Дядюшка отложил книгу в сторону, тетя нервно бросила вязанье.
— Том, — начала она, — тебе не следует мучить дядю такими странными вопросами. Он устал после целого дня работы.
— Нет-нет, Гвен. На вопросы детей всегда надо отвечать. В вопросах Тома меня немного смущает только то, что в них порой недостает связности и, может быть, серьезности. Возьмем первый вопрос: можно ли пройти сквозь дверь, вернее, как можно пройти сквозь дверь?
Тетя вздохнула с облегчением, она явно не прислушивалась к беседе, имевшей место ранее.
— Ну, это понятно — тут большого ума не надо. — Дядюшка только поднял брови, и жена поспешила поправиться: — Ну, ты понимаешь, что я имею в виду, — мы же каждый день проходим сквозь двери.
И дальше в том же духе. По этому диалогу совершенно понятно, что делает рассказчик: он изображает дядю Алана напыщенным домашним тираном, но не напрямую, а показывая нам тетю Гвен и ее нервные реакции на все, что говорит или собирается сказать ее муж.
(Отмечу еще два небольших штриха, при помощи которых рассказчик окончательно уничтожает Алана Китсона в наших глазах. Ближе к концу книги, когда Том, не обнаружив за дверью сада, будит весь дом отчаянными криками, Алан объясняет соседям, что племянник его жены ходит во сне, тем самым перекладывая часть вины на Гвен. Разумеется, Том и ему приходится племянником, пусть и не кровным, — спрашивается, что ему стоило сказать «мой племянник»?
А на следующий день, когда миссис Бартоломью требует извинений за ночной переполох и тетя Гвен собирается встать на защиту Тома, Алан пытается ее остановить: «Гвен, успокойся. Она наша квартирная хозяйка. Не надо ее сердить».
Так, всего несколькими прицельно точными взглядами рассказчик препарирует и преподносит нам на блюдечке этого домашнего тирана.)
Второй пример взгляда с близкого расстояния и с правильно выбранной точки относится к последнему совместному приключению Тома и Хетти, когда они отправляются на коньках в Или и поднимаются на башню кафедрального собора. Сначала мы смотрим глазами Хетти:
В тот самый момент Хетти обернулась посмотреть, куда делся Том. Вместо одного мальчика стояли два — оба в пижамах и очень похожие друг на друга. Второй мальчик казался таким же тонким, каким с недавнего времени стал Том — парапет просвечивал сквозь них обоих. Хетти ничего не могла понять.
— Том, ну где же сад? — недовольно спросил Питер. — Я думал, вы с Хетти сейчас в саду.
Том ответил без обиняков, потому что всем сердцем почувствовал — времени мало и с каждой минутой становится все меньше.
— Сад остался там, — он показал в направлении Каслфорда, — зато Хетти здесь.
— Где? Я ее не вижу.
Том показал пальцем, и Питер увидел, что одна-единственная посетительница на другом краю крыши смотрит в их сторону.
— Вот она, прямо напротив тебя, держит в руках коньки.
— Да ты что! — возмутился Питер. — Это не Хетти, а какая-то взрослая тетка.
Том взглянул на Хетти, словно увидел ее в первый раз, да так и остался стоять с раскрытым ртом.
— Время! — объявил смотритель. — Прошу вас, леди и джентльмены, пора спускаться!
В этот момент нам, читателям, нужно посмотреть на Хетти не глазами Тома, а еще чьими-нибудь. Единственный персонаж, который видел ее и может, сам того не понимая, донести до Тома смысл увиденного, — это Питер. И еще я представляю себе, как обрадовалась Филиппа Пирс, когда нашла такую удачную реплику для смотрителя — «Время!»
Закончу лекцию тем же, чем заканчивается книга, — этим волшебным заключительным абзацем (волшебным в прямом смысле — удивительным, чудесным, невероятным). Вот он:
Потом тетя Гвен так описывала это мужу:
— Они обнялись, как будто знали друг друга долгие-долгие годы — а ведь познакомились только сегодня утром! И еще кое-что, Алан, хотя это звучит совершенно бессмысленно… Конечно, миссис Бартоломью такая согнутая, маленькая старушка, не выше Тома, но знаешь, на прощание он обнял ее просто как ровесницу.
Почему рассказчик не сообщает нам об этом прямо, а вкладывает рассказ о происшедшем в уста тети Гвен? И почему не показывает эту сцену глазами тети Гвен непосредственно в настоящем, а перескакивает в некое неопределенное будущее, которое описывается словом «потом»?
На мой взгляд, это все равно, что спросить: «А почему Моцарт поставил здесь именно эту ноту, а не ту?» Единственно возможный ответ: «Потому что он — Моцарт». При виде совершенства нам остается только признать его таковым и приветствовать аплодисментами. А этот знаменитый последний абзац — действительно само совершенство, и не в последнюю очередь — благодаря идеальному такту рассказчика, самому классическому из всех достоинств.
