Приносит мокрый ветер с моря птиц,
Пространства временного не боясь, —
Крикливых чаек, цапель и синиц —
И жалуется аноним, что связь
Теряет с Богом, что опять, молясь,
Он видит сонм прекрасных женских лиц.
Как же быть? Однозначного ответа нет: подлинная поэзия никогда не дает «правильных» ответов. Там, где живет поэзия, нет места резонерству.
Мастерское владение словесной формой для Евгения Дубнова отнюдь не самоцель. Непрестанно ощущается его потребность чувствовать и мыслить. Красота ради красоты — не пронзенная ни чувством, ни мыслью — не прельщает поэта. В его владениях — любовь и боль, и страх, и чувство одиночества, и ощущение быстротекущего ускользающего времени, и пристальное внимание к большим и малым приметам земли. И, разумеется, постоянное осмысление. На земле — проблески неба. А там, в небе, — вещное тяготение земли. Да, далеко не случайно это название: «Небом и землею».
Безусловная искренность, доверие к читателю, уверенность в его чуткости, в его способности быть сотворцом не покидают поэта на протяжении всей книги, и именно поэтому Евгений Дубнов делится с читателем своими самыми сокровенными раздумьями: о времени — о вечности и о мгновении — о любви, о жизни и о смерти, об испытаниях, выпадающих на долю человеческой плоти, человеческой души и рвущегося за пределы всего земного духа.
И не зная, что готовлю тело
К испытаньям духа, я мечтал,
Чтобы жизнь бессмертием запела
В леденящей стуже — и настал
Срок, когда открылся вдоху рот:
Все произошло наоборот.
Но и этих выстраданных раздумий поэту недостаточно. Евгений Дубнов, преодолевая изначальную немоту, всегда обступающую художника в виде как попало нагроможденных груд косного материала, страстно хочет победить хаос, не желающий преобразовываться в гармонию, осилить чувством, мыслью, мастерством. И ему это удается. Ценой труда, ценой напряженного поиска точных образов и единственных, незаменимых слов:
Напрягаются губы,
Чтоб цедился не вдруг,
По-рабочему скупо
Заработанный звук.
Раскрываются очи
До исчезнувших век —
Надо зреньем рабочим
Зарабатывать век.
Но велика и награда:
И все немоты речью утолил,
И мертвый камень жизнью наделил.
Но — не навсегда. Только до следующего стихотворения. А там — все повторится: поэтический труд (незаметный читателю) и надежда, которая и движет пером, будит чувство и мысль. Надежда, что удастся опять «немоты утолить речью», «мертвый камень наделить жизнью». Или взмыть –
От мельчайшей песчинки
До космических бурь,
От безликой личинки
До захода в лазурь.
Горькое чувство слишком быстро летящего времени, чувство подступающей вечности (оно, вероятно, вообще неотрывно от поэзии) не покидает художника. Но, наверное, именно поэтому так дорог каждый земной миг:
Несется колесница лет, и срок
Приходит телу, и уже песок
Огромной вечности пред нами — и
Поэтому так сладко соловьи
Поют в садах любви.
Блажен же тот,
Кто время понимает и ведет
На жизнь и смерть и на бессмертье счет —
Кто листьев наблюдает перелет.
И продолжается бой с немотствующим дисгармоничным миром, хаосом, наползающим на человека везде, всегда — в том числе и при работе над словом. Побеждать его, организовывать в гармонию — вот что стремится делать поэт. Всеми силами и всеми средствами. «Земным» и «небесным». Небом и землею.
Владимир Френкель. На пути домойСлово о поэзии Евгения Дубнова
Евгений Дубнов (1949–2019) при жизни издал четыре поэтических сборника, все — в Англии. Настоящее издание является собранием большинства стихотворений и поэм ушедшего от нас автора. Поэтому и предлагаемое слово о поэте должно являться осмыслением поэтического пути Евгения Дубнова, и я хотел бы начать это слово с основного впечатления, главной мысли, которая возникает при чтении его стихов. Эта мысль — путь домой.
Евгений Дубнов родился в Таллине, жил в Риге, учился в Московском университете. В 1971 году уехал в Израиль, учился в Бар-Иланском университете, затем, с 1975-го, — в Лондонском. Прожил в Англии полтора десятка лет, вел научную работу в области европейской поэзии ХХ века в Лондонском университете, там же преподавал английскую и американскую литературу, возвращался в Израиль, преподавал в Бар-Иланском университете, затем снова возвращался в Англию, и снова — в Израиль.
