Братья Гримм, естественно, проявили интерес к этой книге, но подошли к ней критически: в мае 1809 года, в письме к Вильгельму Якоб выразил недовольство тем, как Брентано и фон Арним обходятся с материалом, сокращая, добавляя, модернизируя и переписывая его по собственному усмотрению. Любопытно, что впоследствии на том же основании — за чересчур вольное обращение с первоисточниками «Детских и семейных сказок» — будут критиковать самих братьев Гримм (и Вильгельма в особенности). Но так или иначе, принятое ими решение собирать и публиковать сказки не было уникальным: в то время фольклором увлекались многие.
Братья полагались на источники разного рода — и устные, и письменные. Некоторые сказки им присылали уже в записанном виде; например, два особенно интересных текста на нижненемецком языке — «О рыбаке и его жене» и «Можжевеловое дерево» — прислал художник Филипп Отто Рунге, и братья Гримм включили их в сборник в неизменном виде. Но большинство сказок они записывали со слов различных представителей среднего класса, в том числе друзей семьи. Среди них была и будущая супруга Вильгельма — Дортхен Вильд, дочь аптекаря. Сейчас, по прошествии двухсот лет, трудно сказать, насколько точно велись записи, — но так же обстоит дело и со всеми прочими собраниями народных сказок или песен, составленных до изобретения аудиозаписи. Важно не столько это, сколько сила и живость опубликованных версий.
Впоследствии братья Гримм внесли огромный вклад в развитие филологии. Закон Гриммов, сформулированный Якобом, описывает некоторые фонетические изменения в германских языках; кроме того, братья начали совместную работу над первым большим словарем немецкого языка. В 1837 году произошло самое, пожалуй, драматичное событие в их жизни: Якоб и Гримм вместе с пятью своими университетскими коллегами отказались принести присягу новому королю Ганновера, Эрнсту Августу, который незаконно отменил конституцию. В результате братья лишились своих постов и вынуждены были перейти в Берлинский университет.
Но прежде всего братьев Гримм знают и помнят как составителей «Детских и семейных сказок». Первое издание вышло в 1812 году; за ним последовало еще шесть (на этом этапе основную редакторскую работу выполнял Вильгельм), и к моменту седьмого (последнего прижизненного) издания книга приобрела невероятную популярность. Она сравнялась известностью со сказками «Тысячи и одной ночи» и стала одной из двух самых значительных и влиятельных коллекций народных сказок за все времена. От издания к изданию сборник пополнялся, а сами сказки под пером Вильгельма становились более пространными, в некоторых случаях — более продуманными и затейливыми, иногда — более пуританскими и определенно более благочестивыми, чем исходные версии.
Эти двести десять сказок стали богатейшим источником материалов для исследователей литературы и фольклора, культурной и политической истории, а также всевозможных направлений и школ интерпретации: фрейдистской, юнгианской, христианской, марксистской, структуралистской, постструктуралистской, феминистской, постмодернистской и так далее. Но лично меня сказки братьев Гримм всегда интересовали как истории. Поэтому я решил пересказать лучшие и самые увлекательные из них, убрав все лишнее — все, что мешает свободному ходу повествования. Я не стал переносить их в современную обстановку, не стал предлагать какие-то собственные интерпретации или поэтические вариации на тему оригиналов; я всего лишь хотел создать версию, которая будет прозрачной, как вода. «Как бы я рассказал эту историю сам, если бы услышал ее от кого-то другого и захотел передать дальше?» — вот каким вопросом я руководствовался.
В сказке нет психологии. Внутренняя жизнь персонажей бедна; движущие причины их поступков ясны и очевидны. Если какой-то человек хороший, то он определенно хорош, если плохой — то столь же определенно плох. Даже в случае с неблагодарной принцессой из «Трех змеиных листочков», которая необъяснимым образом воздает мужу злом за добро, мы узнаем о ее злодеянии сразу же, как только оно происходит. Нет никаких секретов. Нет никаких душевных метаний и загадок человеческой психики, тихих голосов памяти, полуосознанных сожалений, сомнений или желаний, занимающих столь важное место в современном романе. Создается впечатление, будто персонажи сказок вообще действуют неосознанно.
Мало у кого из них есть личные имена. Чаще всего их различают просто по профессии, положению в обществе или по манере одеваться: мельник, принцесса, корабельщик, Медвежья Шкура, Красная Шапочка… А если у кого-то и оказывается собственное имя, то это, как правило, Ганс (точно так же, как героя любой английской сказки непременно зовут Джеком).
Самым удачным художественным отображением сказочных персонажей, на мой взгляд, служат не прекрасные иллюстрации к различным изданиям сказок братьев Гримм, вышедшим за многие годы, а простые картонные фигурки для кукольного театра. Они не объемные, а плоские. Зрителю они видны только с одной стороны — именно с той, с которой нужно. Вторая сторона остается нераскрашенной. Кроме того, персонажи на этих картонках изображены в таких позах, которые говорят либо о каком-то активном действии, либо о переживании сильного чувства. Поэтому отведенную им роль в спектакле без труда можно угадать даже на расстоянии.
