Плетя из ивовых прутьев корзины, которые должны послужить местом пребывания пойманных лягушек до того, как их поместят в бочки, а потом в вагоны, идущие в Италию, Данило весело думал, что ничего невозможного Комитет от них не требует. Двадцать бочек лягушек, а можно и чуть больше…
– Ха, ерунда! – сказал директор. – В нашем Доме более трехсот мальчиков и девочек. Дом стоит на берегу болота, а лягушек в болоте больше, чем звезд на небе. Прибавьте к этому энтузиазм детей и их желание отличиться на этой охоте. Директор в своем воображении почти как наяву слышал восхищенные голоса членов Комитета и стук колес поездов, увозящих лягушек в Италию. Его предшественник получил Орден за заслуги перед народом, хотя не вырастил ни единого колоска риса. Ну, зато теперь лягушки компенсируют ту неудачу. Да еще как!
И вот настал решающий момент. Вооруженные корзинками и фонарями детдомовцы отправились на охоту. Данилу не позвали. Но и не отправили мыть посуду с поварихами. Медленно, как бездомный пес, побрел он за счастливой детворой, вооружившись сеткой и корзиной, не обращая внимания на ил, комаров и пиявок.
На болоте, оглашаемом кваканьем, были слышны шлепанье по воде детских ног, шорох осоки и радостные крики детдомовцев, вдохновленных глупостью лягушек и потяжелевшими корзинками. В темноте как светлячки мерцали фонари и время от времени вскрикивали ночные птицы. Воспитателям даже не нужно было никого понукать. Под возбужденный гам, со все возрастающими надеждами, охота продолжалась. Но с первыми лучами солнца обнаружилась подлость лягушачьего характера: все они умудрились сбежать через решетки корзин, спрятаться обратно в ил, в заросли камыша и осоки.
Немного окуней, один карп, непонятно как попавшая в корзину дикая утка, да несколько лягушек – вот и все трофеи. Увидев это, директор хрипло выругался и приказал выпустить обратно в воду и рыб, и утку, и даже нескольких плененных лягушек. В ушах у него звенело от оголтелого издевательского кваканья, а вагоны с пустыми бочками ждали на железнодорожных путях. Вместе с утренним туманом рассеялись и мечты об ордене за заслуги перед народом, и надежды перевыполнить спущенный сверху план и послать в Италию гораздо больше лягушек. Чем объяснить этот провал в Комитете? Как выпутаться? Как снова послать детей и воспитателей в болото, к радости комаров и пиявок? Что делать?
– Мы должны наловить этих квакуш, – сказал он коротко и ясно, – иначе нам конец! Пусть дети сегодня отоспятся! – сообщил он свое решение. – Вместо корзин мы придумаем что-нибудь другое и истребим всю эту лягушачью банду!
– Может быть, попробовать мешки от лука и картошки? – заикаясь предложил Рыжик.
Предложение тут же приняли, правда, «спасибо!» ему никто не сказал. Да и за что? Может быть, он распугивал лягушек, слишком громко шлепая по воде?
– Враг никогда не дремлет! – директор испытующе посмотрел на Данилу, тот побледнел, потом покраснел. Имя можно было и не произносить. И он сам, и директор, и все остальные знали, о ком идет речь… Всегда и во всем виноват он, и прощения ему не будет.
«Может быть, выход в побеге?» – подумал он и испугался. Но лучше погибнуть среди камышей и кувшинок. По крайней мере, никто больше ни в чем не будет его обвинять, а из него потом что-нибудь вырастет. Ведь ничего не исчезает совсем. Там, где он похоронил умершего ежа, выросли ирисы, на могиле Луки Арацкого – желтая роза Петраны. Следующим вечером, когда детдомовцы снова отправятся охотиться на лягушек, он сбежит! Решено.
Куда? Он не знал. Это был его первый побег.
Куда исчезли все те годы?
Кто их вспомнит, когда не станет нас?
– И что, сбежал? – услышал он в полумраке нью-йоркского отеля издевательский голос Веты. – Разве кому-нибудь когда-нибудь удавалось сбежать от того, что ему на роду написано? – с густых темных волос Веты капала вода, капли собирались в лужицу, здесь, на семнадцатом этаже. В лужице отражался поток света с рекламы на здании напротив. “Save Two Cents Shopping at Eagle”. Господи, Боже! Два цента! Неужели это кому-нибудь важно? Он попытался еще раз заснуть, понимая, что его ждет трудный день, что завтра Джорджи Вест сначала посмотрит ему в глаза, а потом спросит, окончательно ли он вернулся или сбегать стало его привычкой. И где он провел ночь? Действительно, где? Он не знал.
Женщина у него под боком что-то пробормотала во сне. Застывшая без единого движения, как статуя, Вета ждала, лужица у нее под ногами увеличивалась. Тогда, когда она бежала к реке и провалилась под лед, у нее на ногах была какая-то зимняя обувь, может быть, сапожки? Почему она сейчас босая? А звук капающей с ее волос воды становился все сильнее. Кап-кап! Как долго это будет повторяться? Господи, Боже, сколько же времени она провела в воде, если река сорвала с ее ног даже сапожки? Или ему просто кажется, что она босая?
