– Как мне представиться лакею при входе?
– Милая, моя наставница ждет тебя в пещере у подножья Монте-Прадо.
Образы изысканной усадьбы тут же исчезли из головы.
– В пещере?
– Да еще в какой! Эта пещера – сама История. В ней – место силы тех, кто Видит. Возможно, с виду она неказиста, но – не верь той лжи, что показывают тебе глаза.
Лючия кивнула. Чем больше информации, тем лучше – особенно когда не знаешь, что ждет впереди.
– О чем с ней нельзя говорить? Чего ей нельзя рассказывать?
Мать вновь улыбнулась. Взгляд ее исполнился любовью и признательностью.
– Ее знания безбрежны, а интерес к политике ничтожен. Если задаст вопрос, отвечай правдиво. Все, чего мне удалось достичь, достигнуто благодаря ее науке, и бояться тебе нечего.
– Будет ли она как-нибудь испытывать меня?
– Думаю, нет. Я попросила ее предсказать твое будущее и взглянуть, что за силы мешают мне Видеть. Ах, сердце мое, мы так близки, так близки к окончанию этой войны и к исполнению желаний твоего сердца! Я не могу допустить ни малейшей угрозы нашим планам и твоему счастью.
Карета сбавила ход, остановилась, замерла. Замерло и сердце Лючии. Отодвинув занавеску, она увидела зев пещеры. Внутри мерцал неверный оранжевый свет.
– Что, если она решит, будто мне чего-либо недостает?
– Наставница увидит твою непорочность и прочие достоинства. Скрыть их не легче, чем эти горы.
Пока кучер спускался с козел, Лючия накинула на голову капюшон плаща – синий, цвета ее глаз, как сказал при последней встрече Франческо. Покопалась в памяти, пытаясь припомнить, когда ей в последний раз приходилось делать нечто важное, не зная наперед, как все обернется. Подавила желание остаться в карете, с матерью, и потянулась к дверной ручке.
Мать положила руку ей на плечо.
– Лючия, ты – весь мой мир. Лучшей дочери ни одна мать не может и желать. Ступай смело.
Поцеловав мать в щеку, Лючия позволила кучеру помочь ей покинуть карету. Дверца кареты захлопнулась за спиной, Лючия двинулась к пещере – и только теперь осознала, как тепло было внутри. Ветер свистел в ушах, рвал с нее плащ и меха, но она плотнее запахнула одежды у горла и пошла ко входу в пещеру. Как бы ей ни хотелось оглянуться, она не оглядывалась из опасения, что, увидев за стеклом встревоженное лицо матери, мигом утратит всю свою решимость.
Войдя в пещеру и укрывшись от ветра, Лючия отпустила ворот плаща и надвинула на глаза капюшон, чтобы защитить их от света и лучше видеть. Пещеру освещали факелы и огромные свечи, стоявшие в естественных нишах – углублениях в каменных стенах. Длина и толщина наплывов застывшего сала под каждой из свечей отмечали время – многие-многие годы. Дальше в глубину пещеры пол шел под уклон – вниз, в темноту, и Лючия поняла, что именно туда ей предстоит спуститься.
Лючия приподняла подол платья и пошла в глубь пещеры, внимательно глядя под ноги и обходя ямы, настолько глубокие, что недолго и лодыжку вывихнуть. Пахло дымом, свечным салом и отсыревшим камнем. Никогда еще ей не приходилось бывать в обстановке столь первобытной. Неужели именно здесь мать выучилась своему искусству? Спуск оказался круче, чем она ожидала, и, отойдя от входа, Лючия увидела, что он ведет в подземелье размером примерно с ее спальню. Здесь было темнее: один-единственный факел горел между нею и чем-то, поблескивавшим у дальней стены – может быть, лужей?
Не понимая, есть ли тут кто-нибудь, Лючия остановилась, но тут же вспомнила, чему ее учила мать. Закрыла глаза, замерла – и тут же почувствовала, что в темноте у дальней стены кто-то есть.
– А-а-а…
Голос – глубокий, звучный, исполненный вековой мудрости – принадлежал женщине преклонных лет. Лючия склонилась в глубоком реверансе.
– Какая красавица, какие манеры… Поди, поди сюда, дитя мое.
Поднявшись, Лючия пошла на голос, в темноту, но стены впереди отчего-то не чувствовалось. Чувствовалось, будто перед ней полукруглая ниша, а сразу за нишей – ущелье, да такое широкое и глубокое, что в него поместились бы разом все ночи на свете.
Едва тьма скрыла ее ноги, Лючия увидела небольшую чашу – естественное углубление в сталагмите на высоте пояса, природную каменную купель, полную воды. Чашу освещал одинокий бледно-желтый огонек, горевший без фитиля прямо посреди водной глади. Волшебство, исходившее от нее, было столь сильным, что волоски на шее встали дыбом.
– Ты боишься, дитя мое?
– Немного. Меня учили, что волшебство – оно как огонь. Если подойти к нему с почтением и осторожностью, оно принесет великую пользу. Но человека невежественного и безрассудного оно может изувечить, а то и сжечь. Я не знаю тебя, здешнее волшебство не повинуется мне. Я отношусь к тебе с почтением – настолько глубоким, что оно граничит со страхом.
– Твоя мать хорошо тебя выучила. Подойди к чаше. Здесь тебя не постигнет никакое зло. Здесь нет волшебства, которое причинит тебе вред, мой птенчик, и никакой кошмар не явится к тебе до рассвета.
Лючия приблизилась к чаше. Хозяйка сделала то же самое. Лючия не видела ее лица, скрытого под вуалью из тонких серебряных нитей, однако несколько прядей волос, выбивавшиеся наружу, были черны, как вороново крыло. Белое платье из венецианской парчи, перепоясанное витым серебряным шнуром, оставляло на виду только тонкие, изящные руки. Лючия невольно принялась гадать, как прекрасно лицо под вуалью, но тут же опомнилась: это было совсем не важно. В этой женщине чувствовалось волшебство такой силы, что она, конечно же, могла выглядеть, как только пожелает.
– Твоя мать была одной из моих лучших учениц. Я видела, что она хочет родить дитя, когда она была еще моложе, чем ты. Другой я бы запретила, но она блистала, словно бриллиант, словно яркая нить в серой ткани судьбы, и отказывать ей в ее желании значило бы пойти против сил, много превосходящих мои. И вот ты стоишь передо мной – созревший, но еще не сорванный плод; женщина, и вместе с тем невинное дитя. Да, ты красива, но красотой бутона розы, которому еще предстоит расцвести, явив миру всю свою прелесть. Зачем твоя мать привезла тебя сюда?
– Мать не может увидеть мое будущее. Какая-то сила препятствует ее Видению. А от моей помолвки с любимым зависит очень многое, и потому ей нужно удостовериться, что нашим планам ничто не угрожает.
Хозяйка пещеры обошла чашу, остановилась за спиной Лючии и скинула с ее плеч меха и плащ. Одежды упали на пол. Несмотря на еще несколько слоев хлопка, шелка и шерсти, Лючии стало холодно.
– Когда у тебя в последний раз были крови?
Хозяйка положила неожиданно теплую руку на чрево Лючии – туда, где будет расти ее дитя. Жар ее ладони чувствовался даже сквозь платье и белье.
– Почти луну назад.
Ладонь хозяйки надавила на живот – точно так же повивальная бабка, которую Лючия однажды видела в доме подруги, нажимала на чрево женщины в тягости, – и за спиной послышалось довольное бормотание:
– Хорошо… Да… Хорошо. Смотри в огонь.
Лючия повиновалась, и хозяйка отошла от нее, вернувшись на прежнее место по ту сторону чаши. Огонек парил над самой водой, и принять его как есть стоило немалых усилий. Но неверие и сомнения могли только помешать. Огонек существовал, горел, а как и отчего – было неважно.
– Вдохни поглубже. Подумай о любимом, о замужестве, и о судьбе, которая, как ты полагаешь, ждет тебя. Задержи дыхание, держи все это в груди, пока не припечет, а затем выдохни – над огнем.
Лючия сделала глубокий вдох, огонек моргнул, и она почувствовала дрожь глубоко внутри – в том самом месте, на которое минуту назад легла ладонь хозяйки. Она заставила себя вспомнить о Франческо, об их грядущем браке, об окончании войны, и мысли сами устремились к любимому – к его телу, к их брачной ночи, к тому мгновению, что их соединит.
Кровь жарко прилила к щекам, и Лючия выдохнула. Боязнь задуть огонек оказалась недолгой. Пламя устремилось в стороны и охватило чашу до краев. Из тускло-желтого огонь стал яростно-красным и запылал так горячо, что Лючия отшатнулась, опасаясь опалить волосы.
– Эта чаша росла тысячи лет, строилась из слез самой земли, – сказала хозяйка пещеры. – В ней сила, которой не постичь человеку. В ней сила, которой не постичь волшебнику. В ней сила, которой не постичь даже духу, эльфу или фее. Но она говорит со мной. Взгляни в огонь, разожженный тобой, моя роза. Хочешь ли ты услышать, что говорит он мне?
– Да.
Хозяйка пещеры подняла руки так, что ладони ее оказались по обе стороны пламени, и запрокинула голову, устремив взгляд вверх, к каменному своду пещеры.
– Лючия де Медичи! – голос ее зазвучал сильнее прежнего. Цвет пламени из красного стал холодным, голубым, точно лед. – Тебе суждено обвенчаться с Франческо де Медичи спустя две луны, в день, который увидит и снегопад и солнце на ясном небе. Ваш союз положит конец войне и принесет мир на тосканские земли. Но путь тебе преграждают страдания. Некто намерен расстроить ваши замыслы, – огонь потускнел и заморгал, точно от внезапного дуновения, которого Лючия не могла уловить. Кончики языков пламени пожелтели. – В руках волшебника Просперо, герцога Миланского, кинжал, который он задумал обратить против тебя и твоего любимого, – пламя вновь сделалось ярче и поднялось выше прежнего. В лицо Лючии дохнуло холодом, будто она склонилась к леднику. – Этот кинжал прольет кровь, которая усугубит вражду. Этот кинжал погубит твоего возлюбленного. Тебе никогда не носить под сердцем его дитя.
Огонь погас, и все вокруг окутала тьма. Лючия принялась шарить по полу в поисках плаща и мехов, изо всех сил стараясь удержаться от слез и взять себя в руки. Она не могла, никак не могла постичь услышанного. Кинжал? Герцог Миланский? Ничего подобного в рассказах матери не было! Все должно было выйти совсем не так!
Над водой вновь загорелся тусклый желтый огонек, и Лючия закуталась в плащ. Ее била дрожь. Пальцы хозяйки впились в края чаши.
– Вот отчего твоя мать не может видеть, – объяснила она. – Вы с ней под властью темных чар Просперо. Он полагает, что ни одной женщине не по силам проникнуть в его замыслы. Но он не знает, как далеко простирается моя сила.