– Ты плохо понимаешь, что такое вера.
Эмми отложила бутерброд и, скрестив локти на столе, опустила голову на руки, прожигая взглядом Лин:
– А я, напротив, осознаю, что даже слишком хорошо. Ты очень встревожена. Что-то натворила? Я отпускаю этот грех.
Жало Эмми вошло глубоко. Даже глубже чем она могла себе представить, а потому продолжала давить:
– Не смотри так, как будто мечтаешь всадить этот нож мне в горло. Очередной грех. Помни – даже мысль есмь грех. Ну и чем же хорош твой Бог, ведь даже подумать ни о чем нельзя, – иначе ад.
– Нет, я не думала, – скрипачка смешалась, опрокинула тарелку с кашей на пол. Сидела и нервно крутила угол скатерти. Эмми добивала:
– А за травку он тоже наказывает. Или ты считаешь, если покуривать на чердаке он не заметит? Я думаю он уже решил, как проучить тебя. Берегись.
– Да, я согрешила. Уступила своей плоти. И Он не простит. Молитв не хватит. И нет таких молитв.
– Значит и греха такого нет.
– Есть!
– Искупишь.
– Как?
– Все в твоих руках…
Тонкая струйка крови уверенно ползла вдоль коридора, огибая неровности пола. Эмми шла по ней, отгоняя липкие мысли.
Дверь в кухню была закрыта. Матовое стекло лишь отражало свет, но этому творению была недоступна прозрачность.
Она слегка толкнула дверь и зажмурилась. Когда она вновь открыла глаза, картина была прежней: на стуле, откинувшись на его спинку, сидела Лин, уронив голову на грудь. Из живота торчал нож с черной рукояткой. На полу валялся листок бумаги, мелко исписанный. На него попало несколько капель крови, и они расплылись почерневшими за несколько часов кляксами.
Эмми подняла с пола лист и начала читать:
«Ты права Эмми, Бога нет. А что есть? Ты сама-то хоть знаешь?»
– Не знаю и знать не хочу. Возлюбленной Шопена ни к лицу улыбка смерти. Значит вот кто следующий. Ты слеп, город, потому и забираешь самых лучших.
На кухню вошел Удо и схватился за косяк.
– Эмми, что это?!
– Ты что не видишь? Это – смерть. А помнишь, ты тогда на сцене вот так вот говорил мне про Беса, – она протянула ему записку Лин. – Читай и чувствуй каждый звук, и не забудь обнять Кэт.
Эмми вошла в гостиную. Кэт пыталась написать маркером на щеке Винта какое-то слово, а он упорно этому сопротивлялся.
– Где мой кофе?
– Он на кухне. Кэт, там не только он. Пойдем, – Эмми повела Кэт на кухню, оставаясь за ее спиной, подталкивая к неизбежности, приближая немое сумасшествие. Кэт открыла дверь.
– Лин…
Кап, кап, кап… Из ржавого крана на дно прогнившей раковины капает вода. В пыльном углу задыхается сверчок. Кап, кап… Обгоревшие спички падают на пол, застывая черной коростой. Под обкусанными ногтями грязь. Умертвляющее тепло одеяла и всюду пепел, пепел, пепел, которым завтра станешь ты. Кап, кап… Эхо. Столь монотонно… Дыхание. Дыхание только одного из двух. Уходящая вдаль полоска черного платья. Твой запах. Кап, кап… Эту осень я проживу без тебя. Застыну в позе зародыша на белых простынях, целуя остывшие пальцы. Ты больше не улыбнешься. Я больше не поднесу огонек зажигалки к твоей потухшей сигарете, осветив смущенные глаза ярким пламенем. Кап, кап… Пятно, лежащее в луже крови. Мертвая кукла с прекрасным лицом, с поникшим ландышем в фарфоровых пальчиках.
– Лин!!!
Кэт трясла ее безжизненное тело, уронив его на пол, падая вслед за ней в лужу крови, наступая на внутренности, убирая темные волосы с ее лба, пытаясь оживить то, что увы, не поддавалось реанимированию. Эмми силой оттащила ее.
– Лин!!!
– Я прошу тебя, не трогай ее.
– Посмотри, что она с собой сделала!
– Кэт…
Эмми крепко держала ее, точно силками. Кэт вырывалась и царапала ей лицо, пытаясь вновь прикоснуться к той, которой больше нет. Эмми дотащила ее до комнаты и бросила на кровать.
– Успокойся. Это ее последние строчки, – Эмми протянула трясущейся Кэт записку. Кэт прочитала и медленно подняла глаза на Эмми:
– Это ты убила ее.
– Я никого не убивала, – она разбила пепельницу об стену.
– Убивала! Своей недосказанностью, своими многоточиями, пластилиновыми фразами, которые можно гнуть в разные стороны и придавать двоякий смысл, – Кэт продолжала швырять вещи. Она сорвала со стены раму с фотографией где она была вместе с Эмми, на минуту задержала на ней взгляд и, закрыв тыльной стороной ладони маленькую фигурку Эмми, со всей силы ударила рамкой об пол.
– Ей там лучше.
