Ошеломление часто говорит о том, что происходит нечто важное, что какое-то откровение стучится в дверь. У тех из нас, у кого кожа белая, о таком состоянии нередко сигнализирует румянец — мы покраснели, а красный — самый тревожный из цветов. Еще Дарвина поражало это явление. «Умение человека краснеть — самое примечательное и самое человечное из его мимических выражений». Дарвин полагал, что оно имеет социальную функцию — предупреждает других, что покрасневшему индивидууму доверять не стоит, так как он только что нарушил правила группы или даже совершил какое-то противоправное деяние.
И вот, я был совершенно смущен и ошеломлен, что чувствую себя настолько дома в жанре фэнтези, так как раньше все время считал фэнтези низким жанром, не слишком интересным и обладающим невеликим потенциалом. Я всегда полагал (и полагаю до сих пор), что самые сильные, глубокие, самые великие прочитанные мной романы относятся к реализму, но никак не к фэнтези.
Возьмем наивысший пример литературного реализма — «Миддлмарч» Джордж Элиот, великий роман, в котором нет ничего хоть сколько-нибудь фантастического. Все события «Миддлмарча» могли случиться в реальной жизни, и не в последнюю очередь сила этого произведения заключается как раз в узнавании сходства между ситуациями, описанными автором, и нашим собственным жизненным опытом. Мне довелось читать курс по викторианской литературе для студентов-педагогов, и у самых молодых «Миддлмарч» пошел очень туго. Зато учащиеся более зрелого возраста — в основном женщины лет тридцати-сорока (чьи дети уже отправились в школу и дали матерям возможность впервые за двадцать лет заняться собственным образованием) — просто упивались книгой, показывавшей им то, о чем они уже успели узнать из первых рук: брак, несовместимость характеров, разочарование, компромисс, умение жить дальше, нереализованные амбиции, страстную надежду, нежность и т. д. Они наслаждались книгой, потому что узнавали в ней свою жизнь, потому что она была реалистичной, она походила на реальность. Писатели, которых мы считаем величайшими из всех, — Шекспир, Толстой, Пруст, сама Джордж Элиот, как раз и создавали самые правдоподобные изображения реальных людей в реальных человеческих ситуациях. Чем глубже и могущественнее воображение художника, тем более близкие к реальности формы оно создает. Не далекие от нее, а именно близкие.
Так я всегда думал и продолжаю думать сейчас.
И, однако же, сам оказался в ситуации, когда мое воображение вело меня в прямо противоположную сторону. Разумеется, я постоянно думал о том, что со мной происходит, гадал, почему так себя чувствую в этом жанре, — и в чем, в конце концов, разница между реализмом и фэнтези.
Персонажи «Миддлмарча» тоже ведь никогда не существовали на свете — во всяком случае, не более чем Фродо Бэггинс. Не было ни Доротеи, ни Казобона; доктор Лидгейт и мистер Брук не жили в этом мире во плоти; Мэри Гарт и Фред Винси — просто призраки. Как и Бог, они не-реальны.
Но они кажутся реальными, потому что обладают некой психологической сложностью, глубиной и непредсказуемостью, как и любой из нас. Так, может быть, в этом и состоит проблема фэнтези: не в том, что она рассказывает об эльфах, а в ее психологической недостоверности? Потому что, думая о прочитанном мной фэнтези, о Толкине и тысячах его подражателей, я вынужден признать, что это крайне неглубокая литература. Там решительно нечем питаться. «Добра в нем мало», — как говаривала моя бабушка про консервированный суп в банках. Изобретательности хоть отбавляй — сплошь странные создания, выдуманные языки и необозримые горизонты, и фильм «Властелин колец» очень изобретателен как раз в этом смысле слова, но на самом деле выдумывать такое совершенно не трудно. Персонажи подобного рода множатся сами собой, без особых усилий со стороны писателя, потому что состоят по большей части из абсолютно произвольных деталей.
Во всем «Властелине колец» не найдется ни единого персонажа, обладающего хотя бы десятой долей сложности, интересности и увлекательности любого из откровенно второстепенных персонажей «Миддлмарча» вроде Мэри Гарт. В ней нет ничего произвольного, все до последней подробности необходимо и органично. Под этим я подразумеваю, что она действительно живая, а не собрана из набора деталей. Она просто поразительна!
Дело не только в прорисованности характеров, но и в моральной правдивости. Во всем «Властелине колец» с его эпическими битвами, героями, древней магией, титаническими столкновениями добра со злом не сыщется ни единого эпизода, приближающегося по этической силе и чистому моральному потрясению к сцене из «Эммы» Джейн Остин, где мистер Найтли упрекает главную героиню за бездумное обращение с бедной мисс Бейтс. Стыд Эммы — один из тех судьбоносных моментов, когда герой прозревает, и ничто уже никогда не будет прежним. В этой сцене Эмма по-человечески выросла, и если мы внимательно следили за происходящим, то и мы выросли вместе с ней. Вот что умеет делать реалистическая художественная литература и чего категорически не умеет фэнтези Толкина.
