Дайте мне листок бумаги,
Нотный стан, перо и знаки,
Я такое вам скажу,
Вас болезнью заражу,
Жаркой злобой напитаю,
Яркий реквием сыграю,
Болью слова накажу
И бессмертье докажу.
Посвящая стихотворение памяти английского поэта Уильяма Б. Йейтса, он вновь говорит о музыке стиха, рожденной из напевов матери, песен пастуха и рыболова.
Почему он так часто возвращается памятью к тем, кто ушел? Вот, будто тяжелый вздох, об ушедшем поэте Илье Рубине: «И вскрыв позабытый конверт, узнаёшь, что остался / Набросок стиха и что стих никогда не настанет».
Это и о нем самом, моем брате…
Человек ушел, но от него должен остаться след на земле. Этим словом и начинается стихотворение «След остался ль от пальцев…». Я прочла его и почувствовала, какую оно несет грусть… Оно о девочке. Стихов она не писала. Просто жила на свете.
Я хотел бы спросить,
Не остался ли где-нибудь след
Ее узкой ступни,
Не осталась ли память
О походке ее или беге,
Об отдыхе тела
На траве у воды?
Утонула она, я узнал,
Прошлой осенью,
Ночью купаясь в холодной реке.
Свою вторую книгу, тоже изданную в Англии, Евгений назвал «Небом и землею». «Моя жизнь журчащим потоком стремится вперед», — этот эпиграф из песни Франца Шуберта «Поток» он предпослал стихотворению «Удержать колебанье листвы…», открывающему книгу.
В этих словах и осознание красоты жизни, и ее быстротечность.
Порой, наедине с собой, человек мысленно охватывает свой земной путь. Как пройти его, чтобы оставить свой след в этой быстротекущей жизни? Вот строка о бренности бытия: «Смотри, как свечка оплывает».
И уже в другом стихотворении:
…всего
Один порыв — и пламя умирает
Бесповоротно.
И тут же:
Друг мой далекий, вспомни обо мне,
Когда меня не будет: для тебя,
Быть может, жил я и писал…
Читая его стихи и рассказы, понимаю, как рано в нем проявились те черты личности, которые впоследствии помогут выразить величие, глубину и красоту окружающего его мира. Он умел видеть, чувствовать и передавать нюансы увиденного.
Вот двое мальчишек возвращаются домой. Вечереет. Идет снег.
Небо расслаивалось на светлые лепестки и спускалось на тротуар и на мостовую, немножко кружась в темпе музыки, которая начала раздаваться где-то неподалеку.
«Я сплю и вижу сон снега, — шепотом сказал себе Юра, потом попробовал другой вариант: — Снег спит и видит сон меня. Это ему понравилось, и он начал пробовать дальше: — Я и снег. Половина я, половина снег. Снег падает на меня — значит, я есть».
— Посмотри, только что там наверху все было белым, а сейчас стало черным!
— Что там смотреть, ты что, неба не видел?
— А оно каждый раз другое!
— Мм-мм, — с большим сомнением промычал Виллем…
— Вон там звезда, голубая в черном, — показал ему Юра и уже подходя к фонарному столбу, на углу Пикк рядом с Надвратной башней, пробормотал: «Звезда светит на меня, значит, я есть».
Это Таллин. Я узнаю названия улиц. И мальчик Виллем — школьный товарищ. Он «оттачивал» эстонский язык моего брата.
Я родился, спелёнат двойными эстонскими гласными,
Убаюканный морем, я видел во сне острова
И проливы, я думать учился согласно
Направлению ветра во времени года…
…
Я гонял по вечернему городу финские сани,
Моей детской подругой была прибалтийка-зима.
Он медленно приближается к своим следующим двум стихотворным сборникам, затрагивающим тему пространства и времени. Мистические мотивы явственно соединяются с поэтическим видением земли, желанием понять цель мироздания и найти следы божественного в нем.
Помнишь ли грибно-ягодный лес,
Резкий ветер ноябрьский морской,
Холодок прибалтийских небес
Иногда ощущаешь с тоской,
Полной радости? Майскую трель
Птицы слышишь ли? Там, за спиной,
Место числится, как колыбель, —
Часть пространства, кусочек земной.
«Звучание большой русской поэзии прошлого в уникально оригинальном голосе». Так отозвался оксфордский профессор сэр Дмитрий Оболенский на его третью книгу стихов «В протяженности времени», где стихи идут с параллельным переводом на английский.
Призвание… Счастье это или боль? Наверное, и то и другое.
…как птичьи трели,
Как поворот летящего крыла,
Я делал то, ради чего родился.
Быть может, строки эти написались в часы раздумий о своем пути. Думаю, его угнетала мысль о незащищенной диссертации. Она была почти готова, оставалась только техническая, завершающая часть. Но ко времени защиты он не успел, лишив себя профессорского звания и собственной кафедры в Бар-Иланском университете. Это осложнило его дальнейшую жизнь и не раз случались минуты, когда он, словно оправдываясь перед собой, говорил: «Я делал то, ради чего родился…»
На обложке его последней, четвертой книги стихов «За пределами» профессор Лондонского университета Дональд Рейфилд пишет: «Я впервые прочитал его стихи тридцать лет тому назад и был поражен, что такой большой талант занимается исследованием другого таланта».
