– Где Бес?! – заорала она и попыталась ударить его по плечу.
Удо перехватил ее руку и притянул к себе, но Эмми начала вырываться.
– Эмми, он далеко, – Удо с трудом выдавил это из себя.
– Он должен быть здесь!
– Он очень далеко, Эмми, и ему будет трудно вернуться. Вот, – он протянул ей шприц с поломанный иглой и потрескавшийся кожаный ремень.
Эмми закрыла глаза, зажала иглу между пальцами. Острие впивалось в нежную кожу все глубже, все вернее корректируя сетку отпечатков пальцев. Ей хотелось еще сильнее, еще дальше вдавить ее, сделать частью себя, незаменимым штрихом этого жалкого образа.
В мужском туалете собралась огромная толпа, окружившая один из отсеков. Протиснувшись сквозь тела, Эмми увидела Беса. Он лежал на половину в кабинке. Одна нога его была опущена в унитаз, другая неестественно изогнулась, глаза были открыты, на губах застыла белая, как снег, пена.
Эмми села рядом и рукавом рубашки вытерла его губы, пальцами закрыла глаза. На безжизненно опущенных веках остались две красные полоски от пальцев. Она поцеловала его в щеку:
– Концерт окончен, – бросила она всем собравшимся поглазеть на мертвого наркомана.
Беса хоронили этой же ночью на заднем дворе, положив тело в большой черный мешок для мусора. Яму пришлось копать очень долго: мерзлая земля не хотела поддаваться. В темноте Кэт задела Эмми лопатой по лицу. Пошла кровь.
Лин плакала и, не умолкая, читала молитвы, от которых ее саму уже тошнило.
– Замолчи! – Эмми толкнула ее, заставив споткнуться о тело Беса. – Где был твой Бог, когда он всаживал иглу?
– Там же где и ты.
– Копай!
– Не кричи на нее, – Кэт закрыла собой скрипачку. – Мы все виноваты, Бог тут ни при чем!
– Ты теперь верующая? Свое мнение появилось? Копай! Копайте обе! Живо!
Удо и Винт опустили мешок в яму. Холодная, твердая, промерзшая насквозь земля громко ударялась где-то внизу, там, где теперь спал Бес.
В изголовье могилы воткнули вместо положенного креста обломанный кусок бетона, на котором черным маркером написали: БЕС.
Все, кроме Эмми, сидели на кухне и молчали. Просто пили крепкий кофе.
– Как его звали? – спросил Удо.
– Не знаю, – Кэт было стыдно.
– У него не было документов. О родных он никогда не говорил.
– И не скажет.
– Твою мать…
Эмми сидела на кровати, раскачиваясь туда-сюда, словно подражая длинной секундной стрелке часов, висевших перед ее глазами. Она пыталась вспомнить в какой позе лежал Бес, но память безбожно размыла весь этот вечер, превратив его в картину Моне: все краски и образы слились, наслаиваясь один на другой, смешивались всевозможными оттенками, пульсировали на изогнутой сетчатке глаза, обволакивая острый хрусталик своей необратимостью.
Ее уже почти не тошнило от запаха оставшейся, словно въевшейся в пальцы, крови. Эмми не помнила чья она: ее или Беса. Вдоль века ползла змей глубокая рана, и тонкая пленочка новой кожи, едва-едва появляющаяся, лопалась от каждого резкого движения, пронзая всплеском холода ее горячий лоб.
Одежда была перепачкана мерзлой землей, которую они с трудом извлекали на поверхность, чтобы потом засыпать ею остывшее тело. Молитва, перемешанная со слезами Лин, застряла между зубов; черствым хлебом внутрь провалился воздух.
Эмми вся была соткана из грубого полотна, которое невозможно износить, затереть, прорвать. Ей казалось, что она вечно будет сидеть на этой железной кровати между полом и потолком, которые приближаются друг к другу, сокращая линию отдаления между своими гладкими, как белый шелк, поверхностями. И если ее раздавят эти два квадрата, она все равно будет жить, даже этим бесформенным пятном, даже этим осколком иглы, застрявшим в вене онемевшего Беса.
В дверь тихо постучали, и из темноты выплыла голова Удо: вся комната наполнилась его невнятным, сбивчивым бормотанием. Эмми не могла разобрать ни слова. Весь Удо был как будто бы за ширмой, весь склеен из толстого стекла, весь усыпан упавшей с неба звездной пылью.
– Я тебя не слышу, Удо, где твой голос? Почему ты говоришь молчанием?! Разбей тишину! Включи свет! Моя голова… Она больше не может… Удо! Не молчи! Заори! Ударь! Сделай что-нибудь, Удо, стань настоящим!..
Бесцветная пелена заволокла ее глаза. «Во мне больше нет света. Ни капли. Ни грамма. Все вытекло. Все просочилось сквозь треснувшую кожу…».
Она проснулась глубокой ночью. На кровати рядом с ней лежал Удо. «С тобой все кончено». Взяв его сигареты, она вышла на воздух. Хотелось прыгнуть в чью-то иную плоть, перестать быть Эмми, перестать чувствовать вину, перестать чувствовать…
Она шла, не выбирая пути, просто вымеряла шагами пространство. Из темноты чьего-то двора возник Тео.
– Пошел к черту, – сказала Эмми, даже не взглянув на него.
– Беса нет. Я знаю…
– Оставь свое знание при себе и иди туда, куда шел.
– Я шел к тебе.
