Гвен Джон, «Выздоравливающая». (См. также цветную вклейку.)
Оноре Викторен Домье, «Читающий мужчина в саду»
В сценах, подобных этой, есть некая идеальная самодостаточность. Читатель, книга, окружающая обстановка… мы с вами — тоже читатели книг, и смотрим на все это с удовольствием и узнаванием. Это совершенная гармония: деятельность и покой, внутренний мир Пограничья и внешний мир сада, пронизанного солнцем, расслабленность и сосредоточенность. Когда мы видим кого-то, настолько погруженного в книгу, мы, любители книг, узнаем в нем родную душу: мы понятия не имеем, кто он такой, и вместе с тем понимаем, что у нас с ним много общего. Мы разделяем и одобряем его желания; то, что приносит ему удовольствие, нравится и нам. Мы бы тоже с радостью посидели на этой удобной скамейке в тени деревьев, испещренной пятнами света.
Точно так же нам понятна и свирепая страсть читательницы, изображенной на картине Бальтюса. Эта девушка похожа на хищное животное, выслеживающее книгу, как добычу. Кошка, с виду так невинно сидящая рядом, на самом деле только кажется безобидной: просто у нее сейчас нет мыши, с которой можно было бы поиграть. А у девушки такая мышь есть: эта книга, которую она обхватила одной рукой и ни за что на свете не отпустит. Эта картина, как и многие другие работы Бальтюса, полна двусмысленностей, загадок и сексуальных подтекстов, а подчас и откровенностей: почему вторая девушка спит, положив себе на колени футляр от виолончели? Почему на нижнем конце этого футляра стоит кувшин? Глядя на молодую читательницу, устроившуюся на полу, вполне можно предположить, что вторая девушка на самом деле мертва, а вовсе не спит.
Бальтюс, «Гостиная»
Дело в том, что когда вы читаете с такой самозабвенной страстью, все остальное становится неважно. Будем честны: навязчивое, беспощадное, одинокое, беспринципное, почти что дикарское поглощение текста, практически уничтожающее для нас внешний мир, — это одно из тех состояний, которое мы когда-то наверняка испытывали сами.
На последней иллюстрации в этой коротенькой серии — на плакате из коммунистического Китая — изображено счастливое собрание рабочих и крестьян, которые учатся читать. Здесь тоже показано, как может выглядеть чтение при взгляде со стороны, но это чтение совершенно иного рода. Здесь одиночеством и не пахнет: чтение — это социальный императив; это ваш долг перед партией; когда вы научитесь читать, вы сможете изучить труды Мао Цзэдуна, из которых узнаете верные ответы на все вопросы, — и тогда, подобно солнцу на востоке, над миром воссияет диктатура пролетариата.
С точки зрения китайских коммунистов чтение — занятие коллективное. Поэтому не удивительно, что режимы, подобные этому, активно осуждают и подавляют саму идею частного, одинокого чтения, примеры которого мы видели на картинах Домье, Гвен Джон и Бальтюса. Такое чтение мыслится как антисоциальное; оно граничит с государственной изменой. Оно означает, что вы повернулись спиной к воле общества. Оно означает, что вы предаете партию. И поэтому такое сильное впечатление производят книги наподобие чудесного романа Дай Сы-цзе «Бальзак и портниха-китаяночка», воспевающего то уединенное, почти тайное погружение в книгу, которое изображено на первых трех иллюстрациях.
Дэн Шу, «Учимся читать и писать»
Все эти картины чтения — и уединенного, и коллективного — показывают его со стороны. На них мы видим, что остается в этом мире, когда кто-то отправляется путешествовать в Пограничье. Человек оставляет здесь свое тело, но его воображение, его сопереживание и сознание отчасти переносятся куда-то в другое место. Мы знаем, чем они занимаются — эти странные неподвижные фигуры над книгами, потому что мы тоже читаем книги и нам тоже доводилось странствовать в Пограничье, но мы не видим того, что видно им, потому что Пограничье у каждого свое. Чтобы показать, как это выглядит изнутри, нужны картины совершенно иного рода.
«Странник над морем тумана» Каспара Давида Фридриха — практически идеальный образ того пространства, которое я называю Пограничьем. Странник на этой картине одинок; никто, кроме нас, не видит того, что видит он; только он один сумел добраться до этой горной вершины, и то, что открылось его глазам — еще одна горная гряда, вздымающаяся над облаками, и дальние хребты, уходящие куда-то за горизонт, в бесконечность, — принадлежит только ему. Не стану отрицать, это чрезвычайно романтичный образ. Но я романтик во всем, что касается чтения, образования и многих других вещей, — и меня это совершенно устраивает.
