Некоторые современные врачи принимают и поддерживают рекомендацию Бертона относительно зверобоя, «божественная сила которого изгоняет бесов»: полагают, что это растительное средство — мягкая, но эффективная версия прозака. А что касается совета отвлекаться от душевных страданий, занимая себя полезным делом, то с этим и вовсе не поспоришь.
Но, пожалуй, самое надежное свидетельство того, насколько эффективна бертоновская «Анатомия», — это похвалы, которых удостоил ее великий меланхолик Сэмюэл Джонсон, единственный человек, который взял на себя смелость улучшать Бертона: «Что такое корабль, как не тюрьма?» («Анатомия», 2.3.4); «Тому, кто не стремится засадить себя в темницу, не следует идти в моряки: быть на борту корабля — все равно что сидеть в тюрьме, рискуя, к тому же, что эта тюрьма утонет» (Босуэлл, «Жизнь Сэмюэла Джонсона», 16 марта 1759 года).
Свой грандиозный труд Бертон завершает превосходным советом: «Не избегай людей; не живи в праздности». Эта рекомендация выше всяких похвал, отмечает Джонсон, но добавляет, что ее стоило бы поправить: «Если ты живешь в праздности, не избегай людей, а если избегаешь людей, то не предавайся праздности». Под этими словами уверенно подписались бы многие из тех, кто страдает от меланхолии, и бесчисленные читатели, которым посчастливилось познакомиться с «Анатомией» за прошедшие четыреста лет, охотно согласились бы с Джонсоном, что «рассуждениям Бертона присущи великий дух и великая сила».
В этой книге нет ни одной лишней фразы, ни одной лишней цитаты или примера из жизни: примеров этих — тысячи и тысячи, но все они абсолютно уместны. «Анатомия меланхолии» — одна из тех редких книг, обойтись без которых невозможно, и, на мой взгляд, лучшая из них.
Это эссе было впервые опубликовано как предисловие к «Анатомии меланхолии» Роберта Бертона, опубликованной издательством Folio Society в 2005 году.
Пока я работал над этим предисловием, обнаружилась еще одна вещь, обойтись без которой решительно невозможно. Это такие желтые клейкие бумажки для заметок. Мой блокнот распух от них почти вдвое, хотя и с самого начала был не худенький.
Нежная ночь БеулыМировидение Уильяма Блейка
О влиянии и могуществе поэта, который вдохновлял и пленял меня на протяжении полувека
Иногда нам попадается какой-нибудь поэт, художник или музыкант, который словно ключиком отпирает новую, неведомую часть нашей личности. Это не значит, что мы вдруг начинаем ценить нечто такое, что раньше казалось нам трудным или скучным, — как если бы, например, мы попытались осознанно оценить «Королеву фей» и пришли бы к выводу, что да, по здравом размышлении, в ней все-таки немало интересного и даже восхитительного. Скорее, это какое-то нутряное, почти физическое ощущение, и ярче всего оно чувствуется тогда, когда мы еще молоды. Что-то внутри нас пробуждается ото сна: открываются двери, которые до сих пор были заперты; в нашей душе вспыхивает всеми окнами настоящий дворец, о существовании которого мы до сих пор и не подозревали.
Так и случилось со мной в начале 1960-х, когда мне было шестнадцать лет и я открыл для себя Уильяма Блейка. И произошло это благодаря Аллену Гинзбергу, чью поэму «Вопль» я прочитал со смесью омерзения и упоения. Конечно, я и раньше слыхал про Блейка и даже знал наизусть одно из его ранних стихотворений («В полях порхая и кружась…»); и наверняка мне попадался на глаза «Тигр» в какой-то из школьных антологий. Но тут я понял: если Блейк способен вызвать этот сумасшедший, адский восторг, от которого так вопил Гинзберг, я просто обязан его прочесть. Адский восторг — именно то, чего мне больше всего не хватало!
И я отправился в ближайший книжный — в сетевой магазин У. Г. Смита в Бармуте (бывшее графство Мерионетшир). Блейка там не оказалось. Местная библиотека тоже не смогла мне помочь. И только дождавшись одной из редких по тем временам поездок в Лондон на выходные, я раздобыл, наконец, «Избранное» Блейка в карманном американском издании в мягкой обложке — под редакцией Рутвена Тодда, в поэтической серии «Лорел» издательства Dell Press. Если бы я купил эту книгу в США, она обошлась бы мне в 35 центов; сколько за нее взяли в магазине «Фойлс», я не помню, но наверняка меньше фунта.
Она и сейчас лежит передо мной на столе — потрепанная, рассыпающаяся, с истончившейся и пожелтевшей от времени дешевой бумагой. Это самая драгоценная из всех моих книг. Через пару лет после того, как я раздобыл ее, мне досталось в качестве школьного приза «Полное собрание стихотворений и прозы Уильяма Блейка» под редакцией Джеффри Кейнса (Nonesuch Press) — прекрасное издание в твердом переплете, сейчас уже почти такое же потрепанное и пожелтевшее и почти такое же драгоценное. Но делловского «Блейка», в отличие от этого, можно было носить в кармане — что я и делал годами.