Согнувшись, Данило Арацки попытался рассмотреть ее маленькие ступни, босые и посиневшие. Она действительно боса. «А когда лед под ней проломился, она была обута!» – стоит на сто тридцать третьей странице «Карановской летописи» с дополнением Шепчущего из Божьего сна о том, что в «скитаниях по вечности ее не перестает сопровождать холод и звук капающей воды…»
Этот звук будет преследовать Рыжика повсюду, куда бы он ни направился, вместе с навязчивым вопросом: «Если Караново запомнило, как в туманных сумерках обезумевшая от страха красавица Вета бежала от солдата, который дежурил возле дома Арацких, семь шагов вперед, семь назад, и снова, почему никто не попытался ее спасти? Почему никто не протянул ей руку, когда она окровавленными пальцами пыталась схватиться за кромку льда? Да и были ли вообще свидетели происходившего?»
В «Карановской летописи» осталась запись о том, что за Ветой, спотыкаясь, бежал пьяный солдат Ганс Мюллер, мертвое тело которого было найдено лишь весной, запутавшееся в корнях прибрежных ив, причем узнать его смогли только по металлической пластинке, на которой кроме имени и фамилии, стояло, что он родился в Любеке, за неполных восемнадцать лет до того, как был отправлен на фронт защищать честь и славу Отечества…
Следуя по извилистому маршруту своей судьбы, при третьем побеге, Данило по пути к Арону попал в Любек, город Томаса Манна и солдата Ганса Мюллера, чье безумие привело к смерти самую красивую девушку Караново, зеленоглазую, прозрачную Вету с лицом красавицы Петраны и душой голубки.
Стоя на берегу бушующего, загадочного моря, исхлестанный порывами балтийского ветра, Данило Арацки пытался представить себе, как выглядел бы Ганс Мюллер, если бы вернулся обратно в Любек. Молодые люди его лет, живущие на Балтике, носят темно-синие морские бушлаты с желтыми металлическими пуговицами в два ряда, а на головах шапки с козырьками, какие носили их ганзейские предки, светловолосые и высокие. Теперь Ганс Мюллер, конечно, не был бы похож на того юношу, который ушел под лед. Он утратил бы яркость голубых глаз, стройность, и приобрел бы морщины мужчины среднего возраста.
Почему он видит его только восемнадцатилетним пареньком с мальчишеским лицом? Слышит, как он ходит, семь шагов вперед, семь назад, и снова… За все эти годы он должен был бы постареть…
– Вовсе нет! – из толпы теней на семнадцатом этаже нью-йоркского отеля раздался приглушенный голос Веты. – Мертвые не стареют! Мне вечно будет шестнадцать лет. И морщин у меня не будет никогда. Я никогда не поседею. И мои роскошные волосы останутся такими же, как были! – Вета как-то по-детски улыбнулась, встряхнула волосами, забрызгала лицо Данилы водой. – Я навсегда останусь такой, какой была, а ты будешь стареть, Рыжик… – Голос Веты затих, а женщина за спиной Данилы завозилась, не просыпаясь. Испугавшись, что она спугнет тени Арацких, Данило старался не шевелиться. Но женщина всего лишь накрыла голову подушкой и продолжала храпеть, заглушая голоса людей и звуки машин из глубины улицы.
Вета теперь стояла у изголовья Данилы, не двигаясь, рядом с ней Лука Арацки, потом кто-то, чье лицо было не разглядеть, потом Стеван и Петрана, Наталия с близнецами, а слева от нее Симка Галичанка и целая группа женщин и мужчин, молодых и старых, чьи лица он не мог узнать даже на семейных фотографиях, а тем более не мог вспомнить их имена. Михайла и Петра в толпе Арацких не было. Михайло всегда приходил последним. Петр не приходил, никогда!
– Надо же, сколько вас! – удивился Данило Арацки, наблюдая за тем, как небо над Ист-Ривер приобретает медный оттенок (не отблеск ли это какого-то пожара?) – Неужели вам не хватает собственной компании? – Данило Арацки поперхнулся, женщина стащила с головы подушку, шмыгая носом как придушенная кошка! Но и на этот раз не проснулась.
Тени Арацких то приближались, то удалялись.
– Где там Стеван, куда забился? Только что рядом был…
– Что такого? – перебила его Вета. – Зачем всем знать, о чем он разговаривает со своей семнадцатой душой…
Вета как всегда была за отца.
– Господи, Боже мой, неужели и мертвые защищают друг друга? – Данило чуть слышно хохотнул. – Ты что, думаешь, он опять пьян? – обернулся он к матери, а Наталия, шагнув назад, отрезала:
– Зачем мне думать об этом?
Данило почувствовал, что его охватывает ужас. На болоте, да и позже, Стеван беседовал со своими душами только когда был в дым пьян. Может быть, на том свете его привычки изменились, или же он все еще пьет? Если мертвые не стареют, если они остаются такими, какими были, когда испустили дух, почему бы им не остаться трезвенниками или пьяницами? Скорее всего, пьяным, и, скорее всего, препираясь с какой-нибудь из своих неумерших душ, Стеван попал к той самой иве. Понимал ли он тогда, что это последняя станция, где он остановится навсегда?
Посмотрев на мать, Данило невольно улыбнулся. Маленькая, худая, она даже в смерти не хотела принять тот факт, что Вета умерла голодной, Рыжик оказался в детском доме, а Петр исчез в каком-то из запутанных лабиринтом путей Господних… Может быть, в душе он все еще привязан к Негице, которая вела хозяйство у Луки Арацкого, а после его смерти осталась в доме, чтобы заботиться о Стеване, Наталии и их детях, и каждый вечер зажигала на окне свечу: если Петр приедет, он будет знать, что о нем думают, его ждут… как в той истории, которая спровоцировала Марту высказать всю свою ненависть.