И последнее, что я хочу сказать. В по-настоящему хорошей истории — такой, которая вызывает стремление самому сделать что-то подобное или даже превзойти, — события не толкуются, а просто пересказываются. «Сами события, — сказал Исаак Башевис Зингер, — гораздо мудрее, чем любой комментарий к ним». Не надо рассказывать публике, в чем смысл вашей истории. Никто из нас не может знать, что творится в голове у другого человека, так что подобные попытки все обречены на провал.
Искать смысл — личное дело читателя. Писателю негоже навязывать ему свое видение. Любой из нас надеется когда-нибудь сочинить историю, которая прозвучит, как музыкальная нота во всем богатстве обертонов и гармоний. Какие-то из них лучше расслышит вот этот человек, какие-то — вон тот. Среди обертонов найдутся и такие, которых не слышал и не подразумевал даже сам рассказчик. Более того, слушатель будет взрослеть, и со временем одни обертоны поблекнут, а другие, наоборот, станут слышаться яснее. Именно это и происходит с по-настоящему великими сказками: в шесть лет вы понимаете «Красную Шапочку» вот так, а в сорок — уже совсем по-другому. Самый лучший способ рассказать историю — это объяснить, что случилось сначала и что было потом… и вовремя заткнуться.
Когда я только начал обдумывать тему детской литературы, готовясь к этой беседе, меня вдруг со всех сторон окружили образы сада. «Алиса в Стране чудес» полна садов, а уж «Зазеркалье» и подавно. Хамфри Карпентер назвал свое исследование детской литературы так называемого «золотого века» «Таинственные сады», в честь романа Фрэнсис Ходжсон Бернетт. О садах поется и в детских песенках: именно в саду злосчастная дева лишилась носа в пользу дрозда[33], а в «Мэри, Мэри»[34] описывается преображение сада, которым гордился бы сам Алан Титчмарш[35].
Сад — это безопасное, укрытое место; место красоты, в конце концов. Вы охотно отпустите детей там поиграть. С садом связаны идеи роста, развития, обучения, воспитания, взращивания, поддержания порядка, прополки, аккуратности внешнего облика и всего прочего в том же духе; это теплица, которую можно будет покинуть, когда станешь достаточно сильным, чтобы выжить во внешнем мире. Словом, причин связывать детей и детскую литературу с образом сада поистине великое множество.
И поэтому, когда меня попросили поговорить о детской литературе, я принялся искать метафору сада, с которой можно было бы начать, — но этот подход не сработал, потому что в голову с завидным постоянством лез безумный, хаотический сад из гениального «Великого Панджарабана»:
Так что она пошла в сад срезать себе капустный лист на яблочный пирог. Но тут огромная медведица, как раз проходившая по улице, сунула голову в магазин.
— Как? Мыла нет?
Так он и умер, а она крайне неблагоразумно вышла за цирюльника. И там были пикнинни и юбилеи, и горуйли, и сам Великий Панджарабан с маленькой круглой пимпочкой сверху, и все принялись играть в «как попало», пока у них порох не кончился на каблуках.
Так что вот она, моя метафора сада. Что же мне теперь с ней делать? Это вам не какой-нибудь мирный и безопасный садик, где все растения ведут себя хорошо, а главное — предсказуемо. Здесь, если хочешь испечь яблочный пирог, изволь нарвать капусты. Да и люди в нем умирают с бухты-барахты — надо думать, от потрясения, — а по полу рассыпаны опасные и взрывчатые вещества. Такого просто нельзя допускать. Кто-то должен положить этому конец.
И кто-то пытается. Большая медведица требует чистоты и порядка. Очевидным образом, она — страж границы в штатском, или, может быть, школьный инспектор. Правда единственное, чего ей удается добиться, — это гибель ни в чем не повинного прохожего.
Утешает то, что никто не обращает на это никакого внимания, и, насколько я могу судить, свадьба — благоразумная или нет — идет своим чередом, а вместе с ней и игра в «как попало». Я, пожалуй, присоединюсь к ней, если встречу эту компанию.
Эта речь была произнесена в Королевском литературном обществе 6 декабря 2001 года.
Идея границ, пограничников, стражей, таможенных пошлин, паспортов, виз и «пропускных писем» (воображаемого документа, который надо получить героям фильма «Касабланка», чтобы отбыть в спасительный Лиссабон) полна метафор. В наши дни «брексита» и политически инспирированной паранойи по поводу диких орд беженцев, которые наверняка все террористы, желание «вернуть контроль над нашими границами» цветет пышным цветом. Увы, вся эта машина взаимных подозрений никак не помогает людям нормально сосуществовать друг с другом. Во многих странах писателям становится все труднее издавать книги, не опасаясь тюремного заключения или еще чего похуже, — и это, к сожалению, уже совсем не метафора.
