Но система работает. И будет продолжать работать до тех пор, пока они не задумаются о ней всерьез. Со стороны она может выглядеть как хаотичное нагромождение предрассудков, заблуждений, случайного опыта, обрывков доморощенного морализаторства, мнений, которые вложили этим людям в голову в раннем детстве, суеверий, сантиментов, благих намерений и обывательского всезнайства, — не дворец, а кривая, полусгнившая хибарка, кое-как сколоченная из всего, что подвернулось под руку: с крысами в подвале и древоточцами на чердаке, с лестницами, ведущими в никуда, и коридорами, упирающимися в кирпичные завалы, с разбитыми окнами, хлопающими на ветру, и зияющими в крыше огромными дырами. Но какая разница? До тех пор пока владелец такой, с позволения сказать, системы не подвергнет сомнению ее совершенную правоту и истинность, она никуда не денется. На свете полно людей, которые всю жизнь живут в состоянии абсолютной уверенности и умирают, ни разу не усомнившись в блаженной непреложности того, во что они верят. Счастливчики! Такая безоговорочная уверенность — источник великой силы.
В литературной работе, то есть в области, которая интересует меня больше всего, подобная система — система, о которой писатель даже не подозревает, — нередко обнаруживается лишь через поколение-другое после того, как книга впервые выходит в свет. Солнце движется по небу, меняя рисунок теней: популярная литература первой половины XX века, на взгляд современного читателя, омрачена тенями, которых тогдашние читатели просто не замечали. Такими, например, как антисемитизм. Во многих подобных книгах отражено представление о том, что евреи в каком-то смысле не такие, как мы, — где понятие «мы» включает в себя читателей, на которых книга была рассчитана. Возможно, евреи очень умны, возможно, они изобретательны и артистичны, но все равно они иные, и мы бессознательно отмечаем эту инаковость, постоянно упоминая об их национальной принадлежности. В книгах получше те же общественные предрассудки проявлены более тонко: в романе Грэма Грина «Стамбульский экспресс», вышедшем в 1932 году, это всеобъемлющее осознание инаковости выражено не в речи рассказчика, а в репликах или мыслях персонажей. Например, пассажирский помощник на борту парома, идущего через Ла-Манш, спрашивает носильщика: «А этот еврей дал на чай щедро?» Или, например, состояние актрисы, очнувшейся после обморока, описывается так: «Она ясно ощутила, как медленно, тяжело движется поезд. Сквозь окна потоки света скользили по лицу доктора и освещали стоявшего за ним молодого еврея».
Смею предположить, что в большинстве современных художественных книг, включая и мои собственные, со временем обнаружатся столь же прискорбные предубеждения, столь же уродливые тени, которых мы сейчас просто не видим. Суть в том, что освободиться от подобных установок невозможно, и заявлять, будто у нас нет системы, будто мы видим вещи в точности такими, как они есть, и пишем без всяких предрассудков или скрытой идеологии, значит лгать самим себе. Мы изначально порабощены своими неосознанными системами.
Когда осознаёшь этот факт, испытываешь страшное потрясение. И вся блистательная уверенность, в которой ты пребывал до сих пор, рассеивается без следа. Как писал Блейк в «Прорицаниях невинного»,
Солнце, знай оно сомненья,
Грело б дьявола в геенне.
Через минуту я снова вернусь к этой теме, потому что она наконец-то позволит нам перейти к другому важному слову, содержащемуся в названии книги Наттела, — к слову «гностический», а мне хочется поразмыслить о том, можно ли назвать того Блейка, которого я люблю (тот краешек огромного континента его творчества, который я исходил вдоль и поперек, изучил и научился уважать и чтить), — так вот, можно ли назвать этого Блейка гностиком и не окажется ли гностическая система именно той, в которой я почувствую себя как дома.
Но сначала закончим с вопросом о сомнениях.
Уильям Джемс в своей книге «Многообразие религиозного опыта» вводит специальный термин для тех людей, которые никогда не сомневались в истинности своих предпосылок и допущений. Он называет таких людей однажды рожденными. Стоит вам усомниться, стоит вам увидеть, насколько произвольна, случайна и противоречива ваша система (которую вы и системой-то не считали), — и вы становитесь дважды рожденным.
Не «родившимся заново», как принято сейчас говорить; выражение «родиться заново», которое, по-моему, пошло от баптистов из южных штатов США, означает нечто иное. Оно подразумевает обращение в одну из самых восторженных и громогласных форм христианства. Люди, «родившиеся заново», отличаются не просто уверенностью в себе, как однажды рожденные, но и невыносимой самоуверенностью. Но дважды рожденные — это совсем другое дело.