Надо добавить, и мы не раз это упомянем в ходе данного очерка, что английский язык стал для поэта вторым родным, и при этом он не забывал звуков языка ни родной Эстонии, ни Латвии. Но, конечно, русский язык — основа его поэзии. И поэт сознавал, как и положено настоящему поэту,
Представим звуки, прежде чем услышим,
Обдумаем сонорность их и стык
Их в какофонии. Направим лыжи,
Коньки наточим и уйдем в язык.
Так поэт писал в конце жизни. Путешествие в язык — признак настоящего поэта, особенно когда прошлое остается только в памяти.
Я это пишу не для того, чтобы проиллюстрировать тему «пути» в его поэзии. Я вообще скептически отношусь к методу изучения поэзии при помощи анализа биографии поэта. Настоящая поэзия — это мир, созданный поэтом, а не буквальное отображение его жизни. Но как сказать, нет ли обратной связи: тяга к перемене мест, заложенная в поэтическом видении мира, может и в жизни диктовать поэту страсть перемещения, перемены. Это не утверждение, всего лишь предположение.
Как бы то ни было, но уже в ранних стихах Евгения Дубнова, в первой его книге «Рыжие монеты» (Goldfinch Press, London 1978) мы читаем небольшую «Поэму пути» (1968), которая начинается так:
Я ночами не спал, отдаленные шорохи слушая.
Я о встрече мечтал, как мечтает о мужестве юноша.
Я свидания ждал, как детей — одинокие матери.
И набросил вокзал мне на плечи морозную мантию.
И в том же сборнике — снова вокзал:
…
Куда уходят без меня,
Вокзал мой, все твои вагоны?
Дело не в предметных приметах пути, их может и не быть, как в стихотворении «Рыжие монеты», давшем название сборнику:
Ты сошла, с пути свернула,
Встала у окна,
За твоей спиной скользнула
Листьев желтизна.
Это рыжие монеты,
Брошенные мной,
Как залог возврата в Лету
Сохранило дно.
Здесь появляется мотив: жизнь как путь, как возвращение. И получает развитие в другом стихотворении той же книги:
И в новогодней непогоде,
Когда моя гортань суха
И жизнь проходит, жизнь проходит,
Не становясь стопой стиха…
Как это знакомо любому подлинному поэту: проходящая мимо жизнь, и сомнение — стоит ли эта жизнь поэзии, или же поэзия важнее жизни?
Запах пыли в дожде и испуг от возможности смерти…
Но жизнь и смерть, поэзия и жизнь, смерть и поэзия — неразделимые понятия в том путешествии, странничестве, что есть поэзия и жизнь поэта.
Поговорим же, собственно, о стихах, о поэтике в поэзии Евгения Дубнова. Надо прежде всего отметить, что поэт рано, очень рано сумел прийти к тому, что называется собственным слогом в стихах, собственной интонацией и, главное, — словарем. Его поэтическая речь насыщена словами, многочисленными понятиями, образами окружающего мира. Это очень плотный текст, и читать эти стихи надо медленно и внимательно. Поэт, кажется, не пропускает ничего в этом мире, все замечает в своем странствовании.
Это очень зрелые стихи едва ли не с самых ранних — где иногда и попадаются неудачные строки, но довольно скоро уровень мастерства возрастает, и поэтическая интонация безошибочна.
Можно сравнить с поэтикой Осипа Мандельштама, хотя эта параллель, как и все параллели, достаточно условна. Но прочтем начало стихотворения, посвященного именно памяти Мандельштама:
Напряженным стремительным лётом,
Где светла и чиста синева,
Над высоким до слез небосводом
Догоняют друг друга слова.
В них элизии эллинской пенье
И латинских пиррихиев град,
Итальянских дифтонгов мученье
И французских сонорных игра.
Евгений Дубнов в этих стихах приближается к поэтике самого Мандельштама: тут и Эллада, и Рим, и то, что сам Мандельштам называл «тоской по мировой культуре», и главное — слова, догоняющие друга и перекликающиеся между собой. Но именно в этих стихах мы можем увидеть и параллель с Мандельштамом в стихах самого Дубнова, ведь все это присуще и его поэзии.
Но вот что еще замечаешь в течение всего этого поэтического пути: приметы окружающего мира появляются в изобилии, даже из пустоты, да перекликаются друг с другом, но поэт всегда сохраняет спокойствие наблюдателя, не давая собственным страстям и оценкам выйти на первое место, не навязывая ничего читателю. Поэтому и в таком изобилии жизненных примет дышится легко, и все воспринимается естественно.
Даже когда это чудо — рождение жизни:
Вот то, что не существовало, вот
Небывшему приходит свой черед: