– Он замышляет погубить Франческо? Но зачем? Какой в этом смысл? Если только… – Лючия крепко стиснула медальон, словно от этого и сам Франческо оказался бы рядом, вдали от любых опасностей. – Мог ли Просперо узнать, что наш брак положит конец войне?
– Он – могучий волшебник и может многое.
– Должно быть, он хочет, чтобы война продолжалась! И отец хочет того же – уж не стакнулся ли Просперо с ним или с моим дядей? Я слышала, смерть дочери сильно испортила его нрав. И что же – из-за этого я и мой любимый обречены на смерть? Неужели с этим ничего не поделать? Разве мне не суждено выйти замуж за Франческо? Неужели судьба и любовь не могут помешать его гнусным планам?
Хозяйка пещеры снова обошла чашу и положила ладонь на щеку Лючии. Теперь рука ее была холодна – в сравнении с ней щека Лючии горела огнем.
– Возможно, смогут, если у тебя достанет мужества.
В сердце Лючии зажглась искорка надежды.
– Что я должна сделать?
– Ты должна завладеть этим кинжалом прежде, чем он свершит свое злое дело, убить им Просперо и тем избавить мир от зла.
Лючия покачала головой.
– Но я не способна даже пнуть собаку или раздавить паука! Как же мне убить человека? Мне просто не хватит духу, чтобы убить!
– Быть может, тебе хватит духу, чтоб плакать над гробом суженого. Быть может, тебе хватит духу прожить остаток жизни без него, в семье, раздираемой на части войной и ее братьями – мором и гладом. Возможно, когда все, кого ты любишь, будут мертвы или охвачены скорбью, ты сумеешь найти утешение в чистоте своих помыслов, не позволивших тебе убить человека.
Лючия отстранилась от ее руки и опустила взгляд к огоньку посреди каменной чаши.
– Но как я смогу? Ведь он волшебник, а я… Я не умею, не знаю ничего, что могло бы помочь.
Палец хозяйки коснулся подбородка, заставив Лючию вновь поднять лицо и взглянуть в глаза под вуалью.
– Ты – женщина, а твой любимый в опасности. Значит, найдешь способ. К тому же, ты не останешься без помощи. Расскажи матери, что я увидела в пламени над чашей. Она поможет тебе пробраться в Милан. Но только ты одна можешь войти в башню Просперо и только ты одна можешь убить его, ибо на твою сторону встанет сама судьба. Его деяния влекут тебя прочь с истинного пути, тянут в сторону, точно тетиву лука. Чтоб натянуть тетиву, нужно приложить силу. Убей Просперо его же кинжалом, пока он не убил твоего любимого, и нить судьбы выпрямится подобно спущенной тетиве, вернет тебя на прежний путь и сделает сильнее, чем ты можешь себе представить.
– И если я убью Просперо, все будет хорошо?
– Розочка моя, спроси себя вот о чем: будет ли все хорошо, если я не убью его?
Лючия прикусила нижнюю губу, чтобы унять дрожь. Сумеет ли она решиться на такое?
– Я тоже помогу тебе, – сказала хозяйка пещеры. В руках ее появился крохотный стеклянный пузырек. Вытащив пробку, она наполнила его водой из чаши, вновь закупорила и подала Лючии. – Ты сможешь сделать три глотка и трижды увидеть свое будущее. Но будь осторожна: за применением такого волшебства неизбежно следует расплата.
Лючия приняла пузырек, и желтый огонек вновь заморгал. Волна холода обдала кожу, хлынула в грудь. Лючия так и не смогла унять дрожь, пока хозяйка целовала Лючию сквозь вуаль в обе щеки и желала ей всего наилучшего. Озноб бил ее и по пути к карете и даже внутри, в объятиях матери. Ни нежные пальцы, гладившие ее по голове, ни ласковый голос, уверявший, что они непременно отыщут путь назад, к тому, что ей суждено, не смогли прогнать холод, окутавший сердце.
В конце концов, Просперо удалось сформулировать решение так аккуратно и точно, что на губах его впервые за многие годы появилась улыбка. Уж лучше распрощаться с окончательно разочаровавшей его жизнью, чем плести темные чары, продляя ее. Да, он достиг могущества и в волшебстве и в политике, и все же его недовольство не имело границ. К чему власть, если ничего не желаешь? К чему жизнь, если нет любви? К чему цепляться за настоящее, не имея будущего?
Дочь умерла двадцать лет назад. Конечно, за эти годы скорбь прошла, но неприкаянность, пришедшая ей на смену, сделалась только глубже. На время ее помогали отогнать прочь научные изыскания и нечаянная радость новых открытий, но она неизменно возвращалась. Душу словно объяла тьма, и чтобы развеять ее хоть ненадолго, нельзя было успокаиваться ни на минуту. Порой на это просто не хватало сил.
Брак не принес дочери радости, а он отмахнулся от ее мольбы о помощи. И сколько бы он ни твердил себе, что в ее смерти от родильной горячки нет его вины, невольно думалось, что, если бы он освободил дочь от этого неудачного союза, она была бы жива до сих пор. Возможно, еще нашла бы свою любовь, родила детей… Наследников…
Быть может, следовало обратить внимание на одну из женщин, проявлявших к нему интерес за эти годы, и обзавестись новой семьей. Но он прекрасно понимал, что всем этим дамам интересен вовсе не он, а его титул. К тому же все они были так бесхарактерны и пусты! Шелка, шелка, а под шелками – пустота… А ему нужна была женщина, которой хватило бы мужества драться за то, что ей нужно, которая смогла бы разжечь в его душе огонь и разогнать тьму… Но подобных женщин в Милане не существовало – по крайней мере, среди незамужних. Заводить же себе холеную домашнюю кошку только ради того, чтобы она родила ему сына, совсем не хотелось. А что, если родится дочь? Он ведь давно отвык от этих летучих, подвижных, точно ртуть, созданий, что всей душой желают чего-нибудь, а, едва получив желаемое, тут же охладевают к нему. Ни постоянства, ни глубины духа… Чума на всех на свете дочерей!
