всё сердце съест, покуда взлета ждешь.
Но вот уже, под облака взлетев
И выше, вижу, что и весь их верх
Оранжевее солнца, золотей,
Похож на парк один, осенний сквер.
Минутой позже бело-голубой
Туман вокруг,
Подсвеченная мгла
Без напряженья режется дугой
Уверенного серого крыла.
Я перелетной птицею осенней
Лечу неутомимо с севера на юг,
Порой поглядывая на багаж с сомненьем:
А хватит ли для чемоданов рук?
Ирландия
Вся золотая пыль девичьих снов
Смешалась здесь с земли кровавым потом,
И тень ползет убийцы вновь и вновь
По этим беззащитным первым всходам.
Добро пожаловать — луга, поля,
Здесь каждый час меняется погода
И кто-то погибает — вот земля,
Что принимает кровь за родом рода.
Лесные этюды
1
Маленькие белые везде
Чашки ландыша висят, малины
Шапочкам мохнатым кто-то рдеть
Повелел меж сосен-исполинов.
Ежевика вдалеке блестит,
Как начищенный ботинок, — всюду
Красота, гармония — вести
Себя здесь надо, как рядом с чудом.
2
В ельнике-зеленомошнике
Мы проснулись, в сосняке уснув
На полу его, таком изношенном,
Проводив высокую весну.
И теперь чернику и бруснику
Будем собирать и есть с утра,
Чтоб осенне-зимний след коснулся
Вечно-изумрудного ковра.
3
В рощице мы беляка и белку
Видели, косулю, барсука,
И меж тяжких крупных елей мелко —
Лиственную дрожь березняка.
Кто потом уснул под пихты лапой,
Кто под тонкой веточкой ольхи,
Кто всю ночь носился на крылатом
Лосе и читал ему свои стихи.
На валких санях как ехали по снегу,
Глубокому и рыхлому, друзья —
Полевка и медведь — через Онегу,
Где ждали их сосновые князья
В вершинах, чтоб держать совет о роли
Поэзии в опаснейшие дни
Писак, вождей и кинозвезд — и вскоре
В весенней роще встретились они.
4
Олени на ходу легки,
И снег лежит на всем, как невод,
И, будто на свету зрачки,
Расширены границы неба.
И жизнь надежна и добра,
Как некто, правящий упряжкой,
А смертность — детская игра
В тенях-тенетах снежной пряжи.
5
Едва задул осенний полуношник,
Как к ледяным припаям подошли
Стада тюленей с пестро-гладкой кожей,
Морские зайцы с шерстью до земли.
Мы им сказали: «Дорогие гости,
Мы ждали вас — вот вам ведро плотвы,
В которой есть малюсенькие кости:
Их лучше выплюнуть, чем проглотить».
6
Из-за зелени ветлы река
Серебрилась, и вставал крутой
Черный берег, и уже рога
Месяца над елью и сосной
Проступали. Здесь мы родились,
Возле хвойно-лиственных лесов
И потока, что впадал вдали
В серый холод моря. Жизни зов
Там страстней казался и черствей,
Чем в других местах, и может быть
Тот, кто рос там, чуточку быстрей
Обучался умирать и жить.
7
Полос белесых на воде
Число росло, и звук
Усиливался, и весло
Не покладало рук.
Моряна веяла на лоб.
Кричали птицы. Край
Земли менялся, и озноб,
Как детская игра,
Тебя всего завлек, всего
Всецело поглотил,
И вот вернуться в возраст свой
Уже не стало сил.
И блеск блаженных островов
Слепил твои глаза,
Где вечной хвоей и листвой
Оделися леса.
И видел ты, как на песок
Ложился след, легчал, —
Как будто не от смертных ног, —
И в солнце пропадал.
8
Косуля — это маленький олень,
Совсем бесхвостый, с желто-красной кожей.
Доверчивая, часто целый день
Она пасется в парках, от прохожих
Совсем неподалеку, но, робка,
Она порой лишь в сумерки выходит,
И повезло тому, кто видел, как
Жених косули вкруг невесты ходит.
9
Лишь черные края ушей на белой
Равнине видно — это там беляк
Бежит дугой своей широкой, смелой
К опушке леса — видишь, как земля
Под ним легко пружинит слоем снега.
Он любит ранний вечер, рощу, бор
Деревьев хвойно-лиственных, где следом
За ним идти уже не может взор.
10
Падет на море свежий ветер,
Пойдут морщины по лицу,
И, позабыв про все на свете,
Зальется тетерев в лесу
Глухого к будущему детства…
11
Мы по широким светлым пятнам нежных
Узнаем пуночек, на крыльях и хвосте,
По их обилью перьев белоснежных,
По танцу их полета в высоте
Над берегом морским, когда кружиться
Им вольно и ныряя петь и пить
Прохладу воздуха, и от снежинок
их трудно — невозможно — отличить.
12
Барсук короткохвостый нам по сердцу
Своей контрастной длинной маской и
Красивою фигурою — все дверцы
Он запирает хорошо в своих
Апартаментах глубоко под снегом.
Но спит он мало — и его уже
Мы видим рано утром в марте, в неге
На солнце с целым рядом малышей.
13
Там ржанка над морским заливом пела
И над лугами вдоль большой реки,
И золото груди ее горело
На зимнем солнце, сузив нам зрачки.
Озимые за ней следили, вереск
Ковровых пустошей вернуться звал,
«Спустись!» — кричали мы — но в солнца сфере
Уже весь силуэт ее пылал.
14
Кто липы любит лист густо-зеленый,
Изогнутый, остроконечный, кто
Любуется изящной, удлиненной
Иглой сосны шотландской — я ж за то,
Чтоб все деревья нравились, от дуба
До можжевельника, без предпочтений, все
От пят и до макушек, равно любы
В земной их — или неземной — красе.
15
Раскачивались сосны высоко
Над морем, выше ветви поднимали,
Чтобы послать и переслать ушедшим далеко
Своим подругам весточку печали
И радости за них, — там шторм крепчал
И злел, и бил по доскам корабельным,
И знаменитый свой девятый вал
Бросал на них — но напрягаясь пели
Они одну и ту же песнь без слов,
Исполненную гордости и силы,
Которой, бурям будущим назло,
Их побережье в детстве научило.
16
И все мы видели спросонок
Как улыбался медвежонок,
Как ствол обхватывал осины,
Когда над нами голосили,
Раскрыв хвосты и вставши в позу,
Стихами глухари и прозой.
17
Орешниковой сони из гнезда
Выглядывала мордочка — себя мы
Могли считать везучими, когда
Увидели ее внезапно, прямо
Перед собой в орешнике — она
Обычно до предела осторожна,
Себя не кажет — даже грызунам
Другим — лишь только в сумерки, возможно,
Да разве на заре еще — застать
Ее врасплох, когда она выходит
Улиток, земляных червей искать
Иль на прогулку малышей выводит.
18
Бобер достоин уваженья: он
Весьма общителен, но независим,
Трудолюбив на зависть. Зимний сон —
Вернее, отдых зимний — не превысит
Двух-трех недель у большинства бобров.
Мы любим их еще за чистоплотность,
Семейственность и тот высокий кров,
Что каждый хвалит беспристрастный плотник.
19
Кто не восхищался черно-белым
Гаг геометрическим узором,
Длинным их, большим, тяжелым телом,
Низким их полетом и нескорым.
Кто не ахал никогда, завидев
Царственного селезня в полете, —
Жизнь того скучна и незавидна,
Серый человек он и холодный.
20
Вот белая сова, ночная птица
С большой и круглой головой и глаз
Пугающею желтизной. Гнездится
Она на мшистых кочках в тундре. Раз
В четыре только года прилетает
Она из Арктики, чтоб мы могли
Следить за этой одинокой тайной,
Скользящей в серебрящейся пыли.
21
Ржанки золотистой полет
Нам напомнил что-то, давно
Канувшее в речку, на дно
Легшее неслышно, беззвучно, бесшумно, и тот
Берег возле устья, где свет
Долго не кончался, где твой
Залило зеленой водой
Ослепительный пламенный след…
В этот зимний день на лугу
В солнечно-коричневых вся
Пятнах птицы грудь — оглася
Жизнь прекрасно так, что врагу
Образа и звука здесь нет,
Не должно быть места — летит
Ржанка над рекой, золотит
Времена пережитых лет.
22
Там мелькнула росомаха,
Зверь, не ведающий страха, —
Тайной полные зрачки,
След, как шишки вдоль реки.
Не поймать ее капканом,
Не убить и даже рану
Ей не нанести — как будто
Перед нами жизни чудо.
23
Круглый этот след когтей
Не покажет — берегись!
Может быть, из всех зверей
Зверь неслышный самый — рысь.
Одиноко рысь живет
В скалах и густых лесах,
Жертву намечает, ждет
И летит с огнем в глазах.
24
С черники черно-синей, очень вкусной,
Знакомство с лесом начиналось — в рот
Так и просились ягоды, чтоб грузной
Корзинка наша не была. Ковром
Зеленых мхов вокруг-кругом цвели брусники
Прозрачно-розовые лепестки,
А дальше нас манили земляники
То белые, то желтые цветки.
25
Ель и береза этот лес вдвоем
Составили: хотя порой осина
Вдруг попадется или липа в нем —
Не изменяют общую картину
Они: прямой высокий ели стан
В ее тяжелом изумрудном платье
И рядом с ней зеленый сарафан
Ее товарки, что прекрасно ладит
С ее иголок колкостью, — но ты
Увидишь позже разницу меж этой
Моделью вечной хвойной красоты
И прелестью березовой раздетой.
