В это самое время Удо резко открыл дверь: удар пришелся прямо по голове. Незнакомец скатился со ступеней и, лежа на снегу, осторожно коснулся рассеченной брови, тут же одернув руку и скривившись от боли.
Едва он успел встать, Удо, рыча, как оборотень, накинулся на него и снова повалил на землю. Наносился удар за ударом, а незнакомец даже не пытался защититься, только поглядывал на ступени, отыскивая на них конверт.
Не ощутив никакого отпора, Удо, фыркая, поднялся на ноги:
– Она моя, понял?!
– Она решит сама, – незнакомец сплюнул кровью на снег, поводил челюстью и, убедившись, что она не сломана, приложил серую перчатку к кровоточащему рту, с силой надавив на нее, чтобы остановить кровь.
– Ничего она не решит. Ты больше сюда не придешь, – он задыхался от собственного гнева и жадно глотал снег, размазывая его по пылающим щекам. – А если придешь, я убью тебя.
– Она тебя не любит.
– А кого она любит, тебя? Ты даже не нашел в себе смелости открыто признаться ей в этом. Или боишься вежливого отказа?
– У меня на то свои причины.
– А у меня свои на то, чтобы убить тебя. Самое сокровенное должно совершаться само по себе, а не по чьей-то настырной прихоти. Никогда больше здесь не появляйся. Это мое последнее слово. Дальше будут действия.
Удо тщательно забросал натекшую кровь свежим снегом, разрыхлив его ногой, и исчез за входной дверью, зло наблюдая, как незнакомец медленно уходил вдаль, едва касаясь пальцами брови.
«Теперь ты моя, Эмми, а письма можешь сжечь».
Эмми нарочно поступила на вечернее отделение, чтобы после занятий гулять по темному городу осенью и зимой, по сумеречному – весной и летом.
Ее тянуло в незнакомые переулки, ей хотелось остаться незамеченной, плавно двигаясь по теням чужих улиц, наступая им на хвосты, дергая за нити асфальтовых языков, представляя, что это маленькие марионетки в ее руках.
Случайные прохожие, выплывавшие из тьмы, раздражали ее, заставляя испуганно нырять вправо и влево, скрываясь в подворотнях, останавливая бешенный, разрывающий грудную клетку стук сердца, пойманного врасплох в момент самой обворожительной мысли. Мысли о том, до кого невозможно дотянуться даже потоком желаний, выпущенных бездной вечно молчащего рта в одинокое облако тумана.
Страсть к подъездам и крышам, бег ожидания, сладкое замирание вдохов, – ради единого ничтожного мгновения незаметной вспышки и жалкого умирания бесподобно изогнутых каменных фонарей, потушенных чьей-то рукой.
И все это – лишь несуществующая иллюзия вечного блаженства, пока щеку не обожжет первый луч солнца, когда уже не скрыться от людей, бегущих в никуда, оставляющих путанные в спешке следы, которые придется разгадывать ночью.
Где-то там, в просторной плоскости ничего не знающего о тебе перехода из одного сна в другой, всегда оставаясь поперек этой прозрачной материи, сотканной из души и чувств, придется поставить себя выше всех прямоходящих, которым, увы, не дано летать.
И новый день колючей проволокой украсит шею, опускаясь ниже, пряча тело в кокон, заставляя потерять свой облик и поскорей, пока никто из них не заметил твоей слабости, надеть, набросить гипсовую маску, чтобы бездушно отыграть этот день на публике. А потом с нетерпением дожидаться первого отблеска звезды, чтобы снять, скинуть, раздавить несуществующую явь, которой Эмми была для всех.
Сегодня ей хотелось тепла, тянуло домой. Прессуя белый снег, усиливалась прихоть опуститься в теплую ванну, сделать глоток горячего чая и зашелестеть, едва касаясь строк глазами, только сегодня приобретенными эссе Ялома.
Она мутным, от недавно выкуренной травы, взглядом следила за направлением своего пути. Мозг заволокло пеленой равнодушия к происходящему. Так что, если бы перед Эмми вновь возникла красная белка, она просто пожала ей лапу.
До ее уха долетел плач, похожий на детский. «Этого мне только не хватало, – подумала Эмми, – посреди ночи успокаивать чужого ребенка. Хотя, быть может, у меня слуховая галлюцинация, я ведь уже порядком накурилась». Тем не менее Эмми решила заговорить:
– Здравствуйте, голоса. Скоро вы станете реальнее, чем мое отражение в зеркале.
Она прислушалась, но похоже никто и не думал ей отвечать, или этот кто-то просто не ожидал такого странного вопроса, или он просто не существовал. Эмми повторила попытку:
– Не нужно плакать, ребенок, я могу сотворить для тебя чудо, – Эмми почувствовала, что контролировать свою речь ей становится все тяжелее. Ее слова выходили кривыми и ломаными, как осколки стекол. Ей было тяжело сосредоточиться. «Я сейчас сделаю какую-нибудь глупость, если уже не сделала».
Эмми разглядела между двух фонарей скамейку, а на ней сидело, запрятав в высоко поднятый воротник шею и часть короткостриженой головы, чье-то тело.
– Я не ребенок, – пробормотало тело, всхлипывая. Вдруг оно встало со скамейки, и Эмми увидела перед собой довольно милую, но очень заплаканную девушку. Подошла к ней ближе:
– Чуда у меня с собой тоже нет, я не волшебник, я будущий психотерапевт, – сказала Эмми, переминаясь с ноги на ногу. – Правда, немного обкурившийся. Это ничего?
