Вполне может статься, что большие решения нам вообще неподвластны, а те намерения, которые мы все-таки осознаем, касаются лишь деталей повествования. И прежде всего это относится к тому, о чем именно мы вообще собираемся написать. Уже довольно давно я пришел к выводу, что нельзя с самого начала пытаться спокойно и рационально рассмотреть весь спектр возможностей, оценить их сравнительные достоинства и недостатки и решить: мы будем писать вот такую книгу, а не вот этакую. Та часть нашей личности, которая хочет написать именно эту книгу, а не какую-нибудь другую, нередко на такое совершенно не способна, а та, что умеет писать книги, не желает возиться именно с этой.
Среди этих больших решений, которые принимаются за нас, находится вопрос тона и точки зрения. Я не могу заявить, что «намерен» писать от третьего лица, хотя, как правило, почти всегда выбираю именно этот способ. И точно так же я не собирался делать авторский голос «Темных начал» отличным по тону от романов о Салли Локхарт, а оба их — от голоса, которым рассказаны «Чучело и его слуга» и другие мои сказки. В каждом случае я находил тот голос, которого требовала сама история, и хотя мне кажется, что все они разные, все же смею предположить, что если бы кто-то дал себе труд пропустить несколько моих произведений через компьютер, чтобы сделать стилистический анализ, программа бы показала, что у меня есть свои привычки, особенности и характерные черты, которые всегда меня выдадут, какой бы голос и тон я не выбрал для книги. Но поскольку мне неизвестно, что это за черты, я не могу сказать, что имею в этом отношении какие-то осознанные намерения.
Пожалуй, больше всего читателей волнует такой аспект авторского намерения, как «послание». После того, как свет увидели первая и вторая книга «Темных начал» (но определенно до появления третьей), мне неоднократно задавали вопрос, какие из моих персонажей плохие, а какие — хорошие; кому следует аплодировать, а в кого кидаться помидорами? Они, читатели, были явно разочарованы отсутствием четких сигналов со стороны автора и самой книги или хотя бы издателей (есть же, в конце концов, и реклама!) и чувствовали себя, так сказать, брошенными посреди бурного моря без руля и ветрил. Ответ я дал такой: «Этого я вам не скажу, но история еще не закончена. Подождите, пока прочитаете до конца, и тогда решайте сами. Но что вы будете делать, если персонаж, которого вы считали плохим, вдруг сделает что-то хорошее? Или хороший — что-то плохое? Может, лучше сосредоточиться на плохих и хороших поступках, а не персонажах? Люди — вообще существа сложные».
Судя по всему, аудитория этим удовольствовалась и вопрос задавать перестала, а с тех пор, как вышла последняя книга, меня уже редко спрашивали об этом в такой форме. Но в наши дни религия и мораль вызывают особенно острую тревогу, поэтому в том или ином виде вопрос этот все равно возникает. В частности — и в том, который я уже упоминал: «Можно ли думать вот это, если автор, очевидно, хотел сказать то? Какой угол зрения, какой ответ — правильный?» Люди и правда считают, что изначальное намерение автора важнее всего и что писатель может рассказать, как нужно читать его книгу.
Последняя сторона намерения, которую я собираюсь рассмотреть, связана с аудиторией в целом. «Для какого возраста предназначена эта книга?» У разных авторов на этот счет бывают самые разные мнения. Кто-то с радостью скажет: «Для шестиклассников и семиклассников» или «От тринадцати лет и старше» — а кто-то этого сделать решительно не сможет. В 2008 году большинство британских издателей детской литературы объявили, что в целях повышения продаж они теперь будут указывать на каждой книжной обложке возраст (5+, 7+, 9+ и так далее) — чтобы взрослые покупатели в неспециализированных магазинах могли разобраться, станет ли та или иная книга хорошим подарком для ребенка. Эта инициатива встретила горячий отпор целого ряда авторов, которые восприняли это как то, что издатели противятся их стремлению писать книги для читателей самых широких возрастных категорий, и считали, что возрастные маркеры отвратят многих детей от чтения книг, которые вполне могли бы им понравиться. Эта дискуссия продолжается до сих пор, демонстрируя в том числе и спорную природу самого «намерения». Действительно ли возрастные рекомендации любого сорта подразумевают, что книга предназначена для определенной категории читателей? Лично я придерживаюсь той точки зрения, что единственный подходящий глагол здесь будет «надеяться», но никак не «намереваться». У нас нет права рассчитывать на какую бы то ни было аудиторию. Сама идея сортировать читателей еще до того, как они увидят хотя бы первое предложение книги, представляется мне в высшей степени самонадеянной.