26
«И совсем мои иголки
Не такие, как у елки,
И совсем я не похож
На нее», — ответил еж
Молодой вороне, севшей
На него, но отлетевшей
Тут же в сторону и, зренье
Обвинив свое, прощенья
Попросившей у него.
«Значит, только от того,
Что игольчаты мы оба,
Ваша юная особа
Не заметила значительной
(Чтобы не сказать разительной)
В росте разницы меж нами.
Посудите же вы сами:
Десять, может быть двенадцать,
Ну а максимум пятнадцать
Сантиметров достигаю
В высоту я, а простая
Полуграмотная елка,
Без понятия и толка,
Может вознестись на двадцать —
Тридцать метров, и хоть зваться
Не могу экспертом я,
Эрудиция моя
Позволяет мне сказать,
Что еще нас распознать
(Независимо, кто выше)
Можно по обилью шишек
Или же, наоборот,
Их отсутствию, и тот,
Наконец, из юных птиц,
хоть ворон, а хоть синиц,
Кто своею дорожит
жизнью, знает, что лежит
Разница меж мной и хвойным
Деревом еще и в свойствах
Наших непохожих крайне
С точки зрения питанья:
Из фруктового обеда
Состоит моя диета,
Но летать, скажу без фальши,
Лучше от меня подальше».
27
Я углубился в темный лес,
Где ждал меня мой верный лис.
«Ну, как дела», — я у него
Спросил. — «Да в общем ничего,
Вот только отдавил мне хвост
Медведь вчера — во весь свой рост
Болван во время вечеринки
(Чтоб выйти молодцом на снимке)
Как встал — да так и повалился,
И хвост мой пышный защемился
Меж тушею его огромной
И по сравненью очень скромной
Фигурой муравья лесного.
Пожалуй, вот и все, что ново:
Болит мой хвост от распрямлений
Медвежьих гордых и падений,
А в общем все без изменений».
28
Лось некрасивый, но из всех оленей,
Пожалуй, самый интересный. Он,
С любовью и почетом приручен,
Вам будет помогать, не зная лени.
Но лучше вы на воле и в покое
Его оставьте, издали его
Могучею любуясь головой
И точно в цель ступающей ногою,
Издалека завидуя уменью
Естественно бродить, бежать и плыть,
Спокойно с небольшой семьею жить, —
И склонности его к уединенью.
29
Зелено-серебристой дрожью
Листва осины трепетала.
В осенний лес мы были вхожи,
Где все еще весна витала.
Аукались мы и смеялись,
И песни в полный голос пели,
Зверья лесного не боялись
И путали октябрь с апрелем.
30
Там с фазанами олени
На одной паслись поляне,
Полной ягеля и прели,
В октябре или апреле,
Там же, в царстве светотени,
Кувыркалися форели,
Или айсберги стояли,
Или пробегали лани,
Или жаворонки пели
В бирюзовом океане.
31
Журавль сибирский и удод
Играли в прятки меж берез,
Ведущих светлый хоровод
По лесу после майских гроз.
Их радостна была игра,
С курлыканьем и свистом — весь
Ее до вечера с утра
Переживал весенний лес.
32
Жил да был муравей
Средь серебряных ветвей
И дружил он с соловьем,
Что себе построил дом
В тростниках речных, и крот
(Он в скворечниках живет)
Уважал их и любил,
И охотно заходил
Утром в гости к ним чуть свет,
Чтоб послушать их дуэт.
33
Куропатка лишь зимою
Белая. А осенью и летом
Только крылья у нее белы. Собою
Хороша она особенно, одета
В палево-коричневое платье
С черной хвостовою оторочкой.
Скромная, она прекрасно ладит
С вересковой пустошью и кочкой
На болотной местности, с кустами
Можжевельника. А если вы вспугнете
Невзначай ее, вскричит: «Отстаньте!»,
Оглянувшись в быстром своем лёте.
«По вечерам кричит сова: то ухнет…»
Чарльзу Пику
По вечерам кричит сова: то ухнет,
То всхлипнет… Вот ведь странно! Никогда
Совы не видел я, но чуть заслышу,
Как тотчас берег вспомню прибалтийский.
Я поругался с мамой — и сбежал
Из дому. Мой ровесник, брат
Двоюродный, в беде меня не бросил:
Мы, сев на электричку, укатили
Вдвоем на взморье, в Бабите, — и там
Под соснами лесною земляникой
Отъелись вволю. А когда стемнело,
Лес посуровел, сделался зловещ, —
Нам в голову пришло, что дома нас,
Пожалуй, заждались…
И тут — хлопок
И плеск: с пугающим и скорбным криком
Стремглав большая птица пронеслась —
И явно хищная: должно быть, филин…
А в Англии он редок, и меня,
Неясыть, видно, дразнит. За рекою
В померкшем небе очерк колокольни
Рисуется, обозначая мир
Далекий, чуждый и не представимый
В дни детства моего… Однако ж, брат
Ни птицы той, ни нашего испуга
Не помнит. Остается допустить,
Что мне пригрезилось, а то и вовсе
Всё сочинил я, — или позабыл,
Какою живой реальностью дышал
Тот образ. Выясняется, что память
Хитра — и по заслугам воздает
Рассказчику, в чью кровь и плоть вошло
Пристрастье к вымыслу.
Вчера лишь здесь
Памяти Джона Аддиса
1
Под мысли о весне я засыпаю —
О чьем-то быстром шаге, о чуть-чуть
Раскосой расстановке глаз, как стаи
Клинообразной перелетной путь.
Но вот уже с волнением иным
Лица другого вижу выраженье…
В лес ударяет ветер. Воздвиженье
Так мертвых приближается к живым.
2
Дороги жизни под ногами
Насторожились, напряглись,
И за далекими снегами
Костры, как годы, поднялись.
Суда поплыли свежим ветром
Тугим в пристанище. Я ждал —
И красоту земного спектра
Из полумрака увидал…
И будто кораблем о сушу —
Тотчас такой удар в груди.
Он неожиданностью душу
Потряс и время пробудил.
Вчера лишь здесь, еще не старый,
Ходил, хромая, педагог,
И не было суровей кары
Для школьника, чем, добр и строг,
Из-под бровей его кустистых
Взгляд, — а теперь он далеко
Идет по тропам золотистым,
Где обгонять уже легко.
3
Путь жизненный встает, как мост, пред нами,
Свечи в руках дрожит и рвется пламя
Уйти к вершинам за ночами-днями
Пережитыми; капает из крана
Кровь-не-вода и вспять сочится в рану.
Еще не поздно, но уже не рано
За временем отправиться в те дали,
Куда телят Макары не гоняли —
Где ждут челны бессмертья на причале.
4
Кто играл в снежки, и жил, и с болью
Искренности пел, и под дождем
Радовался жизни, и путем
Шел своим, минуя лес и поле,
Тополиный пух ловя рукой, —
Для того однажды в белизне
Сбудется испытанный во сне
Легкий взлет над утренней рекой.
5
Вернулось все негаданно-нежданно,
И лица будто в зал сошли с экрана,
И время их приметы сберегло.
Раскрой же руки и пожми плечами
В несуетливом жесте: перед нами
Вершится что-то — да, нам повезло.
«Покосившиеся избы…»
Покосившиеся избы,
Рядом лес, река.
Можно видеть берег близкий
Лишь издалека.
Всюду изгороди, снега
На земле налет.
Слишком скользкий для побега,
Слишком ломкий лед.
Зимнее очарованье
Прячет этот край,
Открывает узнаванью
Только белых стай —
Только тех, кто с болью вольным
Воздухам весной
Не умедлит преисполнить
Дух бессмертный свой.
Северные мотивы
1
Круглолистую березу
Я в лесу искал и прозой
Думал написать о ней
Для читающих детей.
Но не проза у меня
Вышла тут на диво дня,
А певучая стихия,
Строчки нот вечноживые.
Эта песня о лесах,
О лугах и стрекозах,
О березах самых разных
И о диких розах, красных,
Розовых и белых — в общем,
Скажем так: пишу о рощах
Я стихи, о соловьях
И о пчелах и цветах
И еще об очень многом,
Что за вашим за порогом
Дышит и цветет, и строки
Можно петь мои в дороге,
В школе (только на большой
Перемене) и, с душой,
Перед всем огромным светом —
Но не дома за обедом.
2
Морж и летающая рыба
Друг другу нравились. — Какой
Величественный ты, как глыба
Арктического льда — рукой
Крылатою маша, кричала
Она ему в полете в час
Предштормовой, когда вскипала
Студеная вода вкруг нас.
И наблюдали мы, как шаркал
Всей неуклюжею своей
Он ластоногой ножкой (жарко
Горел тем временем зыбей
Узорчатый фасад), и слышал,
Уже с трудом я, как в ответ
Кричал «спасибо» он (и крыша
Курилась моря), и сквозь свет
Грядущей бури пролетая,
Она как будто о любви
Рассказ вела, и золотая
Ее парча уже слепить
Нас начинала, и все меньше
Слов можно было разобрать
В ревущем ветре: — Не изменишь
Ты мне, я знаю. — Нет, играть
Мы вечно будем с морем. Легкость
Твою люблю я и бивней мощь!
