– Избран? – переспрашиваешь ты. – Для чего избран?
– Для того, чтоб дать последний бой. Здесь завершится война, здесь мы встанем лицом к лицу с правдой жизни, здесь принесем последнюю жертву.
– Эти речи звучат зловеще, – говоришь ты. – Они не предвещают ничего хорошего.
– Боюсь, так оно и есть, миссис Шекспир.
Уильям тянется к твоей левой руке, подносит ее к губам и целует.
– Переплет миров выгорает, – продолжает он. – Превращается в ничто. Забытье поглощает все.
– Скажи же, чем я могу помочь, – предлагаешь ты.
– О, Энн, моя отважная Энн… Отчего ты полагаешь, будто можешь чем-то помочь? Пустота надвигается. И ничто, ничто в мире не в силах устоять перед ней.
Миг – кратчайшее мгновение, едва достаточное, чтобы перелистнуть страницу – и его нет.
2 января 1602 г.
Рано поутру, как и во всякое утро с сотворения мира, над горизонтом, крадучись, поднимается рассветная заря, но ни один из бессчетного множества дней существования нашей земли не видел такого рассвета. Первый утренний луч не золотится предвестником погожего летнего дня и не болезненно, по-зимнему, бледен. Рассвет – небывалый, чужой.
Солнечный свет темно-красен, багров. Цвет его – цвет ненависти и отчаяния. Багровые отблески падают на землю, превращая все вокруг в преисподнюю, окрашивая мир в цвета Аида.
Ты просыпаешься, открываешь глаза – и словно оказываешься в новом кошмарном сне. Спальня озарена странным кровавым светом, и ты тут же вскакиваешь, охваченная паникой. Самые худшие подозрения роятся в голове. Все уже на ногах, все встревожены внезапной переменой бытия, и дом гудит от испуганных криков.
Ты кличешь детей, они мчатся на зов, и вдруг все вы каким-то образом оказываетесь снаружи, в саду, и смотрите в неожиданно незнакомое небо – насмерть перепуганные и ничего не понимающие. Ты прижимаешь детей к себе.
– Отец возвращается, – сообщает Хемнет с непоколебимой уверенностью в голосе. – Идет домой, и с ним множество других. Совсем таких же, как он, но других.
– Отчего ты так уверен в этом, Хемнет? Откуда тебе знать?
– Потому, что, – с гордостью, странной в сложившихся обстоятельствах, отвечает сын, – я видел это во сне. Этой ночью. В первом сне с того дня…
Ты вопросительно смотришь на него, зная: то, что он скажет дальше, исполнено ужасного, хоть и невысказанного пока что смысла.
Сын пожимает плечами с ужасающей детской безмятежностью:
– С того дня, – говорит он, – когда я должен был умереть.
3 января 1602 г.
Едва войдя в церковь, ты понимаешь: не стоило сюда приходить. Помещение переполнено сверх всяких пределов, и находиться среди такого множества человеческих тел, втиснутых в такое крохотное пространство, совершенно невыносимо. Если бы не страх за бессмертные души тех, кого ты любишь, ноги бы твоей не было на улице, но Сьюзен настаивала, а близнецы поддержали ее, и потому ты неохотно согласилась, вышла из дому и совершила сие паломничество, на каждом шагу ужасаясь ярким пурпурным сполохам в небесах.
Страх овладел стратфордцами, и то же самое – в этом ты уверена благодаря многолетним наблюдениям за родом человеческим – творится сейчас в каждом городе Англии – да, даже в самом Лондоне, не говоря уж обо всех других уголках необъятной земли, озаренных кровавым, безжалостным солнцем. Страх на улицах и в пивных. Страх за каждым обеденным столом, от самых богатых до последних нищих. Скотина ходит некормленой, поля оставлены без присмотра. Страх – в глазах каждого встречного. Страх – в отчаянных, безумных выходках некоторых. Страх – в сдержанном отчаянье остальных. Страх в лицах твоих детей, и, несомненно, хоть ты так и не отважилась проверить, в тебе самой – в каждой жилке, и, конечно же, как бы ты ни стремилась скрыть его, отчетливо отражается на лице.
Протолкавшись вместе с детьми сквозь плотную толпу прихожан при входе (одни страстно молятся, упав на колени, другие стоят в театральных молитвенных позах, обхватив руками головы) в обитель господа, ты видишь за высокой кафедрой приходского священника, мистера Стилвела, коренастого, покрытого испариной, рубящего ладонью воздух. Обычно пышущий здоровым румянцем, сегодня он раскраснелся как никогда. В глазах его – странная смесь ужаса и восторга. Все его благолепие, весь тонкий налет цивилизованности осыпался с него перед лицом неведомого, и, хотя большую часть его проповеди в галдеже толпы молящихся прихожан не разобрать, ты узнаешь кое-какие цитаты из Откровения Иоанна, из Книги Иова – но ни словечка о смирении, об утешении, о надежде. Слишком много огня и серы, слишком мало милосердия…
Близнецы держатся рядом, в каждой твоей руке – по теплой ладошке, Сьюзен же немедля отбивается от вас и непристойно громким возгласом приветствует своего возлюбленного. Джон устремляется к вам наперекор встречной волне прихожан. Он зовет тебя по имени и тут же берет под свою опеку всех вас в равной мере – не спуская, однако ж, взгляда с твоей старшей дочери.
– Идемте, – говорит он. – Я занял нам всем скамью.