– Да откуда ты можешь знать! Для тебя смерть, как марихуана: неизвестность, наслаждение, страх. Ты знаешь, что когда кайф слетит, все будет по-прежнему: во рту останется только сладкий привкус и желание повторить. Так повтори, Эмми, повтори на бис или закрывшись в сортире! Плевать как! Полосни по венам ножом, прерви пульс! Не можешь? А она смогла! Ты отняла у меня все. Без нее мне не зачем жить. Я больше не хочу оставаться в этом мире. Дай мне уйти!
До сих пор Эмми была спокойна, насколько ей позволяли нервы. Она сидела в кресле, закинув ногу на ногу и вытянув руки вдоль подлокотников. Вдруг ее чувственный рот мгновенно искривился, на лбу проступили изогнутые складки, стало тяжело дышать. По горлу, цепляясь за его тонкие стенки длинными щупальцами, поднимался комок. Хотелось не плакать, а разбиваться о соль в каждом всплеске волны горячих слез:
– Прекрати бросать вещи!
– Не прекращу! Ты швыряешься людьми, я – вещами, – Кэт схватила со стола закрытую бутылку с пивом и со всей силы ударила Эмми по голове.
Когда Эмми вошла на кухню, пытаясь остановить кровь, заливавшую глаза, Удо вытирал красный пол своей футболкой, а Винт пытался уложить Лин в мешок из-под мусора, одновременно стараясь поймать скользкие внутренности.
– Где ты была? – спросил Удо, выжимая футболку в таз, стоящий возле его колен.
– Пыталась изменить будущее, – в глазах у Эмми потемнело, разбитая голова болела и кружилась.
– Поздновато, – сказал он, указывая на большой пакет, в который Винт все же упаковал Лин. – Знаешь, Эмми, похоже, что это просто невозможно.
– Время покажет.
– Эмми, у меня плохое предчувствие.
– Никогда не думала, что буду так говорить, но молись, Удо. Молись за живых пока не поздно.
– Куда ты? У тебя кровь, – он попытался ее задержать.
– Желаешь устроить еще одни похороны?
– Она ничего с собой не сделает.
– Ты ее не знаешь.
– Я и тебя не знаю, – он отпустил Эмми, и она, шатаясь, понеслась разыскивать Кэт, совершенно не веря в благоприятный исход.
Кэт бежала по улицам, падала, обдирала ладони. Вновь поднималась, налетала на людей, тыкаясь переносицей в их спины. Глазами, ничего не видящими от слез, она искала ту, которой больше нет. Она звала, разворачивала тела, вглядывалась в их лица.
– Лин, где ты? Верните мне ее! Ты – не она, – Кэт оттолкнула незнакомую девушку, – вы все… Вы просто картонная модель без сердца. И вы все верите в этого Бога, – она упала на колени посреди улицы и посмотрела в небо, – будь ты проклят!!!
Люди оборачивались, смотрели на нее, жалели, ненавидели, боялись. Никто не подошел. Пару раз ее грубо оттолкнули, ударили по лицу.
Она бежала до тех пор, пока не смогла больше сделать ни шагу. Остановилась.
Кэт сидела на асфальте с незажженной сигаретой. Она не помнила ничего, просто знала, что что-то случилось. Как она оказалась здесь ей было все равно.
Подошел пьяный парень:
– Конфетка, повеселимся?
Кэт не отвечала.
– Ты чего такая? – Кэт не двигалась и не издавала никаких звуков. – Эй, я заставлю тебя кричать от удовольствия, – он схватил ее за волосы и потащил к заброшенному дорожному переезду, густо заросшему кустами. В темноте было слышно, как два раза ударил ее по лицу.
Она очнулась в машине скорой помощи.
– Мне больно.
– Я сделаю укол, и ты уснешь, – рядом с ней сидел санитар. Форма на нем была не свежей, вся в каких-то мелких, едва заметных, пятнах, отчего они становились еще более раздражающими. Кровеносный сосуд в его левом глазу лопнул, и каждый раз, когда он на нее смотрел, Кэт хотелось плюнуть ему в лицо или наблевать на руки, которыми он поддерживал ее тело, чтобы она не упала с носилок на поворотах.
– Навсегда?..
Смерть, расставание, расстояние, психиатрия…
Белые стены, за которыми спрятали мир.
Эмми стояла и смотрела сквозь толстое стекло как Кэт, сидя за огромным столом, рисовала что-то черной краской на таком же огромном листе бумаги.
– Вы хотите пройти к ней? – спросила медсестра, подавая Эмми тарелку с протертым супом. – Это ее обед.
– Да… Да, конечно…
Эмми вошла в комнату. Никто не обратил на нее внимания. Она отодвинула лист и поставила на его место тарелку. Кэт обмакнула в нее кисточку. Пятно расплылось по поверхности.
– Кэт, здравствуй. Я принесла тебе печенье. Шоколадное, как ты любишь.
Кэт отложила кисточку.
– Скоро, Кэт, скоро ты выйдешь отсюда, я заберу тебя, я не оставлю тебя им.
– Если бы у меня были крылья, я унесла бы тебя в небо, нарисованное на стене соседнего дома. Если бы у меня были крылья… Если бы…
– Кэт, прости меня, – по щекам Эмми текли слезы, – это я убила ее. Я… Всех вас…
– Если бы у меня были крылья…
Врать не придется.
Коснувшись рукой твоей шеи,
Под пленкой трепещет и бьется
Мое отражение.
Но вожделенье прольется
Сквозь цепи беспамятства,
Мы сшиты накрепко одной стрелой,
Красавица…
THE END