Мы вместе, близко и далёко
От берега. — И в штиль, и в дождь,
И в шквал, когда все льдины стонут…
— И на глазах у нас, когда
Исходят вспышками и тонут
Непрошенные здесь суда.
3
От июня солнце там
И до сентября, а после
Только звездам и цветам
Северных огней без пользы,
Видимо, гореть дано,
Освещая пак полярный,
Будто это мира дно.
Красотой холодно-яркой
Феерии озарил
Мироздания Создатель
В день творения светил —
Чистого искусства ради.
4
Беломорит неподалеку
От Каменки, Онеги, Кеми
Мы добывали белоокий,
Что скрыло в своих недрах время.
Он был на Кольский полуостров
Похож в одном чудесном перстне,
И знали мы, что в мире взрослых
Детей о нем слагают песни —
О красоте его неброской
И чародействе мест и сроков,
Что может в детство очень просто
Перенести в мгновенье ока.
5
Опал на Северном Урале
Высокосортный добывали.
Он — родственник беломорита,
Но в белизне его сокрыты
Все краски спектра: посмотрите
В него на свет и затаите
Дыхание: вот стал он алым,
Похожим на рубины, лалы,
И вот уже почти зеленым
Смарагдом, изумрудом, склонным
Менять свой цвет на море Крита
И становиться лазуритом.
Еще чуть повернуть — в опале
Оранжевые заиграли
Тона и палевые — балом
Камней цвет одного опала,
На вид простого, обернулся
И жизни тайной всколыхнулся.
6
А начнется тут пурга —
Вся громадная тайга
Ходуном заходит. Звук
Станет множиться — вокруг
Мы услышим скрежет, лязг,
Голоса каких-то дрязг
Между небом и землей
И пространства гул и вой…
В эту пору лучше нам
В сани сесть и по снегам
На оленях путь держать
В край, где сладко зимовать.
7
Стужа грозная и мгла
Здесь вчера еще была,
А сегодня поднялось
Солнце — и исчезла злость
На лице природы. День
Начался полярный. Тень
От торосов льда лежит
Там, где первая кружит
Чайка летняя, и спор
Ледяных и снежных гор
Начинает утихать.
Скоро станут прилетать
Буревестники сюда,
Пуночки, а по следам
Их воздушным позже чуть —
Кулики и гуси. В путь
Санный мы тогда с тобой
Тронемся к себе домой.
8
Инея кристаллы просверкали
Впереди ли, иль песец мелькнул —
Так мы толком и не разобрали,
Прижимаясь теплым лбом к окну.
Но еще мгновенье — и игрою
Ярких красок все пространство вдруг
Озарилось, будто бы рукою —
Самой чудодейственной из рук —
Небосвод расписывался… Немы
Были мы от этой красоты,
И лучи свеченья диадемой
Стали и распались на цветы —
Украшения полярной ночи.
Наконец, огни погасли. Свет
Слабый оставался лишь от клочьев
Мглы морозной за окном, да след
Здесь и там мелькал пушного зверя.
Чудная стояла тишина.
В дар небесный все еще не веря,
Мы не отходили от окна.
Время года светлое настало,
Место уступив разводьям, лед
Мощный неожиданно истаял,
И в воде раскованной полет
Чайки отразился. Проливные
Летние дожди начнутся тут
Очень скоро и с собой густые,
Теплые туманы приведут.
Волн морских пространства разрастутся,
В ясную погоду взгляд дразня,
И с полярных странствий к нам вернутся
Все подруги наши и друзья.
9
На санях, запряженных оленями,
Мы отправимся в белую даль
За покрытыми снегом кореньями,
Что зимой утоляют печаль.
10
Снег пошел, и вскрылась полынья
В самой середине речки. Странным
Оказался месяц май в краях
Этих, что зазимовали рано,
А проснулись поздно, — мало в них
Лета, осени, весны, но вдоволь
Снега и оленей, и огни
Дальнего сияния готовы
Разукрасить северную ночь —
Словно по заказу представленье.
И когда особенно невмочь
Темнота и вечное гуденье
Ветра над равниной, сноп лучей,
Вырываясь из-за горизонта,
Был вознагражденьем для очей,
Так истосковавшихся по солнцу.
11
Мимо белых медведей и нерпы,
Где нарвалы и заяц морской,
Мы неслись на оленях, чтоб с вербой
Снова свидеться ранней весной.
Чтобы иву росистую встретить
В ее пору цветенья, домой
Мчались мы, с каждым днем все быстрее,
В край смыкания тундры с тайгой.
12
Пальто здесь люди носят
Соболье, рысье, лисье,
На торг пушнину возят
Здесь по торосов плису.
И веет старой сказкой
От городов и весей,
Звериной жаркой лаской
От поля и от леса.
Кто раз хотя бы в чаще
хвост видел черно-красный,
Вновь двинется в манящий
Таежный путь опасный.
13
Края реки вдруг укрепились льдом
Буквально за ночь. Начал малый снег
С утра сходить на землю, а потом
Спускаться в полусвете, как во сне,
Густые хлопья стали. «С добрым утром», —
Друг другу мы сказали и коньки
Пошли точить — и были белокуры,
Идя вдоль замерзающей реки.
14
Даже летом не тепло
Рядом со Студеным морем,
Осенью уже бело
Все пространство на просторе.
В ноябре из моря кит
Выброшен на снег был. Чайки —
Глупыши, поморники
И маевки все кричали
Над границею земли
И с зарею нас будили —
И тогда смотреть мы шли,
Как большие льдины плыли.
15
Этой пустоты полярной тайна
Будет нас преследовать всегда:
И тогда, когда взгрустнем случайно
Мы в веселых южных городах,
Или в разговоре о погоде
Ничего не скажем, промолчим,
Вспомнив то, как звезды не заходят,
Не восходят в ледяной ночи.
16
Начала подошва ледяная
У реки оттаивать. Пошел
Мягкий снег, и мы, в снежки играя,
Видели, как груз еще тяжел
Над водой плененной. Лето было
Далеко еще, но знали мы,
Что уже идут на убыль силы
Всемогущей северной зимы.
17
За окном пурга-метелица заносит
Низкорослые деревья и кустарник,
От природы все глаза чего-то просят,
Все цветного дожидаются подарка.
18
Бесконечны белые поля,
Взломанные кое-где. Ночами
Звезды светят им, по ним пылят
Снежные бураны, что пургами
Прозваны в широтах этих. День
Краток здесь. Днем видно от торосов
Длинную синеющую тень.
Посмотри, как в воздухе морозном
Сероватый вновь повис туман,
Предвещая снежный шторм, как будто
Северная грозная зима
О своих предупреждает бурях.
19
Ледяные пустоши и купол
Ледяной над ними. Сколько дней
Бесполезно шевелятся губы
В этом сне торосистых теней.
Звуку тут невмоготу. Молчанье —
Как мороз по коже. Все слова
Застревают в горле — лишь звучанье
Своего дыхания, едва
Слышное, да легкий звездный шорох
Тишину тревожат… Сколько ждать
До весны полярной, до мажорной
Трескотни, когда начнут играть
И бороться льдины полыньями
Около оттаявшей земли
И когда, не опоздав, за нами
Наши возвратятся корабли
20
Небеса, покрытые туманом,
И земля, окутанная мглой, —
Приближенье снежного бурана,
Что от века здесь зовут пургой.
Надо быть готовым к завываньям
Ветра на просторах тундры, к злым
Мелкой снеговой пурги метаньям
За окном, когда морозный дым
До сеней добрался, — быть готовым
К длительной белесой темноте,
К занавесу ночи, за которым
Далеко лежат широты те,
Где сейчас уже крепчает солнце,
Растопляя съежившийся снег,
И звенят сосульки за оконцем
С песней глокеншпиля о весне.
21
Как по льду метелица захлещет,
По краям всторошенных громад,
Как мороз виски захватит в клещи,
Так узнаешь: вот она, зима.
Небо над застывшим океаном,
Лишь метель уляжется, холсты
Развернет полярной осиянной
Пылкой полуночной красоты.
Будто бы огромные знамена,
Ленты, веера, вуали всю
Цветовую гамму небосвода
Держат перед нами на весу.
И о грозном позабыв морозе,
Мы поглощены игрой лучей:
То малинов он, то бел, то розов,
Свод, то ярче краски, то бледней.
Наконец, померкло все, и снова
Воцарилась темнота кругом,
И насквозь пронизанные нордом,
Радостные, мы вернулись в дом.
22
Сплошной венец, пучки лучей,
Дуга, светящаяся ровным
Спокойным светом, и мечей
Гигантских огненных суровость,
И мягкое сиянье вдруг
Как будто бы нежнейшей ткани —
И вот уже весь свод вокруг
В горящем тонет океане.
Но пламя гаснет, и пятно
На горизонте возникает
Желто-зеленое — оно
К зениту руки поднимает
Полос, чьи зыбкие цвета
Меняются все время, ярче
Становятся. Светать
Тем временем под темной аркой
Большого облака в другом
Районе неба начинает,
И веер искрометный сном
Из красок створки раскрывает.
Но вот лучей из-за него
Сноп вырывается внезапно,
И вот под куполом путь свой
С востока держит к нам на запад —
И в узел сходится, чтоб стать
Сияющим венцом, короной —
Главу чтоб гордо украшать
Арктического небосклона.
23
Сильное свечение морское,
Как бывает часто перед штормом,
Наблюдали мы. Над головою
Тучей по небесным коридорам
Водяные птицы мчались — чайки,
Кайры или чистики. Свежало.