Именно это меня и смущало — что я теперь пишу вещи выдуманные, поверхностные, произвольные, тривиальные, ничем на внешнем плане не отличающиеся от тысячи других толстых книг, заполонивших полки с фэнтези в наших книжных и называющихся «Меч судьбы: хроники, том 17», или «Рунный квест», или «Истребитель орков». Но еще больше меня волновало то, что, возможно, мою книгу и внутренне ничего не будет от них отличать. Я боялся, что начну теперь собирать своих персонажей случайным образом из конструктора и не смогу сказать о них ничего по-настоящему важного.
В конце концов все это уварилось и я понял, что делаю то, во что сам не особенно верю, — потому что именно об этом растерянность обычно и говорит: о недостатке веры, о внутренних колебаниях, о смущении, возникающем, когда ты пойман в тот момент, когда делаешь что-то ненастоящее, неубедительное. Перефразируя саму Элиот, это когда между мыслью и действием вдруг падает черная тень.
Я знал, что «Темные начала» будут очень долгой историей. Чтобы рассказать ее до конца, потребуется больше тысячи страниц: не месяцы, но годы работы. И одна мысль о том, чтобы провести эти годы (как оказалось в итоге, семь лет), делая то, во что я не верю, казалась мне совершенно ужасной. Мы должны верить в свою работу. Подчас единственное, что хоть как-то облегчает ее бремя, это ощущение, что она имеет значение, что мы занимаемся чем-то действительно важным и даже если не сумеем победить, то хотя бы с честью потерпим поражение.
Итак, на одной чаше весов оказалось воображение, тянувшее меня в мир ведьм и говорящих медведей, а на другой — смятение или что-то еще, шептавшее мне прямо в ухо: «Ты в это не веришь. Ты не считаешь это делом, достойным себя. Какой смысл трудиться над тем, чего ты все равно потом будешь стыдиться?»
Но если я что и знаю о том, как пишутся истории, так это один простой факт: ты должен делать то, чего хочет воображение, а не то, к чему склоняется твой разборчивый литературный вкус или с чем чувствует себя комфортно твой лощеный оценочный аппарат, — и уж подавно не то, что советует желание получить похвалу критиков. Добрые намерения еще ни разу не написали истории, достойной прочтения, — на это способно только воображение. Так что воображению было суждено победить и на сей раз — если я еще намеревался иметь с ним дело в будущем. И чтобы помочь ему победить, мне нужно было нейтрализовать свои страхи насчет фэнтези как жанра. А чтобы добиться этого, я должен был найти способ заставить фэнтези служить делу реализма.
Если подумать, ничто не мешает фэнтези быть реалистичным в психологическом смысле — именно против отсутствия такого реализма я и протестовал в творчестве большого Толкина и множества маленьких толкиных. Ведь если взять, например, «Потерянный рай», там есть изрядная доля психологического реализма наряду с фантастическими элементами (ангелами, демонами, пейзажами преисподней, свиданием Сатаны с Грехом и Смертью и т. д.), всего лишь символизирующими состояния человеческого разума. Они не нереальны, как тот же Гэндальф; они просто не-реальны, как Мэри Гарт, то есть правдивы и убедительны во всем, за исключением действительного бытия.
Так я понял, что есть способы сказать что-то важное при помощи фэнтези, и их-то мне и предстоит применить — или хотя бы попытаться, — если я хочу пережить ближайшие семь лет. Мне предстояло воспользоваться всеми своими выдуманными созданиями — деймонами, бронированными медведями, ангелами, чтобы сказать что-то правдивое и важное о нас, людях: о том, что такое быть человеком, расти, жить и умирать. Мои выдумки не имели отношения к реальности, но я надеялся, что смогу сделать их не-реальными, а не нереальными.
Вот в чем состоит в конечном итоге ценность и важность фэнтези: это прекрасный инструмент, когда служит делу реализма, и куча старого мусора, когда нет.
Должен еще заметить, что хотя я совершенно счастлив подчеркнуть достоинства собственной работы, я отнюдь не собираюсь закрывать глаза на ее недостатки. В моей трилогии есть вещи, которые я был бы рад изменить, специально вернувшись ради этого назад во времени: приглушить кого-то из персонажей, усилить какие-то контрасты. Могу даже сказать, в чем была моя самая крупная ошибка — в мотивации председателя Дисциплинарного Суда Консистории, отца Макфейла. В книге как она есть сейчас, им движет в основном жажда власти. Я жалею, что еще тогда, в процессе написания, не разглядел, что куда более эффективной мотивацией была бы любовь — что он делал все эти ужасные вещи из чистого сострадания. Он убивал людей, чтобы спасти их души. Если бы я написал историю под этим углом, читателю было бы легче понять, что главный конфликт в ней — совсем не между добром и злом (это было бы слишком просто). Мы и так знаем, на какой мы стороне — в этом нет никаких сомнений, с тем же успехом можно было читать Толкина. Гораздо интереснее и гораздо реалистичнее, когда борьба идет между добром и добром. Между разными видами добра.