Но какого бы сорта ни был ваш талант, вам придется познать его природу и резать по волокну. В противном случае вас ожидают постоянная фрустрация и неудовлетворенность, потому что заставлять волю выполнять работу воображения — дело грустное и неблагодарное. И вдобавок полученный результат не отразит природу материала, из которого он сделан. Из еловой доски, например, получится плохая шкатулка для драгоценностей — или слишком хрупкая, или слишком неуклюжая. Точно так же делать в доме перекрытия из черного дерева — значит зря разбазаривать красоту дорогого и красивого материала там, где его все равно никто не увидит.
Я обещал вам закончить эпитафией. Я нашел ее на одном захоронении в церкви Святого Питера Мэнкрофта в Норвиче. Всякий раз, оказавшись в этом городе, я отправляюсь к ней в сентиментальное паломничество. Это могила молодой женщины; надпись на ней гласит:
Этот камень посвящен талантам и добродетелям Софии Энн Годдард, скончавшейся 25 марта 1801 года в возрасте 25 лет. Первые просияли невероятным блеском и влиянием в великой школе нравов, ТЕАТРЕ, вторые же насытили частный круг ее жизни чувством, вкусом и манерами, по сию пору живущими в памяти дружбы и любви.
О Софии Годдард мне не известно ничего сверх того, о чем сообщает эпитафия, но ее явно любили и ею восхищались.
Вероятно, вы уже поняли, к чему я веду. «Великая школа нравов, ТЕАТР» — вряд ли можно надеяться услышать подобное определение в наши дни. Оно принадлежит определенному периоду в истории театра и, в широком смысле, в истории художественной литературы и нарратива вообще. На память приходит знаменитый и совершенно современный комментарий в «Нортенгерском аббатстве» Джейн Остин: роман — это произведение, где читатель находит «самое подробное знание человеческой натуры и счастливейший очерк различных ее обликов». Читатели и зрители той эпохи видели в нарративе весьма подходящий инструмент нравственного просвещения и искали в нем не только удовольствия, но и наставлений. У пуритан, закрывавших театры за сто пятьдесят лет до кончины Софии Годдард, были, надо заметить, совершенно иные взгляды на этот вопрос.
Хотя, возможно, не такие уж иные — потому что и пуритане, ненавидевшие аморальность театра, и аплодировавшая мисс Годдард аудитория конца XVIII века очень серьезно относились к идее, что нарративное искусство очень правдиво и осмысленно связано с человеческой жизнью. Они принимали как данность, что поведение человеческих существ во всем его многообразии можно точно отобразить в тексте, а текст оказывает на читающего нравственное (хорошее или плохое — это уже другой вопрос), эмоциональное и интеллектуальное воздействие.
Так же думаю и я. Вместе со всеми, кто прочел за свою жизнь хотя бы одну книгу, я нахожу такой способ восприятия текста совершенно естественным. Что же до человеческой натуры и того, что она означает, сдается мне, это сочетание данного нам изначально и плодов наших собственных усилий. А культура, частью которой являются и технология, и нарративное искусство, — это то, с помощью чего мы себя создаем. То, что мы представляем собой сейчас, есть отчасти результат приручения огня нашими далекими предками, что в свою очередь означало возможность мигрировать в более холодные регионы, изменение формы тела и цвета кожи для адаптации к другим климатическим условиям и другому рациону. Также это результат обдумывания и применения, или, наоборот, избегания моделей поведения, описанных для нас Гомером, Шекспиром, Остин, Джордж Элиот, Достоевским и пр., не говоря уже о великих сказках и передаче извлеченной из них мудрости детям.
Итак, нужна ли вам теория человеческой природы, чтобы писать истории? Я полагаю, нужна — теория вашей собственной природы. Впрочем, познать ее не так просто, как кажется. Можно годами искренне верить, что вы интересуетесь тем-то и тем-то, чтобы потом обнаружить, что оно никогда не было вам по-настоящему интересно. Вы просто думали, что это должно быть так. Самопознание завоевывается с большим трудом.
И еще я думаю, что вам понадобится способность очень легко относиться к теориям других людей. Крадите из них, что вам нужно, играйте с ним, балуйтесь от души, но никогда и ни за что не становитесь его рабом. Помните про кошку: подчас, чтобы свободно и полностью быть людьми, нужно оставаться немножечко кошками.
Впервые эта речь была произнесена на симпозиуме «Наука, литература и человеческая природа» в Институте современного искусства 8 мая 2004 года.
Помимо всего прочего (а я до сих пор стою на тех же позициях, о которых говорю в этом тексте), «Кошка, резец и надгробный камень» — лучшее из придуманных мной названий.
«Я должен сотворить Систему…»Творчество Уильяма Блейка с точки зрения мотылька
О различных «системах» — религиозных, теоретических, мифологических, научных и прочих — и о том, нужны они нам или нет
Я вижу, эта лекция указана в программе под названием «Темные начала Блейка». Однако второе правило из учебника для лекторов гласит: «Никто не заставляет вас строго придерживаться заранее объявленной темы». Не знаю, насколько темны начала Блейка, но говорить я буду отчасти о Блейке, а отчасти — о религии.
Учитывая место, в котором мы собрались, эта тема вполне уместна. Правда, вы можете подумать, что она неуместна в устах человека, завоевавшего себе репутацию насмешника, циника или, в лучшем случае, критика религии. Но я пришел сюда не для того, чтобы высмеивать или критиковать. Впрочем, и не для того, чтобы отречься от своих убеждений. Я очень серьезно интересуюсь религией и считаю, что понять ее — исключительно важная задача. Я всю жизнь пытаюсь разобраться в ней и полагаю, что время от времени полезно привести свои мысли в порядок, но сразу могу сказать, что Бога я не полюблю никогда.
Кроме того, хочу с самого начала отметить, что я очень рад возможности прочитать эту лекцию в Обществе Блейка — великолепной организации, которую я совершенно незаслуженно возглавляю как президент. До сих пор я не сделал ничего, чтобы хоть как-то оправдать занимаемую должность, и потому с огромной радостью сказал «да», когда мне предложили выступить с этой лекцией. Как нам всем известно, Уильяма Блейка посещали настолько поразительные и глубокие откровения о природе религии, находившие такое мощное и ясное выражение в его поэзии, что свериться с его мнением на этот счет всегда полезно. Поэтому сейчас я начну порхать вокруг Блейка, как мотылек вокруг фонаря, стараясь не обжечь крылышки и в то же время рассмотреть своими мотыльковыми глазками, что же освещает этот фонарь. В роли мотылька я очень похож на того пьяницу из анекдота, который потерял ключи неизвестно где, но ищет их под фонарем, потому что там светлее. В этом ночном мотыльке есть кое-что и от бабочки, и от пчелы, но к вопросу о его неопределенном месте в мире насекомых я вернусь ближе к концу лекции — после того, как изложу его убеждения в форме семи аксиом.
Но для начала расскажу об одном странном происшествии, случившемся со мной несколько лет назад. В то время я с головой погрузился в работу над романом «Янтарный телескоп» — заключительной частью трилогии, которая называется «Темные начала». Поскольку название трилогии я украл из «Потерянного рая» и поскольку мое понимание Мильтона сложилось под влиянием Блейка, я, естественно, интересовался всем, что говорят и пишут об этих двух авторах. Поэтому, увидев в магазине новую книгу под названием «Альтернативная Троица: гностическая ересь в сочинениях Марло, Мильтона и Блейка», я тотчас ее купил. Слово «гностическая» тоже привлекло мое внимание. Правда, о гностицизме у меня как будто и так было довольно ясное представление, но познакомиться с новой точкой зрения всегда интересно.
Книгу эту написал Э. Д. Наттел, профессор английского языка и преподаватель оксфордского Нью-колледжа. И книга оказалась очень хорошей. Настолько хорошей, что я начал читать ее сразу же и не мог оторваться. Но вместе с тем я словно слышал какой-то тихий скрежет, ощущал какую-то легкую дрожь под ногами и почти неосознанный дискомфорт в той части уха, которая отвечает за равновесие. В общем, я чувствовал себя так, будто нахожусь на борту огромного и массивного движущегося корабля, зацепившего килем подводный риф, равный ему по величине и массе, но неподвижный.
В своей книге Наттел рассматривает трех упомянутых авторов и проявившееся в их творчестве напряжение между ортодоксальным христианским учением и тем направлением мысли, которое известно под названием «гностицизм», а в особенности — одной из ветвей гностицизма, которую называют ересью офитов. Секта офитов (от греческого слова ophis — змея) возникла в Египте в начале христианской эры. Согласно одному специалисту, которого цитирует Наттел, офиты верили, что «змей, который ввел в искушение наших прародителей, был либо самим ХРИСТОМ, либо Софией [мудростью], скрытой в обличье этого животного».
Ну, на что-то в этом роде я и надеялся.
Фактически именно об этом я и писал. Я вел свою историю к сцене со змеем и искушением, но еще не успел до нее добраться, потому что отвлекся на книгу Наттела. И погрузился в увлекательный рассказ о том, как офитское учение о змее-мудрости, тайно сохранявшееся на протяжении веков, дало о себе знать в сочинениях Мильтона и Блейка. И тут-то я услышал этот непонятный скрежет, ощутил это глубинное содрогание и почувствовал себя так, словно у меня выбили почву из-под ног.
Но очень скоро все эти странные ощущения прекратились и уступили место другому — ощущению, что все застыло на месте. Я прекратил писать роман и бросил читать книгу. Корабль сел на риф.
Но оставим в покое эту метафору. Покинем на минуту борт злосчастного корабля и посмотрим, что произошло на самом деле. Чем больше я узнавал о том, как Мильтон использовал идею «блаженной вины» (felix culpa), или о том, какую сложную трансформацию претерпели в творчестве Блейка нравственные императивы ортодоксального вероучения под влиянием ереси офитов, — короче говоря, чем больше я восхищался книгой Наттела, — тем больше вопросов у меня вызывал мой собственный роман. Я начал беспокоиться о том, что допустил ряд ошибок, и не понимал, как их теперь исправить. В сущности, я оказался скован по рукам и ногам, связан тысячами тончайших ниточек.