Ветер, все крепчая и крепчая,
Грозовым оказывался шквалом.
И уже чуть ли не в самом центре
Мы вращавшегося шторма были
И глаз бури видели — бесценный
Дар от сказок севера и былей.
Как будто
Шатры деревьев, в полный рост поднявшись,
Парят, и голубеет вешний свет
Полупрозрачный… С гребней волн сорвавшись
Внезапно, золотые стаи лет
Взмывают в купол неба… Я ли чашу
Пригубил жизни той? Как будто я
В далеком терему однажды княжил
И воду пил из чистого ручья,
Как будто видел быстрые ресницы
И мельком взгляд — творили времена
Своим неспешным почерком страницы
Былинного и сказочного сна.
«Сказал садовник: „Вон жена моя…“»
Реймонду и Памеле Харпер
Сказал садовник: «Вон жена моя,
Как будто бы сошла с ума: из лейки
Дорогу поливает». И не мог
Я догадаться — и со снисхожденьем
Тогда он объяснил, что так она
Птиц выручает этих, прилетевших
На днях назад из Африки — стрижей
И ласточек (и я тогда увидел
Стремительный полет их над собой):
В дни без дождя для них приготовляет
Она строительную грязь, и там,
В деревне дальней (чьи виднелись крыши
За полем), на карнизах вьют они
Уже себе на лето гнезда. Был я
Растроган. Солнце жгло. Садовничиха
Все поливала пыль и улыбалась.
Легкий пух
Одри Никольсон
1
Вот мальчик с красным петухом,
Его на жертвенник несущий, —
Он тоже хочет со стихом
Во сне остаться вечносущим.
Все эти виденья затем
В картину жизни жизнь приводит
Вне объяснений и систем —
Лишь мальчик с петухом проходит.
Но где видений колыбель,
И что их значит отраженье:
Вот нас пугает карусель,
Двусмысленность ее круженья.
С нее сошли мы, и тогда
Нам показалось вдруг, что время
Ушло и облаков гряда
Спустилась, — легкий пух — на темя.
2
Река течет стальным листом,
Вокруг проносятся машины
Не нужным никому путем,
Изнашивая даром шины.
Везде весенняя страда,
На крышах солнце, птиц волненье
Переполняет города,
Поля и рощи светотени.
А тишина палат меж тем
Растерянностью полнит душу,
И море молвит и затем
Бросает корабли на сушу.
3
Откуда мы пришли, куда
Теперь идем мы, спотыкаясь,
Не оставляя здесь следа,
Во всех проступках смертных каясь,
Из глубины взывая к вам,
Суровые отцы, в далеком
Клочке небесном — такова
Заслуга наша перед роком:
Вас молит кровное родство
Замолвить слово на высотах
За прах — за плоти естество,
За боль мгновения живого.
4
Сон, забытье, тяжелый бред,
Вокзал и поезд, речка, лодка,
В апреле или октябре
Деревьев ровная походка —
И шаг нетвердый, будто в твердь,
И лихорадочная запись
Намеков-знаков высших сфер,
Когда все то, что было завязь
На древе жизни, подошло
К своей развязке неизбежной
И горло сладко обожгло
Глотком сонливости безбрежной.
5
Явь наяву, печальней ли,
Взволнованнее и светлее:
Четыре стороны земли
Потушенным пожаром тлеют.
И снова легкий, легкий пух
Тех облаков над головою,
Что и материя, и дух,
Глаза влекущий за собою.
«Сейчас сорвался с дерева каштан…»
Сейчас сорвался с дерева каштан
И на шоссе упал, и по нему
Проехала машина. Одному
Легко идти, и сумка-чемодан
Не кажется тяжелой. Желтизна
Вокруг. Туман густеет. Лес
Полупрозрачен, как намеки сна,
Как свет все убывающий небес.
Средиземноморье
Л. Г.
1
Как меж этой и другою
Жизнью промежуток, как
Вольность лета над рекою,
Что во сне тревожит так,
Как рыбак, что у прибоя
Ставит удочку и ждет,
Или небо голубое,
Или черно-синий свод,
Как земля, легко пружиня
Под стопой, приносит в дар
Вдохновенье смертной жизни,
Боль и сладость этих чар, —
Я клянусь тебе в свободе
Небывалой — подожди:
Снова о тебе заботу
Примут летние дожди.
2
Мне в лесу волос ли росных
Видятся березы, сосны,
Буки, эвкалипты, ели,
Тень, в которой света щели.
3
Обращу я каждый волос
Этих прядей в гулкий голос,
Чтоб токкатою и фугой
Стала ты в пространстве звука.
4
Встану, пленник светотени,
На поляне на колени
И воскликну: «Тени нити
Перед светом распрядите!»
5
На опушке упаду я
Навзничь, плача и ликуя,
Чтобы сквозь твои ресницы
Небо увидать и птицу.
6
Попрошу тебя: останься
В перекличке наших стансов,
Где взволновано дыханье
Циклом встреч и расставаний.
7
И скажу: и был, и не был
Я с тобой, как быль и небыль,
Будто я уснул, проснулся
И волос твоих коснулся.
«След остался ль от пальцев…»
След остался ль от пальцев
На бурой поверхности камня,
На которую дочка хозяина фермы
Весною ступила,
Чтоб достать
До вершины ограды
Между лугом и полем.
Я хотел бы спросить,
Не остался ли где-нибудь след
Ее узкой ступни,
Не осталась ли память
О походке ее или беге,
Об отдыхе тела
На траве у воды.
Утонула она, я узнал,
Прошлой осенью,
ночью купаясь в холодной реке.
Гребец
Дорогу на тропе нам уступил
Каурый конь. Смеркалось. По реке
Греб кто-то к цели, не жалея сил,
На весла налегая, — налегке
Неслась байдарка, и тревожил страх,
Что Время тут расставило своих
Людей с секундомерами в руках, —
А мы как будто и не видим их.
«Туманной дымкою река…»
Туманной дымкою река
Была подернута. Неслышно
Из сновидений ивняка
На утренний простор мы вышли.
Железная дорога ввысь
Вела куда-то, а под нею
Сказало эхо: «Отзовись,
Ответь, чей лик земли краснее».
И мы вскричали: «Солнца!»
Все,
Уже заоблачные дали,
В его торжественной красе
Над нами плыли и пылали.
Так начинался новый день,
Алел и разгорался краше,
Принять его живую сень
Нам было весело и страшно.
А в чемодан полупустой грудной
Вошли тревога и печаль, и там,
Окутанное синеватой тьмой,
Все сердце отдано их голосам.
За гранью сознания
Мы не можем, не можем уснуть
В эти ночи, когда за окном
Поднимается снежная муть
И от ветра шатается дом.
То тяжелый, то легкий метет
Там, за гранью сознания, снег
И ведет загрязненью учет
В многозначной своей белизне:
На дороги ложащейся, рвы
Засыпающей, ждущей у шпал,
Приоткрытые суетно рты
Забивающей… Кто-то шагал
(Так в предутренней дремоте
Наяву нам как будто казалось),
Стиснув зубы, сквозь ночь и метель,
По шоссе напрямик от вокзала.
Дань Роберту Бернсу
Вчера, когда под звуки струн
Мы в танце шли из зала в зал,
Продрогнув на сыром ветру,
Я все глядел тебе в глаза.
Когда тебя увидел я
В весеннем парке, под листвой,
Волнение с трудом тая,
Я вспомнил взгляд и голос твой.
Когда в желанный, жданный час
Свиданий и обетов ты
Вошла сюда, не постучав,
Твои приснились мне черты.
Я не могу тебя забыть,
Мария-Мирьям, — мы давно
Расстались, но, возможно, быть
Нам вместе где-то суждено.
Лондонские четверостишия
1
Здесь на всем как будто знак
Есть вопроса и сомненья —
И поэтому вершенье
Речи здесь волнует так.
Посмотри: зажег апрель
Яркую свечу каштана.
Это значит — первозданный
День рожденья, колыбель.
Дождь знакомый за окном —
Не свидетельство ли чуда,
И безмолвие повсюду
Разве не громчайший гром.
В парке новые скамьи,
Но черты деревьев те же,
И цветут все так же нежно
Все черемухи мои.
И сирени кисть висит
Будто бы на том же месте,
Как последнее известье,
Что усилье воскресит.
В ранах весь асфальт, разбит,
Весь в кровоподтеках, бедный,
По нему так трудно бегать,
Да еще в глазах рябит.
Пух, сережки, семена
Вновь снимаются, кружатся,
На траву легко ложатся,
Как на годы — имена.
Снег в конце апреля — снег
В Лондоне — и непреложна
Мысль о том, что все возможно
В жизни-смерти, как во сне.
2
Ты, август, предскажи, когда,
Как будто бы в ответ
На музыку, придет сюда
Ярчайший цвет и свет.
Мое окно выходит в сад,
Верней, зеленый двор,
Где много лет тому назад
Был безмятежным взор.
Лежит, как палица, тяжел
На солнце у травы
Каштан — он мирный, он пришел
Сюда погреть шипы.
Каштанов время, свежих сил,
Что плоти дарит дух, —
Вон ветер устья оросил
Растительность в саду
Немногих сна лишат листвы
Порывы за окном,
Но если не подумал ты
О них, то твой непрочен дом.
Стерпи до срока, погоди,
Душа моя, уймись,
За ветром на его пути
Высокие не рвись.