Благодаря этим книгам и благодаря своему знакомству с поэмой Гинзберга, а еще благодаря местному комитету по образованию, где заседали просвещенные люди, придумавшие систему передвижных библиотек для школьников — фургонов с книгами, разъезжавших по всему Мерионетширу (на полке одного из таких фургонов я и нашел антологию Дональда Аллена «Современная американская поэзия: 1945–1960», которая переиздается до сих пор и все еще не знает себе равных и на страницах которой мне, собственно, и попался «Вопль»), — одним словом, благодаря всему этому я обрел свою веру. На некоторые строки из «Песен невинности и опыта», из «Бракосочетания Неба и Ада», из «Прорицаний невинного», из «Европы» и «Америки» я отзывался душой и телом с радостной, счастливой непосредственностью. Понимал я далеко не всё; не уверен, что вполне понимаю даже сейчас. Но тогда я и не пытался осмыслять и размышлять, анализировать и сравнивать; мне и в голову не приходило как-то со всем этим работать. Я просто знал, что все это — правда. Знал с такой же уверенностью, с какой сознавал, что я живу. Я очутился в новой стране, в которой внезапно почувствовал себя как дома: я инстинктивно говорил на ее языке, и все ее обычаи и традиции были мне знакомы и удобны, как собственная кожа.
С тех пор прошло пятьдесят лет. За это время у меня сложились и не раз изменились мнения о самых разных вещах; я поверил в Бога, а потом разуверился; я очаровывался некоторыми писателями и поэтами, а потом постепенно разочаровывался и в конце концов приходил к выводу, что они совершенно банальны; случалось и обратное — я совершал удивительные открытия, находил необыкновенно глубокие сокровища мысли в романах или стихах, на которые мне прежде не хватало терпения.
Но первое интуитивное ощущение истины, которое я испытал благодаря Уильяму Блейку, сохранилось неизменным, хотя время от времени я о нем забывал. Более того, к этому первому ощущению добавились другие, не менее яркие, и я полагаю, что буду перечитывать Блейка и узнавать из него все больше и больше до конца своих дней.
Одно из таких ощущений связано с устройством мироздания в целом. В самом ли деле мир двойствен? Действительно ли он состоит из материи и духа — или материя и дух на самом деле едины? Если верно последнее, то как объяснить, откуда взялось сознание? В начале поэмы «Европа: пророчество» Блейк задает вопрос Эльфу: «Тогда скажи мне, что есть Мир Материи — и мертв ли?» В ответ Эльф обещает спеть ему «о жизни мира, / Где радость дышит и живет в любой пылинке праха». Эта позиция близка панпсихизму — философскому учению о том, что сознанием наделено все сущее. На протяжении тысячелетий эту теорию оспаривали, опровергали и выдвигали вновь. Если только мы не станем отрицать, что сознание вообще существует, нам придется либо поверить в так называемый дух, порождающий сознание, либо предположить, что сознание каким-то образом возникает, когда материя достигает того уровня сложности, которым отличается человеческий мозг. Но возможен и третий вариант: встать на точку зрения Эльфа и признать, что вся материя изначально обладает сознанием.
Почему бы и нет? Что мешает сознанию быть таким же естественным свойством материи, как масса? Что, если и впрямь любая пылинка праха дышит радостью? Я не пытаюсь это доказать; просто я так чувствую.
Живые существа, сколь угодно маленькие, способны испытывать еще больше радости, чем пылинки праха:
Откуда знать тебе в своей темнице чувств, что в каждой птице,
В небе круг чертящей, — скрыт бесконечный Мир Блаженства?
Бракосочетание Неба и Ада
Такое мировосприятие заключает в себе нравственный посыл, яснее всего выраженный в «Прорицаниях невинного» — стихотворении, которое было впервые опубликовано уже после смерти Блейка. На мой взгляд, это одно из величайших политических стихотворений, написанных на английском языке: оно страстно отстаивает право на жизнь и свободу без всяких условий и утверждает, что все существа, большие и малые, соединены друг с другом нравственными связями:
Если птица в клетке тесной —
Меркнет в гневе свод небесный.
Ад колеблется, доколе
Стонут голуби в неволе.
Дому жребий безысходный
Предвещает пес голодный.
‹…›
Заяц, пулей изувечен,
Мучит душу человечью.
Мальчик жаворонка ранит —
Ангел петь в раю не станет[78].
Каждая строфа — словно удар молотка в руке судьи, провозглашающего правосудие для всех живых существ и возвещающего правду о власти:
Литая сталь вооруженья —
Людского рода униженье.
Это не из тех утверждений, которые нужно доказывать. Это либо чувствуешь, либо нет. Либо видишь, либо не видишь. А коль скоро речь зашла о мировидении, то мы должны научиться видеть две противоположности и признавать истинность обеих: «В отсутствие Противоположностей никакого движения нет» («Бракосочетание Неба и Ада»), — и не обращать внимания на все насмешки рационалистов, отвергающих все, что логически противоречит их однобокой точке зрения.