– Ничего. А как твое имя, психотерапевт? – подобие улыбки осветило лицо девушки. Эмми была настолько рассеяна и неустойчива, что придерживалась одной рукой за грязный фонарь, пытаясь придать глазам более серьезный вид:
– Мы тезки…
– Что? – девушке показалось, что она ослышалась.
– Мы тезки. У нас боль одна.
– Боль?
– Прости. Вырвалось, – Эмми не удержалась на ногах и сползла по фонарю на землю. Она зажала руки между колен, смотря на фонарь так, словно хотела вызвать его на дуэль.
– Так как же твое имя?
– Эмми, – сказала она, будто бы очнувшись от глубокого сна.
– Меня зовут Лин.
– Ты здесь сидишь, плачешь, – сказала Эмми каким-то грустнопечальным голосом. От марихуаны ее настроение скакало, как кардиограмма.
Минутное настроение Эмми передалось Лин, и она ответила так же обреченно:
– Да, холодно.
– Здесь даже летом холодно, – Эмми смотрела в противоположную сторону от того места где стояла Лин. Это выглядело так, будто она разговаривала с кем-то третьим, а на самом деле Эмми вела светскую беседу с пустотой, – та ей, как ни странно, отвечала.
Лин продолжала:
– Не люблю лето.
– Понятно, – равнодушию Эмми можно было ставить памятник. Она свела брови. – Пойдем.
– Куда?
– Ко мне. Поешь и переночуешь, а утром посмотрим, что делать дальше.
Эмми хотелось поскорее добраться до дома: кайф постепенно слетал с нее, уступая место пронзительно рвущейся на свет головной боли.
– Да, я…
– Да ты не в том положении, чтобы отказываться, – она наклонила голову на бок и, слегка приподняв левый угол рта, продолжала, – у тебя глаза никак у всех, никак у этого одного однородного стада, именуемого миром. Я знаю, ты думаешь, что для меня сейчас даже таракан ставится в разряд Бога. Трава плавит мозг, но то, что сейчас происходит, уже никогда не повторится, так что решайся: тебя ждет горячий чай и теплая постель, – Эмми почему-то сделала реверанс. Лин едва успела подхватить ее и уберечь от неудачного падения в грязный снег.
Они двинулись по направлению к дому. «Да, – размышляла про себя Эмми, – а ведь это забавно: я говорила с человеком тринадцать с половиной минут, и теперь она тащит меня до дома и выслушивает мои неразборчивые речи. Пора перестать курить траву. Лучше буду нюхать масло чайного дерева. От него на подвиги не тянет.
Лин всю ночь не спала, ворочаясь в постели, сминая такие гладкие ровные простыни, выданные засыпающей на ходу Эмми. Историю о том как она оказалась на улице, Лин решила сохранить в тайне и придумать что-нибудь на ходу, если вдруг спросят.
За завтраком Кэт внимательно (с интересом, далеко выходящим за рамки приличия) разглядывала гостью.
– У нее нет дома, – сказала Эмми, подавая Лин тарелку с овсяной кашей.
– Просто…
– Просто ешь и не перебивай, – все равно соврешь. Скажи, ты имеешь хотя бы косвенное отношение к музыке?
– Играю на скрипке.
Кэт поперхнулась своим кофе, состоящим на три четверти из виски. Откашлявшись, она начала выразительно посматривать на Эмми, но та и без нее знала что делать.
– Хм… Скрипка…
– Даже и не думай, Эмми, – от возмущения Бес перестал качаться на стуле и нарочно перехватил совершенно ненужный ему кленовый сироп, за которым потянулась Лин. Мы не симфонический оркестр.
– И не тупые кретины, долбящие по струнам. Нам явно не хватает нежности.
Бес закатил глаза и начал бормотать что-то непонятное.
– А со скрипкой было бы терпко, как вино, – Эмми посмотрела на Кэт, – к тому же ты тащишься от этих смычковых экзерсисов.
Кэт многозначительно кивнула и скрестила пальцы под столом. Эмми пошла в наступление, полностью игнорируя притязания Беса:
– Если хочешь, можешь остаться, но при условии, что теперь ты играешь в нашей группе.
– Я согласна, вот только очень тяжело играть на воображаемой скрипке.
– Купим. Просто скажи «да» или «нет»?
Лин посмотрела вокруг себя: никаких предметов, только чувства и ощущения, только то, что не берется выразить словами даже Бог, в которого она верила больше, чем в свою собственную жизнь. Она ждала знака, пускай и плохого, но все же. Мигающая над ее головой сорока вольтовая лампочка внезапно начала гореть мягким ровным светом.
– Да.
Бес нервно скомкал салфетку и вышел из-за стола, а Кэт схватила Лин за руку и потащила показывать ей свободную, а с этого момента уже НЕ свободную, новую комнату маленькой скрипачки.
Лампочка, обретшая вторую жизнь, внезапно разлетелась на маленькие осколки, приправив кашу Эмми крошкой битого стекла. «Скрипачка… Явно верит в Бога, потому что постоянно шевелит губами и смотрит в потолок. А он ее предаст, Бог всех предает. Все-таки жизнь – дерьмо, и гораздо приятней слушать как растет трава, чем слышать то, что говорят другие».