– Напрасно. Я предпочла одиночество.
– Поговори со мной. Станет легче.
– Уж не от смерти ли мне должно стать легче? Ему было 17.
– Мне 19.
– А мне 143!
– Он хотел, чтобы ему стало немного легче, но ушел по-глупому.
– Устроим конкурс на самую гениальную смерть? Я знаю, ангелы бессмертны, так что успокойся. Нам всем наплевать друг на друга, потому мы и травим сами себя. Он сдался первым.
– Ты думаешь он этого хотел?
– Мы все этого хотим, просто самому наложить на себя руки слишком страшно и противно. На счету нашего безразличия и самолюбия уже не один десяток душ. Будут еще. Мы научились красиво говорить, а вот чувствовать и сострадать, – нет. И все мы ни капли не верим тому, в чем старательно убеждаем других. Это наше кредо. В этом мире даже утрировать не получается: все настолько плохо.
– Да, вокруг так много свиней, что порой не хватает бисера.
– Тогда не будь одной из них. Перестань преследовать меня. С тобой я отвергаю даже дружбу. Ты инородное тело.
– Я пошел…
– Да, и ты не просто уйдешь, ты постараешься сделать так, чтобы я больше тебя не видела. Любовь – это помешательство. Сходи с ума один…
Мисс Спенсер выплыла из-за завесы лака для волос, внося свою скромную лепту в разрушение озонового слоя умирающей планеты. На своих толстых ногах со взбухшими венами она дошла до большого напольного зеркала и принялась укреплять на седой голове старомодную шляпку.
Она могла делать только небольшие шаги, поэтому любая цель для нее относилась к разряду трудно достигаемых. В магазин она ходила раз в месяц, закупаясь всем нужным наперед. И вот опять настал тот день, когда ей нужно было предпринимать усилия, передвигая свои колодообразные ноги в толпе вечно спешащих горожан. Вся она была похожа на улитку, случайно попавшую на мостовую.
Тео несся по городу со скоростью 180, плюя на светофоры и предостерегающие знаки. «Любовь – яд. Эмми – моя доза. Мне все равно, я добьюсь тебя. Я убью всех, но ты будешь моей».
Мисс Спенсер уже добралась до дороги, подождала пока загорится зелёный и неуверенно шагнула на белую линию. Пройдя совсем немного, она услышала шум стираемых покрышек и повернула голову в его направлении. По встречной полосе, едва удерживая виляющую из стороны в сторону машину, гнал Тео. Он успел разглядеть нечто грузное и вязкое на своем пути, но даже не попытался вывернуть руль, чтобы предотвратить неизбежное столкновение. В последний момент он все же опомнился, развернул машину и влетел в огромный фонарный столб.
Мисс Спенсер только вскрикнула, а Тео почувствовал сильный толчок. Его голова пробила лобовое стекло, осколок которого перерезал сонную артерию. Мисс Спенсер, не получившая ни одного механического повреждения, скончалась от разрыва сердца. Наверное, именно так умирают Ангелы…
Более не было смысла жить по-прежнему. «Лестница» замерла. Эмми разбила свою гитару и теперь целыми днями пропадала в институте, часто не приходила домой. Ей не хотелось идти туда где больше не было Беса, но было вечное напоминание о нем. Все отдалились друг от друга. Кто-то на время, а кто-то навсегда.
Срывать на ком-то зло, объясняя тем самым самому себе что это неправильно, но притягательно до одурения. Власть…
Эмми давно почувствовала, что с Лин что-то не так, и это «не так» не что иное, как отношения с Кэт. Эта нелепая борьба внутри между Богом и любовью.
– Сегодня воскресение, как же церковь?
Лин перестала есть. Она не знала, как соврать так, чтобы Эмми поверила. Ее не обвести вокруг пальца. «Думай, Лин. Раньше у тебя с этим проблем не было». За нее подумала Эмми:
– Ты проспала или решила отречься? Безбожие меня спасло, а вера уничтожает, я знаю. Постоянно жить в страхе что согрешишь, сходить с ума, воображая наказание, ожидая кары небесной. Тогда уж и жить не за чем. Вера должна давать силы, а она их откровенно отнимает.
Лин не выносила взгляда Эмми. Когда та говорила, ее глаза горели дьявольским огнем, казалось, что она давно уже побывала внутри тебя и все знает, лишь прикидываясь, что удивлена твоим ответом, реакцией и прочим. Она вставляла жало в самую болевую точку, выкручивала, давила, тащила клещами наружу то самое, что больше всего хотел скрыть человек, сидящий напротив, развивала самые щепетильные темы, зная, что крючок брошен, главное умело подсечь. Эмми придавала своему голосу все новые и новые интонации, добивалась отточенности движения, ломкости фраз. Она заставляла других слушать себя, пусть даже сказанное ею было ужасной истиной или глупейшей ересью.
– Я проспала, – сказала скрипачка, не отрывая глаз от тарелки с кашей.
– Ты осторожней, – рассеялась Эмми, – вдруг не простит? Или в твоем арсенале есть грешок поценней?
Лин вздрогнула. Ее вечно белые, как мрамор, щеки вспыхнули болезненным румянцем:
– Вам атеистам не понять Бога.
Эмми медленно намазывала масло на хлеб, восхищаясь блеском стального лезвия:
– Зато нам заранее отпущены все грехи. И походка у нас тверже, и плечи расправлены: крестов нет, нести нечего.