Представление о том, что мир, доступный нашим физическим чувствам, — это лишь грубая и несовершенная копия чего-то гораздо более прекрасного, — одно из самых потрясающих и мощных изобретений человеческого ума. И при этом — одно из самых лживых и вредных. Гностическая картина мира поощряет отказ от физической Вселенной ради иного (и, как ни печально, от начала и до конца воображаемого) мира, населенного силами зла, архонтами, эонами, эманациями, ангелами и демонами. Необычайно увлекательно, и все же полная чушь. Точь-в-точь как «Секретные материалы».
Почему я сказал, что эта картина мира вредна? Потому, что она внушает нам: не верь своим чувствам. Потому, что она заставляет нас подозревать во всем фальшивку. Она приводит нас в такое состояние ума, которое мешает приобретать новый опыт. Она побуждает нас видеть жабу, притаившуюся под каждым цветком, и если мы не видим никаких жаб, то это лишь потому, что жабы чрезвычайно хитры и умеют становиться невидимыми. Это состояние ума порождает ненависть к физическому миру. Да, в физическом мире можно найти красоту, утешение и удовольствие, но именно поэтому, как полагают гностики, его и следует избегать: все это и есть ловушки, в которых Демиург удерживает наши души.
Как известно, пуританство, отравившее многие умы гораздо позже, заявляло то же самое. Я бы сказал, что это нездоровая и искаженная точка зрения: чтобы твердо держаться за нее, придется пожертвовать сначала здравым смыслом, затем — той самой любовью и добротой, которых требовала Джейн Эйр, а в конечном счете — психическим здоровьем. Гностическая картина мира исполнена драматизма и невероятно увлекательна, но чувства, которые она пробуждает в нас, ничем не отличаются по существу от паранойи американских боевиков, которые собирают оружие, прячутся в горах, готовятся к Армагеддону и высматривают, не летят ли уже за ними черные вертолеты Нового Мирового Порядка. Одним словом, это просто психоз.
Но наш вопрос пока остается без ответа. Перед нами стоит задача: отыскать среди обломков религии, потерпевшей крах, некий образ небес; осознать, что человек по природе своей нуждается в смысле и радости не меньше, чем Джейн Эйр нуждалась в любви и доброте («вы полагаете, будто мы можем обойтись без них, но мы так жить не можем»); признать, что эти смысл и радость должны опираться не на подозрения и ненависть к физическому миру, а, напротив, на страстную любовь ко всему, что может дать нам физический мир, — в том числе и к еде, выпивке и сексу, к музыке и смеху; понять, что эти смысл и радость будут расти на почве достижений человеческого ума, таких, как наука и искусство, и, в свою очередь, приумножать эти достижения. И, наконец, мы должны поверить, что мы — не жалкие рабы, во всем зависящие от прихоти какого-то небесного монарха, а свободные граждане Небесной республики.
(Позволю себе краткое отступление о телеологии эволюционного процесса. Нас учат, что у эволюции нет цели. В каком-то смысле мы, люди, стоим на той же ступени иерархии, что и прочие живые существа. Считать себя высшими продуктами творческой эволюции, о которой писал Бернард Шоу, столь же нелепо, как и верить, что мы — дети Божьи, сотворенные божественной силой. У жизни нет никакого высшего предназначения, эволюция слепа, а Вселенной безразлично, существуем мы или нет. Я решил упомянуть здесь об этой точке зрения лишь потому, что она мне кажется единственной честной альтернативой Царству. Мысленно оставлю здесь закладку, чтобы вернуться к этой теме позже.)
Итак: можем ли мы различить где-нибудь признаки или проблески Небесной республики? И куда нам смотреть, чтобы понять, на что эта Республика не похожа?
Начну со второго вопроса: христианские писатели, проповедующие свою веру в художественных книгах, совершенно чужды республиканской картине мира. Самый известный христианский писатель, сочинявший книги для детей, К. С. Льюис и его «Хроники Нарнии» настолько далеки от Республики, что ее искателям можно попросту выбрать наугад любую фразу из этих книг и взять себе за правило держаться противоположного мнения.
Один из ярких тому примеров — исключение Сьюзен из сцены в хлеву (символизирующем спасение) в одной из заключительных глав «Последней битвы». Питер заявляет с важным видом: «Моя сестра Сьюзен больше не друг Нарнии». А Джил восклицает: «О, Сьюзен! Она теперь не интересуется ничем, кроме нейлоновых чулок, губной помады и приглашений в гости. Она всегда выглядит так, будто ей хочется поскорее стать взрослой»[97]. Иными словами, нормальное человеческое развитие, подразумевающее, среди прочего, пробуждение интереса к собственному телу и к тому, какое влияние оно может оказывать на противоположный пол, — это нечто такое, от чего нарратив Льюиса (и, как он пытается внушить нам, само Небесное Царство) отворачивается с ужасом и омерзением.