На мой взгляд, картина Фридриха хорошо передает самую суть чтения: она показывает одновременно и объективный пейзаж, видимый страннику, и его субъективную реакцию на этот пейзаж. При этом одно эквивалентно другому: скалистые уступы, до половины скрытые туманом, — это трудности и препятствия, которые пришлось одолеть страннику по дороге к горной вершине. Читать хорошие книги бывает нелегко: для этого требуются сосредоточенность и настойчивость. Дерево на дальнем утесе, в направлении которого указывает локоть странника, — почти зеркальное отражение самого героя картины, подчеркивающее, насколько глубоко он отождествляется с природой. Дерево смотрит на него точно так же, как он смотрит на дерево: он не просто созерцает пейзаж, он — часть природы и в свою очередь объект ее созерцания. Читая великие произведения литературы, мы наблюдаем за людьми, похожими на нас, в таком контексте, который придает глубину и смысл нашей собственной жизненной ситуации. Горы на заднем плане, поднимающиеся еще выше, олицетворяют нравственный призыв: это еще не все, как бы говорят они, можно идти дальше! Впереди тебя ждут еще более высокие цели, новые вершины, с которых откроются еще более величественные виды!
Каспар Давид Фридрих, «Странник над морем тумана»
Вот это и есть Пограничье. Но главное, ради чего я выбрал эту картину, — то, что ее герой, или образ читателя, как я его называю, совершенно одинок. Каждый из нас вступает в Пограничье в одиночку — и в одиночку же исследует его и все то, что открывается в его пределах и дальше. Разумеется, мы можем вернуться и рассказать о том, что увидели, и если наш рассказ будет хорошим, правдивым и интересным, то, быть может, нам удастся заманить в Пограничье прочитанной книги и других читателей. Но они тоже отправятся туда в одиночку и будут исследовать Пограничье самостоятельно — до тех пор, пока в свою очередь не вернутся и не расскажут нам о собственных странствиях. И может статься, они найдут там несравненные сокровища, которых мы не заметили, — или, наоборот, поразившие нас чудеса покажутся им банальными и не стоящими обсуждения.
Подобные различия в восприятии одной и той же книги нередко возникают между родителями и детьми. Ребенок вечер за вечером требует читать ему вслух одну и ту же книгу, а взрослому она до смерти надоела: кажется, из нее уже выжато все до последней капли.
— Послушай, солнышко, у меня есть такая замечательная книга! Называется «Война и мир». Может, попробуем лучше почитать ее?
— Нет! Нет! Я хочу опять «Веселого кролика»!
Какая-то магия Пограничья зовет их возвращаться снова и снова.
А теперь я сделаю внезапный поворот на девяносто градусов и расскажу о некоторых книгах, которые оказались важными лично для меня и в Пограничье которых мне особенно нравилось странствовать. Здесь очень важную роль играют иллюстрации. Лет тридцать назад, когда я только вступал на поприще романиста, в детском книгоиздании произошли прискорбные перемены: иллюстрировать детские романы стало немодно. Меня это глубоко огорчает — и, полагаю, не меня одного.
С одной стороны, стала гораздо более доступной цветная печать, благодаря чему появилось множество замечательных книг с картинками. Но с другой — издатели больше не приглашают к сотрудничеству художников-графиков, таких как Энтони Мейтленд, Фриц Вегнер, Робин Жак, Чарльз Кипинг или Виктор Амбруш, создававших черно-белые иллюстрации для книг Леона Гарфилда, Филиппы Пирс, Розмари Сатклифф и так далее. На мой взгляд, это очень печально.
Но как бы то ни было, мои любимые картинки к моим любимым книгам — это замечательные образы Пограничья. И, разумеется, они воздействуют иначе, чем слова. Они похожи на окна: мы можем заглянуть в такое окошко, можем опереться на подоконник и помечтать; можем открыть окно и выпустить свое воображение наружу, чтобы оно полетало, как птица, над теми пейзажами, которые нам подарила чья-то щедрая фантазия.
Вот обложка к одному из моих любимых романов Леона Гарфилда — к «Саду наслаждений». Это иллюстрация создана блестящим художником Фрицем Вегнером (мне всегда хотелось, чтобы когда-нибудь он украсил своими работами и мои книги). Поскольку мы говорим о Пограничье, то есть о пространстве пересечения между мной и книгой или картинкой, то я буду беззастенчиво субъективен: я расскажу о своей реакции на эту картинку и о том, за что я ее люблю.
Обложка книги «Сад наслаждений», иллюстрация Фрица Вегнера. См. также цветную вклейку
Итак, что мне тут нравится? Не считая всей этой восхитительно романтичной атмосферы (фонарики на деревьях, влюбленные на скамейках, оркестр на эстраде и так далее), мне нравится поразительное мастерство художника. Мне нравится невероятное разнообразие мелких деталей и движений. Вы только посмотрите, как Вегнер вырисовывает листья на деревьях — и не только на тех, что поближе к зрителю! Посмотрите на аркаду, изображенную на дальнем плане: парочки или целые компании сидят за столами, над головами у них горят фонарики, и каждый стол накрыт скатертью — какая милая деталь! Посмотрите на решетки шпалер между проемами аркады и обратите внимание, как отличается их фактура от штриховки, использованной для теней или для темного неба. Посмотрите на лиственный орнамент и флероны, украшающие псевдоготический павильон для оркестра; посмотрите, на восхитительно абсурдное сочетание ориентальных арок с протянувшейся над ними зубчатой стеной, и обратите внимание на то, какое разнообразие текстур воссоздает художник при помощи одного только пера и чернил: здесь и муслиновые платья, и бархатные пиджаки, и кора деревьев, и