Некоторые по сей день заявляют: «Но ведь эти апокрифические, как вы их называете, Евангелия и Деяния не менее интересны, чем канонические! В Новый Завет они не вошли лишь по чистой случайности или по чьей-то прихоти». Лучший ответ на подобные досужие разговоры, какой только можно дать, — это предоставить текстам говорить самим за себя. И очень скоро обнаружится, что никто не исключал их из Нового Завета специально: они сами себя исключили.
Иными словами, Джеймс утверждает, что апокрифические Евангелия оставляют желать лучшего. И это правда. Те из них, которые вошли в собрание Джеймса, по большей части далеко уступают Матфею, Марку и Луке ясностью и силой, а Иоанну — поэтичностью. В них тоже попадаются замечательные отрывки, но в основном это просто мешанина не слишком интересных историй, изречений, увещеваний и сказок, читать которые — занятие трудное и малоприятное.
Другую точку зрения на ценность «исключенных» из канона Евангелий отстаивает Элейн Пейджелс — издательница «Гностических евангелий» (1979), благодаря которым многие читатели познакомились с текстами, найденными в Наг-Хаммади (Египет) в 1945 году. Опираясь на новые источники (доступа к которым, разумеется, не было у М. Р. Джеймса), Пейджелс намекает, что эти Евангелия были объявлены неканоническими по другой причине: «Почему эти тексты были исключены из канона и запрещены как „еретические“? Из-за чего их сочли настолько опасными?»
Некоторые из этих новооткрытых Евангелий очень увлекательны. Но меня интересовали не столько ереси и опасности, сколько простое и ясное повествование, и в первую очередь я хотел вновь обратиться к тем историям, которые знал еще ребенком. Так что я вернулся к Матфею, Марку, Луке и Иоанну.
Я посмотрел на Евангелия просто как на истории, и меня поразило, насколько они не похожи на большинство других нарративов. Это не биографии: слишком уж многое из жизни главного героя евангелисты оставляют без внимания, сосредоточиваясь, по существу, на последних двух годах его деятельности. Это и не романы: здесь нет ни типичного для романов психологизма, ни внимания к эмоциональной жизни персонажей, ни описаний внешности. Как выглядел Иисус? Неизвестно. Нет и пейзажей; в одном из эпизодов речь идет о буре, но других упоминаний о погоде мы в Евангелиях не найдем, а между тем романисты обожают описывать погоду. Лаконичностью и повышенным вниманием к развитию событий Евангелия напоминают народные сказки и баллады, однако цель у них совершенно иная: они рассказывают нам о том, во что мы должны верить.
Проблема, однако, в том, что многие вещи, в которые они требуют верить, противоречат друг другу.
В Евангелии от Иоанна Иисус изгоняет торговцев из храма на начальном этапе своего пути, а остальные Евангелия утверждают, что это произошло незадолго до распятия. В одном месте Иисус призывает своих слушателей не заботиться о завтрашнем дне, а в другом осуждает неразумных дев, позабывших запастись маслом для светильников. Сегодня он благословляет миротворцев, а завтра заявляет, что пришел принести не мир, но меч.
Разумеется, у Церкви было две тысячи лет, чтобы разрешить подобные парадоксы, и в наши дни уже нет недостатка в гладких и прилизанных интерпретациях, вкладывающих в евангельские истории ясный, непротиворечивый смысл — на тот случай, если вам интересно.
Во что верю лично я? Я верю, что в начале нашей эры в стране, которая позже стала называться Палестиной, жил человек по имени Иисус.
Я верю, что он был необыкновенно проницательным и мощным духовным учителем, а также замечательным рассказчиком и гениальным афористом. Чтобы сочинить, например, историю про доброго самаритянина — такую историю, которую, единожды услышав, сможет пересказать любой и которая доносит до слушателя свой нравственный посыл с незабываемой силой, — нужно быть гением. Чтобы велеть слушателям вынуть бревно из собственного глаза, прежде чем осуждать пылинку в чужом глазу, нужна блестящая находчивость оратора в сочетании с чисто земным чутьем на физическую реальность, а такое сочетание — тоже признак гениальности. По-видимому, последние пару лет своей жизни Иисус странствовал по дорогам Галилеи, Самарии и Иудеи, проповедуя и собирая вокруг себя учеников, пока, наконец, оккупационные римские власти не схватили и не казнили его по политическим причинам.
Один из главных пунктов учения Иисуса, по-видимому, заключался в том, что Царство Божье на земле должно наступить очень скоро. Полагаю, на этот счет он ошибался: прошло уже две тысячи лет, а Царство Божье так и не настало. И если бы Иисуса не казнили, скорее всего, ему пришлось бы объяснять, почему его пророчество не сбылось, а это в свою очередь могло бы сказаться роковым образом на всей его проповеди.
Кроме того, меня интересовала еще такая вещь: в Евангелиях есть места, которые воспринимаются как художественный вымысел. В основном евангельское повествование описывает такие эпизоды, в которых, помимо Иисуса, присутствуют и другие люди, выступающие очевидцами событий. Даже такие странные и маловероятные происшествия, как Преображение, происходят при свидетелях. Всегда есть кто-то, кто может засвидетельствовать правдивость повествования.
Но в двух ситуациях Иисус изображен в одиночестве. Первая из них — эпизод в пустыне, когда к Иисусу приходит Сатана и безуспешно пытается искусить его. Откуда авторы Евангелия узнали, что ответил Сатане Иисус? По логике вещей, они могли об этом узнать только со слов самого Иисуса, но как, по-вашему, насколько это вероятно? Ведь Иисус никому ничего не рассказывает о себе.
Вторая ситуация — когда Иисус в ночь перед арестом приходит с тремя учениками (Петром, Иаковом и Иоанном) в Гефсиманский сад. Здесь он велит ученикам подождать его, а сам отходит в сторону, на расстояние броска камня, и возносит молитву. В Евангелиях приводятся слова, в которых он молился, а Лука сообщает даже, что пот его был как капли крови, падающие наземь. Для таких подробностей нужен взгляд очевидца, стоящего совсем рядом. Но все три евангелиста, описывающих моление Иисуса, — Матфей, Марк и Лука, утверждают, что ученики при этом заснули, и Иисусу пришлось будить их. Если все они спали, то ни один из них не мог услышать молитву, увидеть капли пота, похожие на кровь, и узреть ангела, который, по словам Луки, сошел к Иисусу с небес, чтобы укрепить его. Рассказать ученикам о происшедшем Иисус тоже не мог: на это просто не было времени. Его сразу же схватили и увели, и говорить с ним ученикам больше не довелось. Откуда же евангелисты все это узнали?
Так или иначе, эти два отрывка мне кажутся художественным вымыслом. Первый слишком похож на примитивные дебаты в школьном дискуссионном кружке, а второй исполнен глубокого и трогательного психологического драматизма, но коль скоро евангелисты не удосужились представить хоть какие-нибудь свидетельства или назвать имена очевидцев, я не могу относиться к этому эпизоду иначе, как к вымышленному.
Далее, в самом имени «Иисус Христос» заключена проблема. У меня сложилось впечатление, что Иисус и Христос — это не одно то же. Был человек по имени Иисус, о котором повествуют Евангелия, а был некто иной — Христос, то есть Мессия, который фигурирует главным образом, в Деяниях апостолов. В посланиях Павла термин «Христос» встречается около ста пятидесяти раз, а имя «Иисус» — всего около тридцати. Очевидно, Христос интересовал Павла больше: со времени распятия прошло уже целое поколение, и человек начал уступать место мифу.
Раздумывая над этими проблемами и противоречиями в Евангелиях, я предположил: может, они объясняются тем, что Иисус разрабатывал свое учение, так сказать, на ходу, непосредственно в процессе проповеди, но рядом с ним звучал некий второй голос, «поправлявший» его слова, чтобы придать им больше связности? А если так, то можно ли представить себе, что в Евангелиях на самом деле два главных героя: человек (и не более чем человек) по имени Иисус и некий вымышленный Христос? Эта идея меня заинтриговала. Интересно, получится ли сделать из этого историю?
Само собой, я понимал, что этот второй персонаж, Христос, не может быть Богом. Я не могу писать о том, во что не верю хотя бы на каком-то уровне. Нужно было найти какой-то другой способ ввести его в повествование. При этом хотелось, чтобы этот Христос как можно полнее выражал собой все те изменения, правки и цензуру, которым Церковь, стремящаяся нажиться на смерти Иисуса и его предполагаемом воскресении, впоследствии подвергнет его слова.
С тем, что произошло дальше, сталкивались многие писатели: по мере того, как я писал, и история рождалась у меня под руками, персонаж начал действовать, говорить и думать независимо от моих замыслов. И этот Христос развился в неожиданную для меня сторону: оказалось, что у него есть совесть, что он испытывает соблазны, терзается внутренними противоречиями и идет на компромиссы. И, в конце концов, причиной его поступков становится стремление рассказать историю, вот только он больше не считает, что рассказанная им история будет правдивой: Незнакомец поведал ему, что истина и история — это разные вещи. Истина трансцендентна и вечна, не подвержена превратностям времени и случайности, и задача рассказчика — при необходимости подправлять историю так, чтобы она служила делу это высшей истины. Сам Незнакомец, разумеется, придерживается той позиции, которую выражала бы Церковь, будь она единой и обладай голосом. Если время от времени начинает казаться, что он рассуждает как дьявол, я тут ни при чем.
История, лежащая в основании христианства, ведет к распятию, но им не заканчивается. Крест — яркий и четкий визуальный образ, исполненный драматизма. Во многом именно поэтому он оказался таким удачным символом (великолепный образчик того, что наши современники назвали бы брендингом!), но ни один христианин не станет утверждать, что кульминацией христианской истории стала смерть на кресте. Кульминация — это воскресение. Именно к нему подводят все остальные события.
Что касается воскресения, то во всех четырех Евангелиях оно описано с поразительным тактом и чутьем. Мы не видим самого воскресения; мы наблюдаем только его последствия. Рассказ о мертвом теле, которое внезапно ожило и своими ногами ушло с кладбища, прозвучал бы убого, отвратительно и гротескно. Не в пример лучше звучат все эти путаные и сбивчивые рассказы о том, что случилось наутро после субботы, когда какая-то женщина — или две женщины, или три — пришли в гробницу и увидели, что она опустела. Подобный тип повествования хорошо знаком каждому, кому доводилось работать в суде и выслушивать противоречивые свидетельства очевидцев. Реалистичность этого великолепно выписанного эпизода подводит некоторых христиан к заключению, что сами противоречия в свидетельствах доказывают истинность главного притязания: ведь если бы ученики все это выдумали, разве они не позаботились бы первым делом о том, чтобы рассказы очевидцев совпадали во всех деталях? Лично я полагаю, что со стороны евангелистов это был очень смелый ход — отказаться от связности и единообразия. Столь беспардонная дерзость заслуживает восхищения, но даже такое искусно сработанное правдоподобие не перевешивает абсолютной невероятности того, на что они претендуют.