Напишем это краснымПрактика письма
Писательское дело как игра по правилам: как начинать и как заканчивать, как сочинять отдельные части и записывать их, а также о том, что далеко не все нужно писать красным
Меня попросили выступить на чтениях памяти Патрика Харди. Признаюсь, для меня это большая честь. Я никогда не знал его лично, но как читатель «Сигнала» отдавал себе отчет, сколь качественными были предыдущие лекции и сколь многими достоинствами обладали те, кто их читал, — сплошь выдающиеся и неизменно интересные люди, которым есть что сказать о нашем огромном мире — мире детской литературы. Об «огромном мире» я говорю без малейшей иронии: на нынешнем этапе нашей литературной истории для детских книг по самым разным причинам характерны широта и диапазон (в ментальном и моральном смысле), от которых взрослая художественная литература, кажется, уже отказалась. Но сегодня я не намерен снова заводить этот спор. Вместо этого я, пожалуй, начну с некой истории, продолжу обзором некоторых принципов сочинительства и закончу признанием.
История эта вполне реальна, она произошла лично со мной — вернее, я стал ее свидетелем — примерно год назад. (Сама эта фраза наглядно показывает, как поразительно трудно бывает говорить об историях. Разумеется, история как таковая ни с кем не происходила — произошли события. История случилась позже, когда я выбрал некоторые из этих событий и пересказал. С тех пор я делал это уже не раз, потому что события показались мне совершенно захватывающими, но сегодня собираюсь сосредоточиться на их последствиях и сделать это более последовательно.)
Я ехал на поезде из Оксфорда в Ньюкасл. Вагон был переполнен, и рядом со мной сидела молодая женщина с шестью детьми. Не уверен, что все они были ее: как минимум несколько приходились друг другу кузенами, так что юная леди была сразу и мама, и тетя. Самого маленького она кормила, а четырехлетке вручила огромный пакет чипсов, так что эти двое были очень заняты. Еще двое — мальчики лет одиннадцати — менялись футбольными вкладышами, так что тоже были при деле. А вот двум девочкам, восьми или девяти лет, я полагаю, было решительно нечем заняться, и они немного нервничали.
Мама выдала им цветные карандаши и альбомчик и сказала:
— А давайте вы напишете какую-нибудь историю?
Взгляд мой был прикован к тому, что я сам в тот момент читал (а именно к документам по Центру Детской Книги, который теперь известен как «Семь историй» — ради него я, собственно, и ехал в Ньюкасл), но сорока, которая сидит у всякого писателя на голове, немедленно повернула голову и уставилась на девочек глазками-бусинками. «Чем тут можно поживиться? — осведомилась она. — Что можно украсть? Что забрать к нам в гнездо?»
(На самом деле насест у меня на голове делят две птицы: сорока и еще одна — пыльный, душевно надломленный, безнадежно старомодный филин, который раньше работал учителем. Он тоже приоткрыл один глаз и приклонил слух — если совы вообще такое умеют, — желая выяснить, чему школа успела научить этих детей.)
Сначала девочки решали, как будут звать их героиню и где она будет жить, как зовут ее подруг, в какую школу она ходит и все такое прочее. Так они дошли до пролога к истории, и одна спросила другую:
— А разрешается писать, что она умеет колдовать?
Вот именно так она и сказала. Не «давай напишем, что она умеет колдовать», а «разрешается».
Филин открыл второй глаз. Сорока так свесила голову набок, что чуть не свернула себе шею.
В общем, они решили, что героиня умеет колдовать, и исписали целую страницу, все время советуясь по поводу дальнейших событий. Филин остался очень доволен тем, что писали девочки, аккуратно и правильно расставляли знаки препинания — и даже делили текст на абзацы. Сорока тем временем отчаянно пыталась читать написанное вверх ногами.
Тут вторая девочка сказала:
— Я знаю! Когда будут волнующие события, давай писать про них красным!
Сорока и филин в немом восхищении воззрились друг на друга. Думаю, пора уже оставить метафорических птиц в покое, так как эти две части меня пребывали в совершенном согласии со всеми остальными: мое уважение к великим восьмилетним писательницам было столь велико, что я бы непременно попросил у них автограф, если бы только осмелился. Увы, они вышли на следующей станции, и больше я ничего не услышал.
Сами видите, какова мораль сей басни. Юные леди самостоятельно открыли два основополагающих принципа сочинительства, о которых я сейчас вам расскажу, а потом добавлю к ним третий — он и так уже присутствовал в том, что они делали, хотя и не в том, что говорили.
Первый принцип таков: правила существуют.
Девочки сели за сказку по собственной воле, чтобы провести время, поиграть, получить удовольствие. Это не было ни домашней работой, ни школьным заданием, единственная цель которых — утолить голод этой британской заразы, этой образовательной чумы, Всеобщей национальной программы обучения. Они могли делать абсолютно все, что хотели — и все же одна спросила: «Разрешается ли…» Никто не наказал бы ее и не поставил плохую отметку, если бы она сделала то, что не разрешается. Нет, она хотела знать, чтó именно разрешается — не для того, чтобы избежать наказания, а чтобы именно это и сделать. Она хотела играть по правилам.