Задержимся на минутку на этих нейлоновых чулках. (Интересно, их по-прежнему называют нейлоновыми?) Вот отрывок из романа Уильяма Мейна «Полуночная ярмарка». (Вынужден добавить, что в 2004 году, уже после того, как я выступил с этой речью, Уильяма Мейна осудили за сексуальное насилие над несовершеннолетними. В связи с этим возникает совершенно другой вопрос, которого я коснусь в кратком послесловии.)
Пол, мальчик лет двенадцати, замечает, что все сильнее интересуется Викторией — странной и одинокой девочкой. Он только что набрался храбрости написать ей рождественскую открытку. Только что закончилась церковная служба, и Пол смотрит, как Виктория и ее мать покидают церковь:
Для всех прихожан служба закончилась. Но для Пола она еще даже не начиналась, и он бы с удовольствием нажал на кнопку «Повтор», если бы таковая имелась в молитвеннике.
Он встал. Девочка уже шла к выходу… Сейчас она поравняется с ним… Вот бы сейчас пойти за ней, догнать на крыльце и вручить открытку! Девочка прошла мимо. Полу хотелось броситься за ней и завалить открытками с ног до головы.
Она его не заметила. Да и с чего бы ей обращать на него внимание? Она была с матерью. В коричневой юбке, в чулках (на лодыжке сверкала крохотная белая дырочка), в коричневых кожаных туфлях с бахромчатыми языками, в зеленом свитере и бронзового цвета плаще. Совершенно обычная девочка, но необъяснимо прекрасная: в целом свете не нашлось бы ни одной такой, как она, и Пол не сомневался, что мир был сотворен только для того, чтобы рано или поздно в нем появилось это неповторимое создание.
Нейлоновые чулки, о которых пишет Льюис, — это не настоящие чулки. Это, так сказать, платоновские чулки: их предназначение — чисто символическое. Они означают только то, что если уделять им слишком много внимания, то будешь изгнан из Царства Небесного. В Республике чулки работают по-другому. Во-первых, это настоящие чулки: иногда в них даже бывают дырочки. Эта крохотная белая дырочка на лодыжке — одна из тех деталей, которые делают Викторию «совершенно обычной» и в то же время «необъяснимо прекрасной». И, разумеется, Пол не может не рассматривать ее чулки, и туфельки, и плащ, и все остальное. Она настоящая, а он влюблен.
Кстати говоря, позицию Льюиса по этому вопросу никак нельзя назвать последовательной. «Хроники Нарнии» представляют полную противоположность Небесной республики, но в своей публицистике (как я уже отмечал в другом своем выступлении) Льюис нередко демонстрирует гораздо более разумный и великодушный подход. Например, рассуждая о той самой проблеме взросления в эссе «Три способа писать для детей», он заявляет: «Но ведь отстает в развитии не тот, кто отказывается терять старое, а тот, кто не может приобрести новое! В детстве вино вряд ли понравилось бы мне, сейчас я люблю его, но и лимонный сок по-прежнему кажется мне вкусным. Я называю это ростом или развитием, потому что я стал богаче: там, где раньше у меня была одна радость, теперь их — две»[98].
В этом рассуждении нет ничего, с чем не согласился бы каждый республиканец но в «Хрониках Нарнии» место разумного человека занимает параноидальный ханжа, для которого интерес к губной помаде и нейлоновым чулкам — не новые радости жизни, делающие ее богаче, а порочные увлечения, раз и навсегда закрывающие человеку дорогу к радостям небес.
Еще более отчетливо эта позиция выражена в финале «Последней битвы». «Учебный год окончен, каникулы начались», — говорит Аслан детям сразу же после того, как объясняет, что случилось на самом деле: «Это было настоящее крушение ‹…›. Ваши родители и вы — в том мире, Мире Теней, — мертвы».
Используя Нарнию как нравственный компас, мы можем сразу принять за аксиому, что в Небесной республике люди не воспринимают жизнь в этом мире как нечто бесполезное и презренное, как нечто такое, завершение чего приносит облегчение и радость. Крушение поезда для них — это не конец учебного года. Истинно республиканский ответ, как обычно, дает Джейн Эйр, когда набожный мистер Брокльхерст спрашивает, что, по ее мнению, следует делать, чтобы не попасть в ад. «Я должна быть очень здоровой и не умереть», — отвечает она.
По-настоящему важен именно этот мир. Если бы «Хроники Нарнии» были написаны на основе этого принципа, то дети, прошедшие через все свои приключения и, надо полагать, усвоившие какие-то великие истины, обрели бы свободу жить и расти в этом мире (пусть даже ценой увлечения чулками и губной помадой!), чтобы использовать то, чему они научились, на благо других людей. Если вы стали мудрее и сильнее в результате пережитого, то сделайте что-нибудь полезное с этой силой и мудростью! Сделайте мир хотя бы немного лучше! Вот это будет по-республикански. И именно поэтому Льюис не отпускает своих персонажей в мир, и именно поэтому книги о Нарнии — такое полезное руководство по вопросу о том, какие поступки на самом деле лживы, жестоки и эгоистичны.
Первое правило Небесной республики — в том, что она находится именно здесь, на Земле, в том физическом мире, который мы знаем, а не в каких-то в туманных воображаемых мирах. И это правило позволяет нам исклю