Просперо встал и потянулся. Суставы захрустели после долгого сидения в безмолвной жалости к самому себе. Свечи почти догорели, а перед тем, как отправиться в последний путь, следовало написать еще несколько писем. Налив себе еще вина и отрезав ломоть сыра, он окинул взглядом свой кабинет.
Раньше кабинет казался просторнее, но за все эти годы в нем накопилось множество книг и диковин. Каждый шкаф и каждая полка были заполнены доверху. Столы и кресла тоже стали полками, только другой формы. Все вокруг было покрыто толстым слоем пыли. Что до углов кабинета – их он не видел уже более двух десятков лет и был уверен, что в одном из них нашло себе дом целое семейство мышей. Во всех остальных залах и комнатах дворца, благодаря тому, что ими Просперо не пользовался, царил первозданный порядок. Он даже не задумывался, что там, в тех комнатах. Все самое ценное было собрано здесь, и он предпочитал смириться с залежами пыли, но не пускать в кабинет служанок, которые в стремлении к чистоте способны уничтожить что угодно.
Конечно, самое ценное из его имущества могло оказаться не здесь, а на вершине орудийной башни, в двух этажах над его головой. Там он держал самые опасные предметы, собранные за эти годы. Кинжал, завернутый в ткань и перевязанный золотым шнуром, был заперт в особом ларце. Вскоре он, согласно договору с шотландским королем, отошлет его обратно в Шотландию и официально отметит последний год жизни. Решиться вернуть кинжал было нелегко – в конце концов, это значило смириться со смертью и покончить с жизнью, – но это решение было правильным. Оно покоилось внутри, словно хороший обед – вкусный, сытный, естественный. Кинжал сделал свое дело в нужный час, и Просперо был не готов идти дальше по пути исследования других его возможностей. Чудовищная вещь! Просперо исполнит обязательство и вернет его Макбету до зимнего солнцестояния, зная, что к Стефанову дню[24] умрет. Дальше откладывать возвращение кинжала, неразрывно связанное со смертью, было бы глупо. Если его не вернуть до зимнего солнцестояния, Милан и его народ постигнет несчастье. Быть может, он, миланский герцог, довольно хладнокровен, но не чудовище же он! Он позаботится о том, чтобы избавить своих подданных от любых бед, которые он в силах предотвратить.
Внимание Просперо вновь вернулось к груде писем на столе. Последнее дело перед тем, как собрать все нужное и отправиться в последний путь. Могила Миранды была прибрана и украшена свежими цветами еще днем. Завещание – написано и отдано на хранение в присутствии доверенных лиц. Оставлять переписку многих месяцев преемнику не следовало, несмотря ни на какие соблазны. Половина писем была получена от этих треклятых Медичи – обе семейки умоляли принять их сторону в силу самых немыслимых причин, какие им только удавалось выдумать, и их письма можно было просмотреть и сжечь довольно быстро. Он безбоязненно игнорировал эти письма месяцами, но они все приходили и приходили. Просперо не питал никакого интереса к союзам с ними, как бы ни подзуживали его так называемые советники. Он знал: чью сторону он примет, те и победят, и во всех последствиях обвинят не кого-нибудь, а его. Оправиться от войны – дело не из легких, и он совсем не хотел взваливать на свои плечи такое бремя. Пусть спесивые Медичи режут друг дружку сами. Пока они развлекались этим в пределах Тосканы, ему до них не было ни малейшей заботы.
Третья чаша опустела, когда в камине догорало последнее письмо из Тосканы. Просперо громко, от души рыгнул. Дело было сделано. Он начал наполнять чашу в четвертый раз, но шорох за дверью кабинета остановил его. Просперо приоткрыл дверь.
– Виллем? – окликнул он, полагая, что его непутевый слуга опять шатается по коридорам, несмотря на поздний час. – Виллем, это ты?
Никто не откликнулся на зов, но Просперо не оставляло чувство, что в башне кто-то есть. Но, не будь это кто-то из домашних, защитные чары искрили бы вовсю. Между тем, вокруг было тихо, как в могиле дочери. Просперо зажег свечу в подсвечнике, которым пользовался, чтобы ходить по дому по ночам, и шагнул в коридор.
– Виллем?
Просперо двинулся вверх по узкой винтовой лестнице – мимо запертой спальни, прямиком к верхней из комнат. Дверь была заперта, но изнутри слышался шорох. Неужели что-то вырвалось на волю? Подняв кованое железное кольцо, он повернул его, отпирая замок. В центре комнаты, в лунном луче, струившемся внутрь сквозь узкую бойницу, рядом с ларцом, где был заперт кинжал, стоял закутанный в плащ человек. Вор? В его башне? Почему же защитные чары не сделали свое дело? Не будь перед ним столь убедительных доказательств, Просперо решил бы, что такое невозможно. Изумление тут же сменилось гневом, и Просперо ринулся внутрь. Неужто Макбет настолько не доверяет ему, что послал человека выкрасть кинжал раньше назначенного срока? Шаг, другой… Рука Просперо легла на плечо вора и резко развернула его. Девчонка? Серый отблеск металла в свете луны – и боль, жгучая боль в животе…