Он любил Лондон и не был готов расстаться с ним. Какое-то время его поддерживала стипендия от Лондонского университета, где он преподавал английскую и русскую литературу, а также сравнительное литературоведение. Он, вспоминая эти годы в интервью с израильским писателем и журналистом Хаимом Венгером[3], рассказывал о крупнейших английских поэтах, которым приходилось искать подработки, чтобы оставаться поэтом.
Порой он наезжал в Израиль. Об одном таком приезде напоминает стихотворение, посвященное мне и сестре. Стоял ненастный день иерусалимской осени. На улицу невозможно было выйти. Казалось, ветер унесет тебя как дерево, вырванное с корнем. Небо грохотало. На душе было нелегко: хотелось, чтобы брат был рядом, чтобы он, наконец, обрел дом, семью… А он опять уезжал.
Друг ждал его в машине рядом с подъездом. Я спустилась проводить брата. Потом он прислал это стихотворение:
Как ты стоишь на холодном ветру у подъезда,
Струи дождя застилают машины стекло,
Как ты стояла, убравшись фатою, невеста,
Милые сестры мои, сколько же лет протекло!
Как ты стоишь на ветру с растревоженным взглядом,
Жизни и вечности смертные длятся бои.
Кто из ушедших незримо стоит с тобой рядом,
Женщины, матери, девочки, сестры мои!
На этот раз стоял теплый летний вечер. Вот он уходит от меня.
Останавливается рядом с дверью. Говорит, что очень устал: все последние дни работал над своим романом перед отправкой в Лондон литературному агенту. Чуть прихрамывая, спускается по лестнице. Болит колено. Предстоит операция. Я смотрю ему вслед.
И ничто в моей душе не подсказало, что это последняя наша встреча.
Никогда я не была так близка к нему, как сейчас, когда возвращаюсь к его стихам, написанным давно и совсем недавно…
Никогда он не был так недосягаемо далек.
Но еще одно воспоминание. Перелистывая старые израильские журналы, я наткнулась на строки, которые он написал в 21 год.
Они поразили меня. В них было что-то пророческое…
Как ветер судьбы,
на свои возвратившийся круги,
Я не связан ничем на земле,
и пусты,
бесконечно пусты мои руки.
Как я нищим пришел в этот мир,
так уйду от него
над недобрым ноябрьским рассветом,
Никому — лишь себе задолжав,
ничего не купив — не продав,
но оставшись поэтом…
Энн Стивенсон. О переводе стихов Евгения Дубнова[4][5]
Дорогая Лея!
С глубоким сожалением я узнала о том, что мой добрый друг, поэт Евгений Дубнов, скончался. Для меня Ваше сообщение стало настоящим шоком. От него ничего не было слышно на протяжении многих месяцев, но я полагала, что в будущем мы продолжим работу над переводами его стихов.
Он был незаурядным поэтом.
Мы встретились с ним впервые в 1980 году в кафе Поэтического общества в Earl’s Court. Получив степень магистра в Бар-Иланском университете, он приехал в Англию, чтобы собрать исследовательские материалы для докторской диссертации на тему «Сравнение поэзии Томаса Стернза Элиота и Осипа Мандельштама».
Впоследствии Евгений преподавал русский язык и английскую литературу в ряде британских университетов и колледжей, но в конце 1980-х вернулся в Израиль и осел там навсегда, приезжая в Англию лишь на летние каникулы.
На протяжении всей своей жизни он снова и снова мысленно возвращался к самым счастливым воспоминаниям детства в Прибалтике, и хотя владел английским безупречно, никогда не доверял себе в переводе своих стихов с русского на английский.
Он предложил мне помочь ему, уже успев поработать с рядом английских поэтов, среди них очень известные: Джон Хит-Стаббс (John Heath-Stubbs), Питер Портер (Peter Porter) и Кэрол Руменс (Carol Rumens). Когда я попыталась объяснить ему, что мое полное незнание русского языка помешает нашему сотрудничеству, Евгений отмахнулся от моих возражений, напомнив, что Хит-Стаббс и Питер Портер тоже не владеют русским, но это не умерило их энтузиазма, — они просто использовали подготовленные им подстрочники. И я согласилась.
Мы встречались раз в две недели и прорабатывали три или четыре стихотворения, которые Евгений читал мне по-русски, чтобы я услышала их ритм и звучание. Затем мы брались за его подстрочник, и я показывала ему свои варианты английских стихов, которые, мне казалось, не уступали его русским оригиналам. Иногда мы сразу приходили к единому мнению, но достаточно часто, пытаясь адаптировать его строгие русские ритмы к более свободным английским переводам, я вводила элементы, с которыми он не соглашался. И тогда по комнате летели искры. Споры продолжались часами, иной раз неделями и месяцами, но в конце концов мы обычно находили компромиссный вариант, который удовлетворял нас обоих…