Сейчас о ветре разговор
Начнется, что стучит
В порталы сердца, ранит взор,
Дыханье бередит.
Однажды утром ты с крыльца,
Задумавшись, сойдешь
И вдруг почувствуешь: лица
Коснулся летний дождь.
Студеный ветер, фонарей
Речных знакомый свет —
И все наглядней и ясней
Пролег искомый след.
Живая тайна немоты,
Листва — послушать лишь —
В истоме или дрожи ты
Без умолку молчишь.
Сентябрьский дождь, промокший день
Привычно-сладкий дух
Библиотеки — по воде
Идут круги в саду.
Во всем глубокий смысл — в дожде
И предрассветной мгле,
В закате, облаков гряде,
В мучительной земле.
Контраргументы крутизны,
Звучаний спор и букв,
Пульсация голубизны
Легка на смертном лбу.
Спасибо, что остался тут,
Где жизнь стучит в виски,
Когда метелицы метут
И веют лепестки.
3
Ни полсловом не отвечу,
Лишь скажу, скрепя:
Здесь декабрьский вечер
Время движет вспять.
С той сторонки призаносит,
Облако идет,
На дворе у ивы просит
Ласки новый год.
Нам приснился снег, идущий
Мягко по реке,
Силуэт, к себе зовущий
В белом далеке.
Солнце как слепит, холодный
Ветер лоб воды
Как морщинит — чтоб свободны
Стали все следы.
Кожа рук вся как в экземе,
Как шаман, ветла —
Из Ревеля? Туулеэма,
Мать ветров, пришла.
Недооблетела ива,
Все еще ярка —
В декабре — трава, дождливы
Годы-облака.
Сильный ветер, зимний вечер,
Холодок в груди,
Время раны то ли лечит,
То ли бередит.
Рождество, в тряпье бездомный
Спит в подъезде, раж:
Траты денег и огромных
Скидок-распродаж.
А причина грусти нашей
После всех страстей —
Не студеная ли тяжесть
Капли на листе.
Пусть темно, но знает мастер:
Даже в этот час
В целое вернутся части,
Где горит свеча.
Памяти Уильяма Блейка
1
Европейским городам
Жалости не занимать:
Позволительно всегда
Нищему в подъезде спать.
Разрешается везде
Побираться, пить и петь,
В Рождество и Пасху здесь
Вкусны ужин и обед.
2
Здесь обманчив уют, иллюзорна свобода: за деньги
(Но большие) юрист что угодно докажет в суде.
Здесь еще не унялись горящие детские тени
Из вчерашней — и может быть завтрашней — хроники.
Здесь
За фасадом участья — все та же бесправность несчастья,
За красивыми фразами — ложь, что века бередит.
Потому в городах европейских люблю я в ненастье —
В полночь, в дождь ледяной, снег и ветер — гулять
выходить.
Памяти родителей
Ступеньки птичьих песен, по которым
Мы к смерти поднимаемся, восхода
Нездешнего несут лучи — и взоры
Все чаще ищут в это время года
На верхних ярусах живой комочек,
Заполненный гармонией своею
Средь голых веток и растущих почек
Листов, что падают и зеленеют.
«И кони на ходу легки…»
И кони на ходу легки,
И снег на всем лежит, как невод,
И, будто в темноте зрачки,
Расширены границы неба.
И жизнь надежна и добра,
Как некто, правящий упряжкой,
А смертность — в сон и явь игра
На светотени снежной пряжи.
Вот Англия[59]
Все очень по-английски: у реки
Пасутся кони, стертые ступени
Ведут к Мостовой улице, а та —
На рыночную площадь, где народу —
Полным-полно (поскольку на дворе
Сегодня пятница).
Еще два паба
Найдете тут же, ратушу за ними,
Чуть дальше — церковь и погост при ней,
Сырой, унылый… Вот они, столетья,
Над миром прошумевшие, — о них
Читали книги мы, кино смотрели,
Другим несли их смысл… Родись я тут,
Уехал бы отсюда непременно.
Не то — сюда пришедший из совсем,
Совсем другой страны: скорее мил
Английский облик мне, его степенность,
Застенчивость провинции, люблю
Бесцельно я здесь в городских садах
По вечерам бродить, лицом к закату.
«Густеет хвойно-лиственная тень…»
Густеет хвойно-лиственная тень
В моем окне. Смеркается. Иные
Из веточек под легким грузом птиц
Прогнулись, но пернатым не сидится,
И большинство шныряет меж деревьев,
Заметно оголившихся…
Неделям
Затеял счет я. Если интервал
Осенним равноденствием начнем
И зимним завершим солнцестояньем, —
Окажемся как раз посередине
Сегодня вечером, — я с ним, кто умер
Во сне, в сезон ветров, штормов и бурь,
Способных мертвого поднять. Себя
Он завещал кремировать. Немного
Осталось от него: лишь то, что я
И прочих несколько еще знакомых
Удерживаем в памяти. Он жив,
Когда мы думаем о нем и голос
Его припоминаем, дым табачный,
Рукопожатье, — и когда следим,
Как в брюках старых, мешковатых он
Гулять уходит в глубину деревьев.
За всполохом
Зеленым, голубым и белым полон
Мир, но мое окно полупрозрачно
И скрадывает краски. Полдень, лето.
Из приоткрытых створок свежий воздух
Втекает в комнату. Чуть день пойдет на спад,
Прохладой благостной повеет, нежной,
Как шелк, или как женские чулки
На старых лентах и холстах. Сейчас —
Поднялся легкий ветер, взбудоражил
Листву и хвою, стая перелетных
Птиц небо взволновала — и опять
За всполохом покой на мир нисходит.
Переселенцы
Стояла середина ноября.
Птиц перелетных стая над тобою
Пересекала небо. Что-то вдруг
Тебя заставило поднять глаза,
Очнуться от раздумий и успеть
Увидеть их — как высоко они
Летели клином — гуси или утки —
Внизу, на дне воздушного колодца,
Сказать не мог ты, слышать клики их
Не мог, если они перекликались…
Вот так и вижу это все с тех пор:
Ноябрьский полдень ясный, крыльев блеск
В негреющих лучах, пернатый клин,
Нацеленный в далекие края,
И пешеход, внезапно взор поднявший.
Облака за окном
Свободно повисают облака,
Чуть розовые, в голубом окладе.
Вершины елей к ним устремлены —
К их нежному темнеющему брюху.
Садится солнце. Птицы пролетают
По временам под ними. Цвет зари
Неторопливо блекнет. Наконец,
Все эти странные скопленья ваты,
Гагачий пух и тополиный пух —
Все снизу доверху померкло, небо
Окрасилось стальным и синим — в цвет
Морской волны — и абрис облаков
Размыло. Сплав стихий над головой
Минуты претворяют постепенно
В одноосновную ночную тьму.
А вот уже и хвойные верхушки
Объемлющего неба не черней —
И возвращается моряк домой из странствий.
Световые перемены
Где я родился — море и шторма
Непредсказуемо меняют освещенье.
То вдруг ночные сумерки вспугнет
Внезапный свет, то полдень потемнеет
В косых лучах. Из впечатлений детства
Сильней всего запали в душу мне,
Теперь я вижу, эти перемены
И смысл их: что нельзя предугадать
Прилив и ветер, воздуха свеченье
Над берегом — не оттого ль и взгляд,
На небо кем-то брошенный случайно,
Так уязвим — и потому свободен?
Здесь бытие…[60]
Tempus edax rerum.
Perche la voce e роса, e I’arte prediletta
immensa, perche il Tempo — mentre ch’io parlo! — va.
И мост над ним поднялся
Гранитным серым гребнем.
You too must die
And so must I
Yet each with different speech can say…
Стучат, гремят, вертятся, никого не боятся,
Сами не человеки, а считают чужие веки.
Рабби Тарфон говорит: «День короток, работа велика».
Voi ch’ascoltate in rime sparse…
1
Здесь бытие шагами
Измерено в садах,
И днями и ночами
В растерянных трудах —
И вновь одна попытка
Не жизнь, не смерть, не пытка,
И замер за плечами
Творенья вечный страх.
Над бездной дух витает,
Дыхание от уст
Горит и не сгорает
Невзрачный, мертвый куст,
И подойти отсюда
Туда, где длится чудо,
До слез в глазах мешает
Льда кисло-сладкий хруст.
2
— В яблоневый сад священный
Просит разрешить войти,
Хочет получить прощенье
За беспечные пути.
— В несолидных, рваных джинсах
И рубашках детских, он
Не готов еще для жизни
Здесь, где спелый плод — закон.
Не созрел, и там, где больно
От всего, ему, видать,
Еще долго будет вольно
Спотыкаться и страдать.
3
Я вижу воду сквозь стекло с присохшею к нему
Светло-зеленой бабочкой — как будто бы саму
Жизнь-смерть свою, что так себя явить желает мне
Я вижу здесь, в одном порту, в еще одной стране.
4
Ибо Ты справедлив.
Над Твоим Беспристрастным Холмом
Я вижу небо с ястребом.
Под Твоим Судящим Холмом
Мы скорбим,
Ибо Ты обоснован.
Посреди Твоих Золотых Полей разлагается мертвый сурок,
В Твоем Цветущем Саду истекает кровью покалеченная
жаба.
Я не жду, не играю,
Я не строю, не вью —
Правдой опровергаю
Справедливость Твою.
Откровенье мне дай, напои
Корни мои.
5
Время есть сотворенное исчисляемое движение,
состоящее из прошлого и будущего, но существующее —
как старик, уже мертвый, и еще не рожденный ребенок.
6
Время элементарно,
Как тычинка и пестик.
Эти пульса удары —
Ритм трагической песни
Океана, где волны
В ряде движутся шествий
И отчаянья полон
Каждый слог, каждый жест их.
В высоте ли воздушной
И скалистых обрывах
Мысли, в зное и стуже
Страсти непоправимой
Пешехода утеха
На дороге куда-то.
Путь его, словно вехи,
Размеряют утраты.
7
Время
в свое время,
в свое самое-самое сокровенное время,
в свой сезон.
‹…›[65]
9
Холодные загадки в тех местах
Зимуют под высоким потолком,
Отдельно друг от друга, на листах
Вольфрама, накаленных языком.
Пугает зренье их морозный блеск;
Горит и греет речи нашей край;
Все образы — воображенья всплеск,
На грани бытия и сна игра.
10
У окна стоял и что-то
Вдруг увидел вдалеке:
Ветра ли в ветвях работу,
Светотень ли на реке.
И с тех пор, как бы недугом
Мечен узнаванья, стал
Близким, посвященным другом
Мира, полного зеркал.
И душа, мечася в теле,
Захотела, чтобы с ней
Вместе плакали и пели
Гимны осени-весне.
11
Крылья раскрыв, кружит
под облаками чайка
И на фонарный столб
садится на мосту.
Взгляд следует за ней
и как бы не случайно
От высоты скользит
к опавшему листу.
12
Мы в зимний сад вошли, и я сказал:
«Давай держать пари, что я сумею
Войти вот в эту реку, окунуться
И до конца ее в саду проплыть».
Вода струилась медленно и быстро —
Прозрачная студеная вода.
На дне реки я видел щепки, ветви
И камни — и боялся я, что он
Согласен на пари — но он тогда
Вдруг нервно засмеялся… С облегченьем
Я побежал по берегу реки,
По снегу на траве, — а он пошел
К ограде сада, к круглому пруду…
На смерть намеки были в этом сне —
Так думаю теперь я, много позже.
13
Думал про смерть и не верил, что смертен, и спорым
Телом горячим мороз разрезая, катался
Часто на «дутышах» в парке ночном — и остался
След от коньков до сих пор на студеных озерах,
На несказанных, немыслимых детства просторах.
14
Мне снилось, что мать и кто-то еще
Вошли в мою комнату тихо —
А я все проснуться не мог и во сне,
Как мертвый, не мог шевельнуться.
15
Я головой прикоснулся во сне
К изголовью, и мне показалось —
Всего лишь на миг — это смерть подошла
Сзади и жесткую руку
На голову мне положила.
16
Дверь приоткрыв, проверяет кто-то
Сплю или нет я и можно ль порыться
В рукописях, в манускриптах моих.
Страшно мне. Кто-то за дверью,
Приоткрывая ее, затворяя бесшумно.
Будто бы — кажется мне — дверь дрожит на ветру.
Я, напрягая все силы, пытаюсь спросить:
Кто там, кто хочет войти, кто играется дверью?
Но не могу, только страх ощущаю —
И, наконец, заставляю себя пробудиться
Нечеловеческим воли усилием — долго —
Долго в себя прихожу, и окно над кроватью
Дверью мне той начинает казаться…
17
Я шел по коридору,
Где он сворачивал, — висело
Там зеркало, а позади меня
Перегорела лампочка, и вспышка
В нем отразилась. Испугавшись,
Пошел назад я, но боязнь и тьма
Мой сковывали шаг, и, не дойдя до двери,
Я лег на пол и голову закрыл руками, и тогда
Из коридорной глубины
Возникла женская крылатая фигура
И, подойдя, склонилась надо мной.
Нет, не меня, — шепнул я, — не меня.
18
Застигнут кем-то на равнине,
Я выкрикнул: в моих руках
Морозный серебрится иней
И возвращает детский страх.
Мы вышли на дорогу. С фермы
Навозом пахло. Предо мной
Прошли две струйки: достоверно
Я знал, что пыль маршрутный свой
Путь к назначенью держит. С сеном
Проехал грузовик — и вдруг
Я годы увидал на сцене,
Не покладающие рук.
19
Как будто бы день века, день сегодня:
Река пылает, ветер дом трясет
И дверь распахивает в небо, сотни
И тысячи, мне кажется, несет
Птиц тугокрылых — что-то там вершится
Вне времени и зрения. На свой
Трон, окруженный светом, Дух садится
Безжизненной материи живой.
20
Вода летит через камень и лист,
Через трепет ресниц торопливый.
Мне справляться с метафорами земли
И намеками неба не диво.
Только все пробужденья от сна тяжелей
И растерянней утра; я вижу:
Кто-то виденный где-то идет от полей
И подходит все ближе и ближе.
21
Поле с рожью — смотри —
Будто огнем горит,
Речки на солнце блеск
Режет глаза, и лес
Ранит сверканьем своим
Все мышленья слои.
23
Шуман в до-ре-ми-фа-соли
Слышал жизнь, как мог;
Свет и цвет на антресоли
Постигал Ван-Гог.
В Энденихе и Овере
Койка или стул
Кто, зачем вас к высшей мере
В детстве повернул?
Иль проводка от рожденья
Вся не как у всех
В мире виденья-виденья,
Слуха ям и вех?
24
Взглянул — язык отнялся,
Дохнуло духом крепким,
Увидел: мост поднялся
Во сне высоким гребнем.
Над скатом черепичным
Мост гребнем встал гранитным,
Где лился дождь безличный,
Как слизняки на нитках.
‹…›
26
В нейтральной темноте то гальки блеск,
То свет крыла; в двузначной тишине
То с ветром ветви, то легчайший всплеск,
То будто скрип далекий на лыжне.
27
Ничто не лечит и не согревает,
Ландшафт жесток до сухости в глазах —
Расширившихся щелочках — и страх
Врачующее время не скрывает
За пациента. Видишь: побледненье,
Потеря листьев, мертвая земля,
Тень вдалеке — мы всё начнем с нуля:
Распад, химический процесс, рожденье.
28
Белесых на воде число
Полос росло, и звук
Усиливался, и весло
Не покладало рук.
Моряна веяла на лоб.
Кричали птицы. Край
Земли менялся, и озноб,
Как детская игра,
Тебя всего завлек, всего
Всецело поглотил,
И вот вернуться в возраст свой
Уже не стало сил.
И блеск блаженных островов
Слепил твои глаза,
Где нежелтеющей листвой
Оделися леса,
Где на рассыпчатый песок
Ложился след, легчал —
Как будто не от смертных ног —
И в солнце пропадал.
29
Я сказал свече: «Твой красный воск — смотри —
Так и будет на подставку до зари
Капать медленно, себя ты принесешь
В жертву нескольким словам, в которых ложь
Тела — истины правдивей духа; боль
Лишь одна приводит к воплощенью в роль».
Мне ответила свеча: «У нас на всех
Свой огонь, фитиль, провал, успех;
Воск дарю тебе я свой, чтоб превозмог
Листопад и чтоб бесстрашно за порог
Выходил, когда двусмысленный туман
Зренье манит в откровенье и в обман».
30
Птицы то и дело над тропою
Перелет свершают быстрый; грязь,
Глинозем и прель — и кеды с боем
Каждый бугорок берут, стремясь
Неуклонно к возвышенью места.
Пасмурно кругом, вот-вот начнет
Сверху лить, а где-то неизвестный
Близкий друг распутицу клянет.
31
Mi vide, un laccio che di seta ardiva
Tese fra l’erba, ond’e verde il camino.
From where Pan’s cavern is
Intolerable music falls.
Pan sifflote dans la forêt…
Quando il carro sonoro
Di Bassareo riporta folli mugoli…
Поэтому мы изменили свою жизнь.
— Ты скажи мне, чистая вода,
Ты откуда мчишься и куда,
Не сбавляя скорости своей,
Вспенивая выступы камней?
— От вершин природных я стремлюсь,
К долам я нерукотворным льюсь,
К деревням и городам мой бег,
Где любовью вечен человек.
— Ты скажи мне, радостный поток,
Для чего тебя придумал Бог
И зачем спешишь ты с крутизны,
Второпях тревожа валуны?
— Я живу, вбирая свет и тень,
Чтобы в этот яркий синий день
Лик твоей любимой отразить,
Чтобы дать ей жажду утолить.
32
Время холмов зелено-голубое
Течет неторопливо — посмотри:
Вот мастер черепицей крышу кроет,
Вот школьники на кроссе «Раз-два-три»
Кричат: повсюду собранность, усилье,
Открытость жизни — только ты опять
Тревожащихся глаз от птичьих крыльев
Не можешь — и не хочешь — оторвать.
33
Проходи же рядом, как принцесса,
Взор даря, высоко лоб держа, —
Будто бы над полем и над лесом
Я слежу взмывание стрижа.
34
Она как будто за пределы тени
Ступает, статно и легко. Под ней —
Земли горячий трепет. Со ступеней
Своих янтарный свет полей
Соседних и зеленый блеск далеких
Холмов я вижу. Всюду тишина.
Я говорю — но воздух ловит слоги
И остается бессловесность сна.
35
Ты ли это, Лайла-Нойя,
По тебе ли сердце ноет
В нервном, интровертном зное
Ты ли — абрис паранойи?
…В январе прекрасным снегом
Как бросала ты в подруг,
И апрель за вами следом
Делал все нежнее луг…
…Валуны через ручей я
Как бросал, чтобы пройти
Легче, статней и виднее
Ты могла бы впереди…
36
Светотеневые переходы
Эти сделали твое лицо
Переменней — функцией погоды,
Вод, лугов, холмов, полей, лесов.
Зимнею порою, непогожей,
И в цветенье, в листопад, в жару
Видит он, больной тобой прохожий,
Только бликов разную игру.
37
«Вдруг от толпы отделилася женщина» — это
Ты и была, Лайла-Нойя, и летнего света
Сразу же луч устремился вдогонку тебе,
В юность, туда, где по стеблям росистым стопе
Было легко твоей дальше идти, пригибая
Сетку из трав и цветов, через луг, увлекая
Всех, кто смотрел и кого опьянили следы,
К берегу, к волнам, к покою лазурной воды.
38
Уже как будто не хватает дней,
И ночи все заполнены тобою,
И эта одержимость, как в запое,
Все сделала обманчиво-ясней…
Когда, казалось, буря улеглась,
Навстречу с непокрытыми власами,
В потемках плоти ощущая пламя,
Перерожденной Ева поднялась.
39
И ради чего все:
тысяча кораблей,
гребни далеких прибоев,
удары копий,
крики, бьющие в небо,
прыгающие вниз камни,
набухшие кровью реки,
цепи пленения?
Ради
атмосферного призрака:
складки воздуха,
движения ветра,
волнения простыни,
пустой туники.
40
Вдыхая эту темноту
Благого лета, рядом сидя,
Мы абрис двери в пустоту
Перед собою вдруг увидим.
И полумрак прекрасный тьмой
Окажется, как для слепого,
Дохнет нездешнею зимой,
Застынет в жилах с кровью слово.
41
Пронзительно молчащая прохладным
Уже сентябрьским утром зелень — и
Страх испытать тебя, проникнув взглядом
В глаза непережившие твои.
Росы меж нами хрупкость, быстротечность
Пылинок золотых в луче, тепло
Недлящееся камня здесь, где вечность
Торопит время на своем табло.
42
Языческий язык огня,
Тебя согревший и меня
Вчера, не может вечным быть
И время завтра опалить:
Лишь в результате смертных игр
Словами этими, чей миг —
Частица бытия, мы здесь
Нетленную оставим смесь.
43
Никому не стоит говорить,
Как петляет вьющаяся нить,
И мелькают следом адреса,
И вступают в тему голоса
Новых инструментов — промолчать
Лучше и в уме подсчет начать
Множителям времени, корням
Жизни — счет начать ночам и дням.
44
No worst, there is none.
Beyond our gate and the windy sky
Cries out a literate despair.
Тут неделя за неделей, будто дождь дождит,
Месяцы идут, как ручей бежит,
Время идет, как река шумит.
Тут виденье красоты, как бабочка и снег,
Сны, полные птиц,
Смех женщин.
Время-то идет день за день,
День за день, как трава растет,
Год за год, как вода течет…
Спотыкаясь,
В немом ледяном листопаде,
Я дотрагиваюсь до себя — жив ли я.
А и время опять, как дождь дождит,
Год за годом, как река бежит.
45
Заставляет ли память вокзала
Так подрагивать жилкой висок,
Или змейка в песок убежала —
Пуст, и сух, и бесслёзен песок.
46
И ты, жестокая вода,
Твои глотки свободы
Обманом канут без следа,
Не утоляя годы.
47
Спокойствие потока беспокоит,
Все кажется, что смотрят с катеров,
Глазами изогелий, голокопий
Детали видят, разницу тонов.
Следят за каждым шагом: в этот полдень
Ленивый летний, с сумкой на плече,
И на ночь глядя, лугом, лесом, полем —
Куда идешь, откуда и зачем?
48
Семичастный и Андропов,
Крепелин и Камерон —
Кто-то шел за мной по тропам,
Вот такой мне снился сон.
Я проснулся: в доме пусто,
Надо по тропе идти
Снова в город, с жутким чувством,
Будто кто-то позади.
‹…›
63
Это дерево помнит, кто гладил его,
Кто смотрел, как трепещет листок
Провожали нас в даль сентября колдовство,
Майский пух и январский снежок.
64
Широкое снежное поле, его окружают
Холмы ледяные. На каждом есть мальчик, и он
К опасному спуску готовит салазки. Вдали,
За полем и лесом, там кто-то на взрослой кровати
Спит, детскими снами взволнованный, весь освещенный
Загадкою лунной. Деревья стоят в белизне.
Болит, и неймется, и девочка — в красном капоре
И синем пальто — без перчаток, руками берет
С развилок берез излученья неясного снега.
65
Вода течет в песок
Вниз, по деревьям ток
Вверх от корней идет,
Жизнь никого не ждет.
И только там, где сон
И детский горизонт,
Снегурка ждет тебя,
До вечности любя.
‹…›
67
Полупрозрачность музыкальных нот.
И отраженье города в глазах,
В пределах досягаемости — вод
Речных и океанских голоса.
Что для приличной красоты еще
Необходимо? Ждать, играть, водить,
В одной рубашке тонкой под плащом
В дождь ледяной ноябрьский выходить.
68
Черты смягчает берег, спокойны катера.
Здесь завтра, как сегодня, сегодня, как вчера.
Спросите: что случилось? — Так, ничего, — скажу, —
Я просто заигрался, забыв, что я вожу.
69
Остался где-то сзади твой без ключа засов,
Фантазию в миноре ты слышишь для часов,
За сложенною дверью хранится сложный рок,
Там жизнь тебе покажет, где Бог, а где порог.
70
Запомнишь мост и перевоз,
начала и конца
Запомнишь бездну и без слез
защитника-истца
Лицо запомнишь и союз
добра и зла и слов,
Что правят нами на краю
сознания и снов.
71
Процесс, что чувствует душа,
нельзя остановить —
Мышленья ток, высокий жар,
волнение в крови.
Как от мелодии, когда
по улице идешь,
От мыслей кипятка и льда
тебя бросает в дрожь…
И вот теперь, перечитав
посланья неживых
И вновь старинным другом став
и адресатом их,
Холодный ветер воплотить
и в поле, и в лесу,
Брожение распространить,
смятение, грозу;
В окно автобуса взглянуть,
где рядом самолет
Бесстрашный начинает путь
в манящий сердце лед;
Из сада выйти и опять
войти, все позабыв,
И дар принять, и жизнь отдать,
побыв и не побыв.
‹…›
73
Не бойся: весь в напевах этот остров,
Луг мелодичен, песнями полны
И лес, и поле, складен звук погоста
И гармоничен шум речной волны.
Но кто же это, что все время смотрит
Из-за стены, наводит на плетень
Видения, — чей слышится мне окрик?
Ответил кто-то: на ступеньках тень.
74
Мы вдоль стены идем, покрытой битым
Бутылочным стеклом: огнем горит
В осколках острых чешуя морская.
Я о константе говорю с тобой
Космологической, той тайной силе —
Энергии, что, сообщив момент
Пространству, заставляет мирозданье
Само собой движенье ускорять.
Ты прерываешь вдруг: «Кто это смотрит
Из-за Стены, кто там за ней стоит?»
75
Белая птица на взлобье холма,
Легкий прибой — это сводит с ума
Бог, насылает закат и рассвет,
Прячется в дымку исчезнувших лет.
76
И волны делят и смыкают блеск
Хребтов своих, сомненье, смуту сея
На одиноком нашем корабле,
В отчаянье ввергая Одиссея.
‹…›
78
Различной речью скажем об одном:
Блажен, кто выбирает сам, как жить,
Кто строит — иль не строит — сам свой дом,
Блажен, кому приходится платить
По собственному счету за свои,
А не чужие сны, — когда виска
Коснется смерть, он языка слои
С ней общие сумеет отыскать.
‹…›
80
Август. Тейм на Темзе. Бродят
Где-то в крупных городах
Чудищ призраки. Выходит
Йейтс с ребенком на руках.
81
С той вершины Кавершэма
В Рединге она видна
И тебе, и мне, и всем нам —
Арнолда река-страна,
Каули долина, Поупа
Лес и луг, где во вратах
Всех вращений наших тропы
Видим —
на свой риск и страх.
82
Меж деревней и лесом широкое поле колосьев,
Не волнуясь, лежит в этот теплый безветренный день.
Нет ни звука, лишь изредка птицы какой-то доносит
До изгнанника голос — намек односложный, что тень
На плетень как бы, муча догадку, наводит… Идущий
Больше смотрит наверх, чем вперед, к этой тленной земле
Равнодушен, на небе надеясь прочесть Вечносущность,
Разглядеть, счесть все кольца в бессмертном бытийном стволе.
Так идет он, настойчивей, чаще как будто бы тыча
Своим взглядом в наглядность вознесшихся перистых снов,
Чтоб тебе завещать этой явственной тайны обличье,
Для которого нету у нас и не может быть слов.
83
Стремительный зигзаг бекаса
Над мокрым лугом, вопреки
Болезненному ветру — сказка
Все сказывается у реки.
Дождь слог за слогом поглощает:
Он тихо моросит с утра
И шепотом в ответ вещает:
«Проточная вода — пора».
‹…›
86
Тебя вобрал метаболизм листвы,
Наклоны света, шепоты лугов
И окна Бога — ряд вещей простых.
Кричу: вернись! — но ты и был таков.