Представьте себе, как бы это выглядело, если бы книга закончилась такими словами рассказчика: «На прощание он обнял ее просто как ровесницу». До чего бы это было фальшиво! Катастрофическая ошибка! Из уст рассказчика это прозвучало бы до омерзения слащаво, тогда как нам сейчас больше всего нужны тепло и глубина искреннего чувства. Разумеется, гениальность этого отрывка — в том, что Гвен выражает это необходимое чувство, сама не понимая, о чем говорит, и предоставляя нам сделать выводы самостоятельно. И это действительно должно произойти не сразу, а потом: нам нужно не стороннее описание чувств, которые испытывает Гвен, а непосредственное выражение этих чувств, идущее изнутри. И Гвен выражает их собственными словами, когда рассказывает мужу о происшедшем. В некотором отношении тетя Гвен — эта добросердечная женщина, нервная, подчас глуповатая, но куда более отважная и бесконечно более восприимчивая, чем ее муж, — и есть настоящая героиня книги. Подобно садовнику Авелю, единственному, кроме Хетти, обитателю прошлого, который способен видеть Тома, тетя Гвен ухитряется заглянуть в прошлое и увидеть ту маленькую девочку, которой когда-то была миссис Бартоломью, а затем поделиться своим откровением с мужем — прекрасно зная, что он сочтет это «совершенно бессмысленным».
Что ж, тем хуже для тех, кому хватает ума распознавать бессмысленное и отмахиваться от него, не теряя времени даром. И — честь и хвала тем, кто все-таки делится своими откровениями с этими умниками, хотя и понимает, что до них не достучаться.
Об этой книге и о таинственной, теневой фигуре рассказчика, равно как и о прочих персонажах можно было бы говорить еще очень и очень долго. Но автор и рассказчик — не единственные участники процесса чтения. Есть еще и настоящий, живой читатель. И есть читатель имплицитный — тот, на которого предположительно рассчитана книга. И, наконец, есть самая таинственная из всех теневых фигур — имплицитный автор (или, как я предпочитаю его называть, подразумеваемый автор).
Да, чуть не забыл! Есть еще наш мистер Здравый Смысл, он же Читатель-которого-не-одурачишь. Но он не ходит на лекции, так что о нем и вправду можно забыть с чистой совестью, — да и в любом случае отпущенное мне время подошло к концу.
Эта лекция памяти Филиппы Пирс была прочитана в Хомертон-колледже Кембриджского университета в 2011 году.
После лекции одна из слушательниц (которая оказалась дочерью Филиппы Пирс) подошла ко мне и спросила, знаю ли я о том, что эта знаменитая последняя глава обязана своей славой редактору. Я не знал, и она рассказала мне, что первоначально за этой главой следовала еще одна, но редактор посоветовал убрать ее, сочтя известный нам финал идеальным. Филиппа Пирс прислушалась к его совету. Иногда мне кажется, что фамилию редактора — наряду с фамилиями верстальщика и дизайнера — следовало бы указывать на каждой книге.
Чтение в ПограничьеЧтение, книги и иллюстрации
О пространстве между внутренним миром читателя и книгой, которую он читает, а также о некоторых иллюстрированных книгах, в Пограничье которых мне особенно нравится гулять
Пограничье, то есть область, которая начинается непосредственно за границей, — это пространство, формирующееся между индивидуальной психикой читателя и книгой, которую он читает. Для каждого человека это пространство будет особым, потому что некоторые части Пограничья принадлежат книге, а некоторые — конкретному читателю, то есть нам: нашим воспоминаниям; ассоциациям, которые у нас вызывает то или иное слово или пейзаж; тем элементам повествования, которые находят особый отклик у нас лично. Поэтому сколько бы ни было у книги читателей, среди них никогда не найдется даже двоих, которые восприняли бы эту книгу одинаково. Но мы всегда можем поговорить об этом с другими читателями; можем рассказать им о своих впечатлениях и сравнить нашу пограничную область с чужими.
Эта тема напрямую связана с понятием «лиминальность», или опыт пороговых состояний. Отправляясь в Пограничье, мы переходим из одного состояния сознания в другое, или, если угодно, с одного экзистенциального плана на другой. Обратившись к Википедии (в 2010 году) за ответом на вопрос, что такое лиминальность, я нашел определение, которое, на мой взгляд, едва ли можно улучшить: лиминальность — это «состояние, характеризующееся неоднозначностью, открытостью и неопределенностью. Наше чувство „я“ отчасти растворяется ‹…› Это переходный период, в котором обычные границы мысли, самоопределения и поведения становятся более гибкими; это ситуация, способная открыть перед нами новые перспективы».
Это подвижное, переходное, неоднозначное состояние великолепно изображено на картине Гвен Джон «Выздоравливающая».
У Гвен Джон были верный глаз и твердая рука, и на многих ее картинах изображены женщины за чтением; похоже, это была ее любимая тема. Выражение лица у читающей женщины — увлеченное, внимательное и спокойное: она сосредоточена на книге и в то же время совершенно расслаблена. Мир вокруг нее как будто растворяется в бледной, призрачной дымке грезы или сна. Мы не знаем, сколько времени она уже провела за книгой: пять минут или пять часов. Мир, в котором она сейчас живет, остается для нас невидимым; женщина находится в том самом Пограничье, и все, что мы видим, — это небольшое замкнутое пространство между ее глазами и книгой у нее в руках. Она сейчас одна — и в то же время не одна. И она совершенно довольна своим состоянием, как и мужчина на картине Домье.