Некоторые сказочные герои предстают не в одиночку, а группой, состоящей из более или менее одинаковых персонажей. Двенадцать братьев из одноименной сказки, двенадцать принцесс из «Стоптанных туфелек», семь гномов из «Белоснежки» — все они мало чем отличаются друг от друга. Отсылка Джеймса Меррила к комедии дель арте здесь особенно уместна: в знаменитой серии рисунков Джандоменико Тьеполо (1727–1804) один из персонажей этого жанра, Пульчинелла, изображен как целая толпа одинаковых простачков. На одном рисунке дюжина Пульчинелл одновременно пытаются варить суп, на другом — с изумлением разглядывают страуса. Реализм не справляется с понятием множественности персонажа: двенадцать принцесс, каждый вечер стаптывающих туфельки на балу, или семь гномов, спящих бок о бок в своих кроватках, принадлежат к совершенно иному миру, сверхъестественному и в то же время абсурдному.
Для сказки быстрое развитие сюжета — огромное достоинство. Хорошая сказка мчится от события к событию так же стремительно, как сменяют друг друга картины сновидения, а если и замедляет ход, то лишь настолько, чтобы сказать самое необходимое. Лучшие сказки — отличные примеры того, что нужно, а чего не нужно для хорошей истории; заимствуя образ у Редьярда Киплинга, можно сказать, что лучшая сказка — это огонь, который горит так ярко, потому что из очага выгребли всю золу.
Посмотрим, например, как начинается сказка. Стоит нам увидеть слова «Жили-были» — и нас уже захватил поток истории:
Жил да был на свете такой бедняк, что ему нечем было прокормить даже своего единственного сына.
И сын сказал ему: «Отец, я вижу, что дома от меня никакой пользы. Я вам только в тягость. Уж лучше я пойду и попытаюсь сам заработать себе на хлеб».
А через несколько абзацев он уже женится на королевской дочери.
Или вот:
Жил-был крестьянин. Денег и земли у него было много, но одного ему недоставало для счастья: не было у них с женою детей. Встретит он, бывало, других крестьян в городе или на рынке, а они давай над ним потешаться и спрашивать, отчего это ему с женой не удается того, с чем легко справляется даже его скотина. Может, они не знают, как это делается? И вот, наконец, однажды он рассердился и, вернувшись домой, воскликнул: «Будет у меня ребенок! Хоть бы и еж, а будет!»
Сочиняя сказку такого рода, не всегда легко понять, какие события необходимы, а какие будут лишними. Но всякому, кто хочет научиться рассказывать сказки, стоило бы изучить «Бременских музыкантов». Это маленькая нелепая побасенка и в то же время настоящий шедевр повествовательного искусства, в котором нет абсолютно ничего лишнего, и каждый абзац продвигает историю вперед.
В сказках нет никакой образности, кроме самой очевидной. Бела, как снег, румяна, как кровь — ничего более. Нет в них и подробных описаний природы или людей. Лес — дремучий, принцесса — прекрасная, волосы у нее — золотые, и действительно, что еще нужно? Когда вы хотите поскорее узнать, что случится дальше, красивые описания только раздражают.
Впрочем, в одной истории есть такое место, где красивое описание сочетается с изложением событий, причем настолько эффективно, что одно без другого просто бы не сработало. Я имею в виду сказку «Можжевеловое дерево», а отрывок, о котором идет речь, начинается после того, как женщина загадывает желание родить ребенка, румяного, как кровь, и белого, как снег. Ход ее беременности описывается на фоне сменяющихся времен года:
Месяц прошел — и растаял снег.
Прошло два месяца — и все зазеленело.
Прошло три месяца — и вся земля укрылась цветами.
Четыре месяца прошло — и ветви деревьев окрепли и переплелись между собой, и весь лес зазвенел от птичьего пения, и опали с деревьев цветы.
Прошло пять месяцев — и женщина снова пришла к можжевеловому дереву. И так от него сладко пахло, что сердце забилось у нее в груди быстро-быстро, и она упала на колени от радости.
Шесть месяцев прошло — и плоды на деревьях вызрели и налились соком, и женщина стала спокойнее.
Когда прошел седьмой месяц, нарвала она можжевеловых ягод и съела так много, что заболела и опечалилась.
Когда же прошел восьмой месяц, она позвала своего мужа и со слезами сказала ему: «Если я умру, похорони меня под можжевеловым деревом».
Это прекрасно, но не просто прекрасно, а в особом смысле: улучшить это при пересказе почти невозможно. Придется или пересказать в точности, как есть, или, по крайней мере, подобрать другие месяцы с другими свойствами, которые бы так же осмысленно соотносились с развитием ребенка в утробе матери, а оно, в свою очередь, — с можжевеловым деревом, благодаря которому героиня сказки — дочка этой женщины — в конце концов воскреснет.