90
Небо рушится вкруг нас в могучих движениях снега,
Ранит воздух-стилет каждый кожи открытый кусок:
Это место подходит ушедшим от нас для ночлега —
Перевала-привала, чтоб силы набрать на бросок.
91
Где наша тень встречает лунный свет,
Будто была пора, а теперь время
Оконные рамы трясет от порывов принять снег
И с ним войти, как в гости, — только вреден
Воздух гостиной для снега, а там,
Снаружи, он, как в помещеньях
Сна, легок и высок ударит час — и нам
Уже придет пора просить прощенья
У этих так легко скользящих двух
Прохожих, двигающихся на границе
Срока и сознанья сквозь листву
Снежно-лунную, узнав их лица.
‹…›
94
Близоруко вглядываясь в тени,
Видим мы, как в пустоши, степи
Северной вслед за собою стелет
Ветер вереск. Время затопить
Печку детскую и занавесить окна,
За которыми готовят все свою
Смерть — жизнь перегнать и вздрогнуть
От щелчка на стартовом краю.
95
Вот поле, школа, музыка барокко,
Рождение и смерть, и между ними —
Стихи, любовь и дальняя дорога,
Родители, фамилия и имя.
‹…›
98
Кто живет в нашем доме, какая погода над ним?
Удаляется берег, бежит и бежит горизонт —
И вот сам он летит, этот дом наш, сквозь ночи и дни,
Через весь бытия полный явственных образов сон.
99
Когда в окно, в домашний полумрак
Тяжелой тенью входишь вглубь теней
И пола пыль твой невесомый шаг
Не беспокоит и лежать на ней
Недвижно продолжает лунный свет,
В подветренное время яви-сна,
Как будто млечных крыльев силуэт
Беззвучно вылетает из окна.
‹…›
101
Чем их дольше нет, тем больше их
Неизменно четкая реальность
Изумляет, мучит. Проходя
Вместе с легким серебристым ветром
Сквозь мускулатуру сна, они
Будто для визитов одевают
Памятные нам одежды — лишь
Изредка проглядывает что-то
Грозное, нездешнее, что всех
Будет нас сопровождать до самой
Встречи — до угла со временем.
‹…›
104
Метафорами тела говорить
Возможно ли теперь? Мы все владеем
Свободно этим плоти языком
Домашним, чувственным, но, подбирая
Слова, что, может статься, подойдут
Для одиссеи послесмертной духа,
Мы здесь молчим все чаще и вперед
Все чаще смотрим опустевшим взглядом.
105
В работе черной над метемпсихозом
Земли и почвы с телом не прощанье
Мы зрим, а лишь его метаморфозу,
Намек, подобье, символ, обещанье —
И видим за окном ландшафт посмертный:
Недвижна времени клавиатура;
Дождь падает бесстрастно, равномерно
На темные и светлые фигуры
С меняющимся абрисом; звучанья
Запутанного языка дрейфуют
По ветру, как снежинки, отвечая
И вопрошая; блики неживую
Как будто воплощают стену; ближе
Подходят горизонты и несется
По льду травы, могилы свежей ниже,
Ночь на коньках к стволам высоким солнца.
‹…›
110
Легкие как
Листья они
Уже выпали из времени
Там покуда здесь
Корни судорожно пьют
Силу воскресения.
111
После их отбытия мы сверху
Холоду открыты стали — и,
Их благополучие на веру
Принимая, думать про свои
Собственные вынуждены души,
Что неподготовлены к борьбе
С пустотой, и прятаться от стужи
Этой непредвиденной небес.
‹…›
113
Что мы способны дать — на ручке руку
И подбородка на ладони вес —
Теперь уже на вечность отстоящим
От смерти? Здесь, у отмели стиха,
В потоке этом радиационном
Всех элементов времени, найдем
Мы и пристанище, и утешенье.
120
Благоухание и звук
И сердца неживого стук —
Процессия передо мной
Плывет сквозь прах и тлен земной.
Откуда все они пришли,
С краев ли неба и земли
Бессмертных сонмов череда
Откуда движется, куда?
Проходят мимо облаков,
На фоне солнца, широко
Раскинувшись, вдоль темных стен,
Лотков и театральных сцен.
Немножко тени здесь еще
Для них бы высветлить — и счет
Тогда другого бытия
Пошел бы и увидел я,
Как каждый временный вокзал
На окнах шторы опускал.
‹…›
124
Средоточие тени и света,
Из-за дальнего поля ко мне
Не явилось ли дерево это,
Будто гость, в выразительном сне,
Чтобы что-то сказать, курс какой-то
Указать на какую-то цель?
Здесь все больше растерянность годы
Полнит, как пустота — колыбель.
125
По эту сторону (а мы
Другой не знаем) циферблата
Все больше проникает тьмы
Полупрозрачной в наши даты.
Не ополчимся же сплеча
На жизни временную меру:
По эту сторону луча
Сомнение — синоним веры.
‹…›
127
Преследуют и поражают нас
Своими ликами из неоткрытых
Районов времени; смотря вперед,
Воскресной силой дышат, мощью речи
И музыки, как небо и земля,
Парадоксальных, как загадка, сложно —
Элементарных — мы сейчас о них
Трагически возвеселимся.
128
При вечере, вечере,
При последнем часу времени
Мне причудился чудесный сон —
Как будто родители да широкий двор.
Я сплю-не сплю,
Смотрю, не летят ли где ласточки,
Не глядит ли рассвет
К нам чрез забор.
129
Они видны за побережьем. Запах
У моря детский. Альвеолы, нёбо
Я ощущаю. Голоса внезапно
Проходят сотрясением ознобным.
130
Родителей касанья,
Ряд имен
(Непреходящих ли?),
Страстей и смерть
Бессрочной юности —
Все в голосе времен,
Что диктовал: отмерь, отрежь, отмерь, —
Звучит, и прозвучит, и будет вечно
Звучать на световых просторах речи.
131
Ветер с запада приносит
Запах пиний. Ночь светла.
Вечность как бы время просит
Все свои решить дела.
Труд пространства беспредельный
Никогда так не был спор,
И душа о душном теле
Затевает разговор.
А меж тем над головою,
Посланы издалека,
Вдоль луны и под луною
Проплывают облака.
Стоит нам отвлечься — тут же
Паруса высоких стран
Густо мировой воздушный
Покрывают океан.
По дорожке серебристой
Мы идем как будто к ним
И на движущейся в пристань
Неба лестнице стоим.
Из Ури Цви Гринберга (1896–1981)
С Богом моим, кузнецом
Словно главы пророчества, горят мои дни во всех откровеньях,
И тело мое между ними — как масса металла для ковки,
И стоит надо мной мой Бог-кузнец, и сурово, с тяжелою силой ударяет:
Рана каждая, времени врезка в меня, Ему вход открывает,
Скрытый огонь вырывается в искрах мгновений.
И это моя судьба, приговор мой, доколе закат не пришел;
И когда возвращаюсь я, чтоб выкованным броситься на кровать,
Весь мой рот — открытая рана.
И нагой, говорю я так с Богом своим: «Ты тяжело поработал.
Пала ночь. Дай нам обоим отдохнуть».
На краю небес
1
Как Авраам и Сара в Элоней-Мамре
Перед благой вестью,
И как Давид и Батшева в царском дворце
В нежности первой ночи,
Поднимаются мои святые замученные отец и мать
Над морем на западе,
И на них — все лучистые короны Бога;
Под тяжестью своей красоты они погружаются,
Не торопясь…
Над их головами могучее море течет,
Под ним — их глубокий дом…
У этого дома нет стен ни с одной стороны,
Вода в воде он построен.
Утопленники Израиля
Прибывают вплавь со всех концов моря
Со звездою во рту.
О чем они речь там ведут — стих не ведает сей,
Это знают лишь те, кто в море…
Как лира, чья лучистая мелодия остановлена,
Так и я, их хороший сын,
На морском берегу возвышающийся вместе со Временем.
И порой вечер входит в мое сердце вместе с морем,
И я к морю иду —
Как будто я вызван на край небес для того, чтоб узреть:
По обе стороны опускающегося солнечного шара
Видны
Мой отец справа и моя мать слева,
А под ступнями их босых ног
Несет свои воды
Горящее море.
2
В лунные ночи моя святая замученная мать говорит
Моему святому замученному отцу:
«Когда родился сын у меня,
Луна оказалась в окне;
Тут же открыл он глаза и взглянул на нее, и с тех пор
Это сиянье поет свои песни в крови у него,
По стихам его вольно гуляет луна с той поры…»
Много тоски беспокойной в отце моем было,
Но не стояла колесница блужданий во время томленья и жажды
У дома его.
Поэтому знал он молчанье и песню-напев —
Знал хасидский нигун —
И глазами любил крылья птиц.
«Хотят лететь — и летят себе — так».
Но мама моя — у нее
Томление страстное крепко привязано было
К колеснице той странствий.
Путем понимания сердца
Все ее существо умело ходить, ступая ногами по морю,
Следуя следом луны на волнах
Ко мне, ее сыну в Сионе…
Но она не нашла меня — я не сидел
На морском берегу и не ждал ее.
И она возвратилась — по следу луны на волнах,
Изможденная странствием, с головой в лихорадке, пораженная морем.
И теперь моя мать, как отец, — оба мученики молчания.
На искрящихся волнах есть след от луны
Да еще есть единственный сын
В целом мире,
Уцелевший на кровавом следу грозы.