И в заключение. Авторское намерение в отношении книги — материя сложная и неуловимая; честно и полно объяснить его не всегда возможно. Следует ли думать, что читатель все равно захочет узнать эту сложную и неуловимую правду? Будет ли ему от нее хоть какая-то польза? Возможно, да — если его искренне интересует процесс сочинительства со всеми его двусмысленностями, противоречиями и неясностями; и, скорее всего, нет, если он хотел получить простой ответ и избавиться от сомнений, правильно ли он понял то, о чем говорится в книге.
Однако было бы слишком легкомысленным утверждать, что авторское намерение совсем ничего не значит. В других сферах деятельности оно значит очень много. Если мы случайно сбросим горшок с цветком с шестого этажа кому-нибудь на голову, это будет несчастный случай; если намеренно — это будет убийство. Суд очень хорошо различает разницу в таких делах. С этим непосредственно связан и вопрос ответственности. Если писатель сочинил историю, разжигающую, к примеру, расовую ненависть, может ли он снять с себя ответственность, заявив, что каковы бы ни были его намерения, дело совершенно не в них, да и вообще намерения не имеют значения? Заведомо отвергая значимость намерения и ответственности, мы низводим автора до искусной программки распознавания звуков, пишущей под диктовку из какого-то незримого источника. Разумеется, наши намерения до некоторой степени важны — просто временами бывает очень трудно сказать, в чем же они заключаются.
На практике наши ответы на вопросы читателя зависят от того, как мы оцениваем его потребности, возраст, степень зрелости и интеллектуальные способности, а также ситуацию, в которой эти вопросы были заданы. Если нам повезло и перед столом выстроилась целая очередь юных читателей, желающих получить автограф на только что купленной книге, времени на ответы у нас не так уж много. С небольшой группой хорошо подкованных студентов-филологов в университетской аудитории дело обстоит совсем иначе.
И все же когда мне зададут такой вопрос, я попытаюсь объяснить (обычно я так и делаю), что намеревался сочинить как можно лучшую историю и как можно лучше ее написать. И заодно воспользуюсь случаем поговорить о демократической природе чтения. Я скажу, что каково бы ни было мое намерение, смысл книги к нему не сводится. Он раскрывается во взаимодействии между словами, которые я расположил на странице в определенном порядке, и разумом прочитавшего их человека. Если человек в результате пришел в замешательство, лучше всего обсудить книгу с кем-то еще, кто ее прочитал, и дать смыслу естественным образом всплыть и проявиться в беседе — на демократических началах. Я готов и хочу участвовать в таких беседах, потому что я тоже прочел книгу, и если меня в процессе спросят о моих намерениях как автора, любой ответ тоже станет частью общего дискурса. Но убедить читателей, что мое прочтение не более авторитетно и окончательно, чем любое другое, бывает очень нелегко.
Возможно, я не слишком прояснил вопрос для тех, кто желал узнать о моих авторских намерениях. Зато я ввел понятие читательской реакции, а оно, на мой взгляд, куда более полезно.
Это эссе впервые увидело свет в книге «Ключевые слова в детской литературе» под редакцией Филипа Нелла и Лиссы Пол (New York University Press, 2011).
В 1986 году мне повезло устроиться на работу в Вестминстерский колледж, который теперь стал составной частью Университета Оксфорд Брукс. Моим коллегой был некто Гордон Дэннис. Я очень многое от него узнал — в том числе и то, что о детских книгах можно говорить ничуть не менее интересно, чем о книгах, предназначенных исключительно для взрослых. Я горячо приветствую рост интереса к детской литературе как предмету академического изучения, даже несмотря на то, что далеко не уверен в собственной способности изъясняться академически — как о том говорится в следующем эссе.
Детская литература без границИсториям не нужны паспорта
Об историях, детях и взрослых
Эта беседа, по крайней мере, частично будет посвящена детской литературе — так говорится в программе. Я с самого начала хочу подчеркнуть, что не стал бы рассматривать вопрос в академическом ключе, даже если бы мог: мне трудно сколько-нибудь долго (или хоть сколько-нибудь глубоко) думать о чем-то, что не имеет для меня практического применения. Моя способность говорить о детских книгах строго ограничена тем фактом, что я сам их пишу, так что это будут размышления человека, который сочиняет истории и анализирует, как он это делает, а не филолога, досконально изучившего предмет с академической точки зрения.
Я собирался начать с попытки объяснить, что же такое детская литература, но это оказалось не так-то легко. Мы думаем, будто понимаем, что она собой представляет, — об этом написано немало книг; можно даже стать профессором в этой области, но термин все равно останется довольно скользким. Детская литература решительно не похожа ни на какую другую.
Если взять, например, большой книжный магазин, его ассортимент можно будет разместить в торговом зале множеством разных способов. Обычно книги делятся по жанрам: хоррор, детективы, научная фантастика и так далее, но детская литература в этом смысле — не жанр.