Вот как описывает это различие Уильям Джемс:
В религии однажды рожденных мир рассматривается как прямолинейное и односложное явление, которое легко выразить одним определением, причем отдельные части его имеют тот смысл, который написан на их внешней поверхности; простая алгебраическая сумма положительных и отрицательных элементов этого мира представит его истинную ценность. Счастье и религиозное удовлетворение заключаются в том, чтобы жить положительными элементами мира. Наоборот, для религии дважды рожденных мир представляется двойственной тайной. Нельзя достичь душевного покоя простым сложением положительных и исключением отрицательных сторон из жизни.
Естественные блага жизни не только недостаточны и преходящи: в самой их сущности кроется ложь. Все они уничтожаются смертью и другими, раньше ее приходящими врагами, и не могут вызвать в нас длительного преклонения перед ними.
Джемс не упоминает о гностицизме прямо, но в последних двух фразах он идеально описал основное настроение гностического учения. Гностицизм — это древняя система радикального экзистенциального скептицизма, снова и снова дающая о себе знать во времена мировых кризисов, подобные нашему времени. И система эта необычайно притягательна: она рассказывает волнующую историю о глубочайших основах нашего «я» — историю, очень похожую на какую-нибудь увлекательную теорию заговора.
В общих чертах суть гностического учения такова: подлинного Бога в этом мире нет — он бесконечно далек. Наши души (точнее, несколько более сложное явление, чем души, но условно назовем их так) принадлежат ему, этому далекому и непостижимому Богу, а не этому миру, потому что каждая душа — это искра божественной природы, похищенная и заточенная в материи злым создателем материального мира — демиургом, или ложным богом, которому поклоняются все, кто не посвящен в эту тайну. И только гностики — знающие — могут передать другим тайное знание о том, как нам вернуться домой.
Что может быть лучше, чем чувствовать себя обладателем подобного знания, носителем такой грандиозной судьбы? Чувствовать, что наша жизнь так тесно связана с истоками и предназначением самой Вселенной? Не удивительно, что гностицизм вспыхивает снова и снова, как подземный огонь, погасить который окончательно никому не под силу. Гностическое учение стоит за многими популярными книгами и фильмами, касающимися вопросов о том, кто мы такие, почему мы здесь и почему власть имущие нас обманывают и скрывают от нас правду — правду об Иисусе, о Боге или о нашей истинной, глубочайшей сущности. Эта правда кардинальным образом отличается от наших привычных представлений и известна лишь немногим посвященным, и если бы только она открылась всему человечеству, наша точка зрения на мир изменилась бы до неузнаваемости.
Так или иначе, гностицизм — естественное прибежище дважды рожденных. Он дает ответы на множество вопросов и, в частности, на вопрос о происхождении зла в нашем мире, сотворенном якобы добрым Богом. Просто-напросто мир сотворен не таким уж и добрым Богом, а настоящий Бог не имеет к нему никакого отношения. Гностицизм объясняет таинственное чувство одиночества, овладевающее дважды рожденными: вполне естественно, что мы чувствуем себя одинокими — ведь мы чужие в этом мире. Объясняет он и необыкновенную влиятельность истории о Христе: оказывается, Христос был не человеком, а посланцем этого далекого истинного Бога, пришедшим в мир, чтобы указать нам дорогу домой. Обо всем этом можно прочесть в тайных Евангелиях — и даже в Евангелиях общеизвестных, если только знать, как правильно их читать. Одним словом, все, что мы принимали как должное, не соответствует действительности и должно быть пересмотрено и истолковано по-иному.
У Блейка попадаются отрывки, очень похожие на гностические. В «Бракосочетании Неба и Ада» Дьявол беседует с Ангелом об Иисусе Христе: «Смотри же, как утверждал Он Свои десять заповедей. Не Он ли глумился над Субботой и тем самым над Богом Субботы? не Он ли убил убиенных во имя Его? не Он ли отвратил закон от блудницы? не Он ли присваивал чужой труд на пропитание Себе? не Он ли лжесвидетельствовал, пренебрегая защитой пред Пилатом? не Он ли соблазнился, когда молился об учениках Своих и когда велел им отряхнуть прах от ступней своих, как откажут им в ночлеге? Я говорю: нет никакой добродетели без преступления сих десяти заповедей. Иисус же был сама добродетель и поступал согласно желанью, а не из правил».
Об Ангеле, к которому обращена эта речь, повествователь говорит: «[Это] мой закадычный друг. И часто вместе мы толкуем Библию в ее инфернальном, сиречь диавольском, смысле, который откроется людям, если заслужат они того».
Гностицизм чистой воды! «Бракосочетание Неба и Ада» — одна из самых тревожащих и волнующих книг, написанных за всю историю человечества, и многие изречения в ней, по-видимому, опираются на некий антиномианский перевертыш общепринятой морали («Скорее удави дитя в колыбели, но не лелей подавленных желаний»), составляющий столь важную часть гностической традиции. И если верить Э. Д. Наттелу, это лишь вершина айсберга: ярче всего гностицизм Блейка дает о себе знать в описаниях борьбы между престарелым отцом-тираном и мятежным сыном, олицетворяющим силу жизни.