Ты позволяешь провести себя туда, где будущий доктор занял вам всем места, и вы втискиваетесь меж двух других семейств, двумя рядами впереди миссис Куинси и миссис Локк – они сидят вместе, держась за руки, взгляды их возведены горе, губы шевелятся в такт мрачным фанатическим речам попа. Ты проходишь мимо них, не говоря ни слова, садишься там, где указано, и, несмотря на недавно обретенное миропонимание, нарастающую уверенность в том, что Вселенная устроена совсем не так, как ты привыкла думать, устраиваешься со всеми возможными удобствами. Поддавшись старому ритму библейских стихов, ты присоединяешься к общему хору и молишься вместе со всеми вокруг.
Небеса снаружи становятся ярче и ярче, яростнее и яростнее, готовясь вот-вот разразиться бедствиями. Что за неведомый, незримый мир породил их? Но что-то – сговор жаркой духоты с усталостью и тревожной бессонницей, не отпускающей тебя с самого рождества, а может, чье-то незаметное вмешательство – помогает тебе, несмотря на жуткий гвалт, на пронзительные визги паствы и надсадный рев пастыря, погрузиться в легкую, прерывистую, рассеянную дрему. Стоит лишь уснуть, ты видишь сон, а во сне видишь все и все понимаешь.
Ты видишь целый легион, целую армию Уильямов – одинаковых и в то же время таких разных. Одни из них толсты, другие худы, одни прославлены, другие – в безвестности. Вот чванный фанфарон, опьяненный вином и самомнением. А вот изнуренный, меланхоличный книжник; он мертвенно-бледен, и каждое слово, доверенное им бумаге, для него – словно мучительная жертва. Вот потаскун, не пропускающий ни одной юбки; лицо его раскраснелось от грязной похоти. Вот человек, состарившийся до срока, полупомешанный, исполненный решимости высказать свою правду любой ценой. Вот делец, а вот пророк. Вот гений, а вот везучий дурак. Трубадур, актер, библиотекарь, путешественник, надсмотрщик, бродяга и мот и многие-многие другие. В одном человеке – вся жизнь! Весь человеческий опыт – в тысяче тысяч версий одной и той же личности!
Ты встречаешься взглядом с теми, кто тебе уже знаком – со стройным, прекрасным Уильямом, явившимся в твой сад; с глашатаем беды, первым пришедшим к твоему порогу – и понимаешь: оба они – все они – и есть члены той самой Гильдии.
Какова же природа их битвы? Конечно, речь не о войне в буквальном смысле слова. Ни строя, ни оружия… скорее, тут что-то иное – расплывчатое, аморфное…
Вот оно! Вот и враг.
Огромная белая волна несется навстречу. Пустота. Чистая белая страница, поглощающая все на своем пути. Точно лавина, катится она из мира в мир, обволакивая их, пожирая, обращая в ничто, будто всех этих миров никогда и не бывало на свете.
Ты вглядываешься в массу Шекспиров, ища среди них своего – толстячка-семьянина, до недавнего времени не покидавшего дом. Но его нигде не видать. Тебя пробирает дрожь. Неужели он пропал, исчез в пустоте навсегда?
И тут ты просыпаешься, разбуженная громкими криками, руками детей, стиснувшими твои пальцы, общей сумятицей и отчаяньем.
Разом открыв глаза, ты инстинктивно тянешься к тем, кого любишь, и тут же замечаешь, что изменилось вокруг.
Свет. Свет стал другим.
Все, что с утра было темно-красным, теперь изменилось.
Багрянец сменился ослепительной, беспощадной белизной – яростной, неумолимой и (ошибки тут быть не может) ненасытной.
– Она здесь, – шепчешь ты тем, кто рядом, а заодно и самой себе. – Она здесь. Пустота пришла к нам.
4 января 1602 г.
Ты бежишь – уже не первый час, мчишься к пределам сил, к границам разума.
Выбежав из церкви, ты понеслась по стратфордским улицам, мимо своего дома, бок о бок с детьми. Вы бежите, а мир за спиной пожирает пустота; все, что ты когда-либо знала, растворяется, исчезает, сметенное прочь неумолимой, безжалостной белой лавиной, волной ослепительной смерти. Она преследует тебя по пятам, не отставая ни на шаг, как бы отчаянно ты ни неслась вперед.
Если уж твои силы на исходе, то дети, должно быть, готовы вот-вот сдаться, хотя все трое – стоически мужественные, целеустремленные Джудит с Хемнетом и Сьюзен, тихо плачущая с той минуты, как ненасытное ничто поглотило этого олуха, ее возлюбленного, в паре ярдов от дверей перчаточника – терпеливо, безропотно продолжают бег.
Так, вчетвером, вы, тяжко дыша, на исходе сил, бежите от верной гибели. Наконец – пожалуй, этого было не миновать – впереди поднимается лес, и ты с болезненной ясностью понимаешь, что именно здесь, в Арденском лесу, все и закончится.
Но, как только эта мысль приходит в голову, сзади, будто из самого сердца пустоты, будто зов с того света, доносится тот самый голос, которого тебе так не хватало все эти дни:
– Энн! Энн, любовь моя!
Ты уже потеряла надежду когда-нибудь услышать этот голос вновь, и потому, едва заслышав его зов, несмотря на всю свою непоколебимую твердость, замедляешь бег. Последние дни и часы научили тебя подозрительности и страху, и потому ты гонишь себя вперед, первым делом решив, что это ловушка, что тебя дурачат, ввергая в сомнения. Но голос – тот самый искренний, сердечный голос – не умолкает: